Деревенщина и сказочник

Миша слышит музыку в каждом звуке. Когда на кухне звенит посуда, когда завывает ветер, играя с забытым на улице ведром. Все эти звуки можно собрать воедино и превратить их в единую композицию. Его даже такому почти учили — звуки они обычно «снимали» с пластинок Алисы и Цоя, разрезая на отдельные ноты и собирая заново. Кто сказал, что с ветром нужно работать по-другому? Даже Адрюху можно разложить на ноты: он то опускается в зачатки баритона — вполне даже отчетливое «ля», — то поднимается до фальцета, если его чем-нибудь придавить или неожиданно на него выскочить. Впервые, сидя за столом, который ломился от тарелок с картошкой, котлетами, яйцами, пирожками и мясными нарезками, мужчина думал только о том, как поскорей вернуться домой и услышать эту музыку снова. Миша жмется к рулю мотоцикла, как к шее настоящего коня. Руль упорно из рук рвется, сталкивается с челюстью, когда мотоцикл проезжается по особенно заметным колдобинам, но от этого ощущения даже правдивее — как будто усмиряешь настоящего зверя. Не хватает Мише этой вечной борьбы не на жизнь, а насмерть, когда готов глотку противнику перегрызть, но выиграть. Где прыжки выше головы, где бесстрашие вперемешку с безумием, молодость где?! Мотоцикл на кочке подпрыгивает, и на этот раз Миша равновесие не удерживает — валится вместе с ним прямо на берег реки, проезжается коленками, обдираясь о камни, и оставляя за собой полосу обестравленной земли. Песок заставляет моцик побуксовать, замедляет бег колес, Миша падает оземь и громко выругивается. Железный конь накрывает его тяжелым горячим боком и затихает. Вместе с ним на мгновение замолкает вся природа. Миша, оглушенный и растерянный, интуитивно хватается пальцами за редкие травинки и свистяще дышит, подтягивая себя вверх. На то, чтобы выползти, уходит отвратительно много времени. Он бы понял, если бы перевернулся, когда еще проспаться не успел, но сейчас-то все пиво выветрилось! Несправедливо получается. — Голова дурная — погибель, — ворчит он любимую присказку бабушки и морщится, разглядывая содранную кожу. Будут теперь вдвоем с Андрюхой хромать, один на левую, другой на правую. Поматюкавшись еще немного, чтобы успокоиться и подбодриться, Миша поднимает глаза — и обнаруживает вдалеке палатку. Она, конечно, чья угодно может быть, не обязательно Андрюхина, но вряд ли кто-то еще догадается нарисовать сбоку страшную чью-то рожу. Определенно, та палатка. Миша с кряхтением поднимает мотоцикл, который из стремительного вихря превратился в тяжеленную груду металлолома, и из последних сил тащит его на себе, подбираясь к палатке. Новости у него для Андрюхи паршивые: уже снаружи видно, что остались от козлика только рожки да ножки, разворотил все кто-то. Миша внутрь заглядывает, рассматривая хаос — как есть, разворотили, если только Андрюха изначально в таком беспорядке не жил… Нет, дело тут не в людях, решивших поживиться за счет лоха, и не в чужой неряшливости: кто-то очень большой и голодный позарился на Андрюхины запасы, раздербанил консервы, какие под зубами прогнулись, и чипсины везде разбросал. Вонь стоит невыносимая: неведомый зверь нагадил тут же, да еще и выход из палатки себе выгрыз. В общем, саму палатку уже не спасти, зато уцелевшие вещи надо вытаскивать, а то точно ничего ценного не останется. Пошуровав, Миша находит две спортивные сумки, куда сгружает все без разбора — трусы, тетради, футболки, на удивление хорошую видеокамеру, консервы, которые зверь чудом не заметил. Время близится к ночи, разглядеть что-либо сложно даже в свете включенной фары, так что приходится остановиться, когда молния на сумках уже не застегивается. Может, что-то важное тут еще и осталось, но Андрюха потом пусть сам разбирается. Надо будет — Миша позже вернется. Деревенский сплевывает на землю и ловит себя на мысли, будто все это с ним уже происходило, просто в другом месте и при других обстоятельствах. А еще рядом ни Андрюхи, ни Махи, и от этого так… неприятно. Он не думал даже, что так неприятно может стать, когда один домой по темноте едешь. Привык ко всему, вроде, а тут накрывает… Нет, надо поторапливаться. После опасных кульбитов моцик, в котором, между прочим, только днем заменили старые детали на свежие, из города, громче обычного шумит мотором и едет гораздо медленнее — поклажа тянет его в разные стороны, заваливает вниз. Управлять таким непослушным транспортом сложно втройне, вот только теперь это не доставляет никакого удовольствия. Кроме чувства усталости и желания как можно быстрее бросить кости на кровать, ничего-то уже и не остается. Заночевать, кроме как дома, негде, добираться приходится наугад, постоянно щурясь и шураясь каждых звуков. Лес вокруг был живым, завывал и шелестел, тревога, от которой всегда в легкую отмахивался, больше не покидала. Время тянется и тянется, но схлопывается в тот момент, когда Миша буквально напарывается на забор собственного участка и в очередной раз чуть его не сносит — поднимать заебешься. Тревога воет еще громче, когда Миша поднимает глаза на дом и с трудом различает клубы дыма, валившие изо всех щелей кроме той, которая действительно для этого предназначена. Темная фигура испуганного гостя мечется на крыльце, но толку от этого — ноль. — Андрюх, бля! Задвижка! — кричит Миша, который понимает все за секунду. Было дело, сам так плошал, но от Андрюхи такого не ожидал — вроде не совсем же идиот был, ну! Там же сейчас все стены будут черные! Если не поспешить, то, может, и пожар начнется, а этот стоит истуканом и воздух ртом судорожно глотает. — Задвижку открой, кому говорю, бля! Но Андрюха все так же стоит, видимо, не расслышав — расстояние между ними значительное. Все побросав, Миша летит к дому, от волнения попадая мимо плиточной дорожки и повреждая подошвами грядки. Разодранные ноги горят, дыхание сбивается, но по крыльцу Миха взбирается, перепрыгнув все ступеньки, и попутно успевает дать замершему Андрюхе смачный подзатыльник и раздраженно бросить перед тем, как в дом нырнуть: — Че застыл?! Сгорит хата! В сенях головой в какие-то тряпки врезается, запутывается в них и, едва не падая, с трудом пробирается дальше. Среди черного дыма не видно нихера. Сажа попадает в легкие и сразу в них оседает, Миша закашливается и по привычке оглядывается, еще надеясь на зрение, но разглядеть тут можно только оранжевый огонек из жерла печи, заслоненный чернотой. Этот городской даже окна открыть не догадался, а то, что еще днем оставил Миша, просто не справлялось с потоком особенно вонючего дыма — непонятно даже, чем Андрюха печку растопить решил. Миша ищет задвижку на ощупь, но тут же отдергивает руку и подносит ее к губам, обсасывая обожженную кожу. Приходится поднять задвижку уже другой рукой, выпуская дым на волю. Тот всасывается в трубу недостаточно быстро, но зато в комнате перестает коптить. То, что Андрюха в печь запихнул, Миша быстро, укрыв рукавом нос, ворошит кочергой, но ситуацию это не спасает — дом успел превратиться в газовую камеру, и находится в нем временно невозможно. Миша выбегает на крыльцо только для того, чтобы глотнуть свежий воздух и ринуться обратно — открывать оставшиеся окна. К некоторым из них он не прикасался ни разу с тех самых пор, как установил их, так что поддаются они плохо. Андрюха, наконец-то отмерев, с виноватым видом пытается пролезть, как-то помочь, но Миша его плечом обратно отпихивает. — Я про задвижку вообще забыл, Мих, — оправдывается городской, голову в проем упорно просовывая. — Растерялся, не понял, что не так… Хотел перед твоим приходом растопить, чтобы тепло было, в туалет отошел, и вот… — Растопил, блин, — перебивает Миха, заканчивая с последним окном, и открывает дверь настежь. Дом застудят теперь — перед боковой не успеет нормально прогреться, в трех одеялах дрожать будут. Оставил дурака одного, называется, е-мое. — Сказал бы, что нихрена не знаешь, я бы показал тебе, как там че. — Так я говорил… Что-то такое вроде говорил, да. Про бабку, у которой газ. Самому надо было догадаться, что лучше задвижку перед уходом не пихать, да еще и без объяснений. Думал, вернется — сам все сделает, он же Андрюху об этом не просил. А тот вон что устроил. Инициатива наказуема, блин. — Да е-мое, проехали, — резко прерывает его Миша. Он чувствует, что сплоховал, но признавать это даже не думает. Не хватало еще вину чужую на себя брать, и так ощущения отвратительные, да еще и рука теперь болит… Надо бы это исправить. Миша неуклюже расстегивает ремень. Андрюха отходит на безопасное (все равно достать можно) расстояние и уже оттуда поглядывает на него с подозрением: — Мих, это ты мне так угрожаешь расправой? — Ага, — Миша, совершенно не меняя тона, приспускает штаны. — Щас обоссу. Насладившись чужим охуеванием, которое было не разглядеть, но вполне прочувствовать, Миша отходит от дома подальше и пускает струю прямо себе на руку. Во время сего процесса взгляд Андрюхи нестерпимо жжет лопатки. Миша такой уже не раз чувствовал — и когда отец вслед смотрел, и когда мать, и когда брат, и даже когда Яков. Одна сестра только, наверное, если и смотрела в спину, то сочувствующе, она такая, пожалеть любит. Приходится Андрюхе пояснить, пока тот не посчитал Мишу, как другие, сумасшедшим и просто пугающим: — Да ожог у меня, Андрюх. Пописать на него надо, народное средство такое. А ты, случаем, нигде обжечься не успел? — Нет! — отвечает Андрюха как-то уж слишком поспешно. Миша про себя усмехается — зассал малец. — Ну, ты смотри, если обжегся, я всегда готов… — Спасибо, откажусь, — все еще испуганно. А потом и возмущенно: — Вообще-то, мочиться на ожог нельзя. — Поучи меня еще. Тут Андрей решает в спор не вступать. Видимо, посчитал, что себе дороже. Чтобы усилить воспитательный эффект, Миша выдерживает длинную паузу — этим еще его отец грешил. Тот встанет иногда и молча смотрит, а ты трясись и думай — ударит, не ударит, на улицу в мороз выгонит или что-нибудь любимое сломает. Пока переберешь в голове все косяки, за которые мог бы получить, поседеешь. Короче, иногда молчание больше криков напрягает. — Я, понимаешь ли, палатку твою нашел, — тянет Миша, сжалившись: нечего Андрюху пугать, не умер же никто. — Ее звери погрызли и засрали, проще новую купить. Зато вещи целые. Иди у забора в сумках посмотри. Миша фразу-то закончить едва успевает, а этот ка-а-а-ак рванет, как Лешка к подаркам на день рождения. Да так резво, что лыжными палками чуть все заборчики у грядок не сносит! Андрюха явно освоился — Миша уж было подумал, что тот все две недели как черепаха ковылять будет. Деревенский штаны кое-как подтягивает, вспомнив вдруг, что Андрюха на его наготу обычно реагирует нервно. Хотя тот спиной сейчас к нему повернут, да и издали не разглядит, морозить яйца и без этого — удовольствие то еще. Градусов на улице с каждой секундой ощутимо становится меньше, тут уже пора смириться, что лето почти кончилось, и мертвый сезон дышит в загривок. Столько дел еще не сделано — время уборки урожая и закруток, — а плотник все с работой закончить не может. Того и гляди, зимой будет от голода сосать лапу. Поддавшись мимолетной тоске, Миша лениво открывает пачку сигарет оставшимися зубами и ими же достает сигарету. Чистой рукой щелкает зажигалкой, обоссанную подальше от себя отводит, делая в уме заметку, что надо потом не забыть ополоснуть, а то он может. Ноги его все еще дрожат и не держат, двигаться как-то не хочется, так что остается только задумчиво смотреть на небо, смолить и задаваться вопросом, чем он все это заслужил. Мог бы просто в тишине побыть, расслабиться, а тут... Чтобы Андрюха глаза не выколол, Миша пересиливает себя и благодушно возвращается на крыльцо, чтобы включить там свет. На этом его бурная деятельность заканчивается: устал. Андрюхе, практически одноногому, тащить свои же баулы тяжело, но он справляется и без помощи: натягивает на оба плеча ремни сумок, оставляя руки свободными, и радостно ковыляет обратно. Хорошо, что Миша моцик на участок втащил сам, а то возвращаться пришлось бы, этого просить бесполезно. Андрюха кажется ужасно счастливым и довольным собой ровно до того момента, пока не решает проверить содержимое сумок. Молния благополучно расходится, и пацан, заглянув внутрь, бледнеет, как будто расчлененный труп там увидел. — Миха! Ты зачем все так ско́мкал?.. Миша невесело усмехается. А что, по княжескому мнению, надо было запариться и краешек к краешку до утра складывать? И так задержался, да и мало ли, зверье бы вернулось. Миша на зверя с чем — с Андрюхиными трусами бы пошел? По морде бы отхлестал, как Машка гусей? Он бы это все сказал, но воспитание не позволило. Вместо этого ворчит иначе: — Да не влезло бы по-другому. — Раньше все влезало! — недовольный Андрюха достает комок, который когда-то был кофтой, и разглаживает его на себе руками. На Мишу осуждающе смотрит не только Андрей, но и нарисованный им персонаж, у которого из-за неровности ткани теперь ужасно косит один глаз. — Раньше у тебя, небось, жрачки столько не было, — защищается Миша. — Закупился на год вперед, е-мое, даже медведи тебе обзавидовались. Замерз, что ли? — реагирует с опозданием, когда Андрюха всю ту же скомканную кофту поверх Мишкиной одежды надевает. — Калитку закрыл? — кивок. — В дом тогда пошли. Ты, это, не дыши только. Часто, в смысле, не дыши, по чуть-чуть можно. Рукав чем-нибудь намочи… На самом деле, он совсем не уверен, что в доме успело достаточно проветриться, чтобы не потравиться, но решил рискнуть. Так что в сени он заходит первым — и снова врезается в тряпки лицом. Под потолком всегда бельевая веревка была натянута, но теперь под тяжестью чересчур мокрых вещей (сразу ясно, кто отжимать не умеет), она опустилась до самого пола, того и гляди порвется. Одежда, что неудивительно, пропахла дымом, ее теперь хоть заново стирай. Обидно даже как-то за Андрюхины потуги. — Ты, это, чего… серьезно дела по дому сделал? Андрюха молча проходит мимо, осторожно укладывая сумки на кровать и тут же раскладывая их содержимое по кучкам. Одежда ложится в одну сторону, бытовые мелочи — в другую. Ревизию, короче, проводит, и с таким сосредоточенным лицом, что отвлекать его не хочется. На кровать он залезает с ногами, опираясь коленями, гора вещей на ней неуклонно растет, и у Миши закрадывается подозрение, что спать на ней он сегодня не будет. Миша пересаживается на лавочку у окна, размышляя, скинуть ли Андрюху на пол, или же все-таки предложить ему печь. — Я песни писал, а ты все не идешь и не идешь… — Андрюха бережно поднимает замызганную тетрадку и перелистывает ее, проверяя, не выпали ли страницы. С места Миши видно, что листки вдоль и поперек покрыты текстами и рисунками, совсем как его старые блокноты, которые то ли отец потом выбросил, то ли сами потерялись. — Я сначала за свои вещи взялся, потом за твои… В ослином парнике щетку нашел, поводил по ослику, но он не давался, чуть не сбежал опять. Потом дрова нарубить решил, но печке они не понравились... Печка в этот момент переживает огненными челюстями здоровенное дровище и обиженно плюется искорками. Понятно, почему все дымом заволокло. Как такое бревно зашлось-то вообще? — А на растопку ты бросил что? — Что?.. — переспрашивает парень. Не расслышал: как раз в этот момент нашел зарядку от мобильника, сопроводив это радостным вскриком, и потянулся к розетке около кровати, бесстыже оттопырив задницу. По заднице этой грех не всыпать, так что Миша глаза отводит, сопротивляясь искушению. Андрей ему кто — брат младший, чтобы его воспитывать? — Поджег, в смысле, чем? — повторяет терпеливо. — Не рукописями своими, надеюсь? Андрюха неуверенно елозит, перемещая вес с одного колена на другое, и принимает менее провокационную позу. Кажется, чувство вины и стыда его сейчас раздавят, хотя у Миши не было цели его пристыдить. Просто так получилось. — Слушай, Мих, — Андрей, оборачиваясь, похлопывает себя по рукам, как будто ему все еще холодно, — я уже понял, что журналами и всяким мусором топить нельзя, не злись, ладно? Прости еще раз. Я все исправлю. Сказал бы еще: «Я больше так не буду»! Миша глядит на него с большим сомнением. В смысле, городской пытался топить печь журналом? Глянцевым, что ли, Машкиным, про моду? Как в голову такое вообще пришло! Нельзя все-таки городского надолго оставлять одного, а то, не ровен час, он тут все с землей сравняет. По незнанию. — Как исправишь-то? Стены перекрасишь? — Скажешь — перекрашу! — Андрюха, пытаясь вернуть утерянное расположение, с воинственным видом достает из палаточного мусора кисть для малевания и убедительно ею трясет. — Ну не, — Миша, не выдержав, коротко хохотнул. Поднимается, гася окурок о пепельницу, и слегка пошатывается. Вроде у окна сидит, вроде дом проветривается, а все равно как будто кислорода не хватает. — Такой милипиздричкой не надо. Я тебе с сарая нормальную, строительную вынесу. — У меня есть! — Андрюха копается и реально достает еще и строительную. Миша когда все подряд в сумки закидывал — не разглядел ее вообще. Андрюха шутливо делает кистью выпад, как шпагой, и Миша уже тянется за маленькой кисточкой, чтобы ответить, но его обламывают: — Руки, блин, помой сначала, Мих! И не только руки… Что ты там вообще на стройке делал?! Андрей кивает на содранные коленки и на не совсем чистые вещи, а у Миши нет желания даже просто с места сдвинуться, не то, чтобы про свой день рассказать. Как же он отвык от того, что дома у него может кто-то быть, беспокоиться о нем, херню всякую устраивать. Это раньше приходишь и не знаешь, разукрасила ли Машка твои учебники и не нажралась ли конфетами, от которых ей потом станет плохо. А теперь… Если б Андрюха тут не разложился, давно б лицом в подушку упал бы и отрубился. — Работал, — отвечает коротко, дожидаясь, когда пройдет головокружение. — Это я не у Якова так, это моцик перевернулся, когда тебе за вещами полез. Благодарное и одновременно жалостливое лицо городского служит ему наградой. — Давай помажу, — Андрей чуть в собственных ногах не запутывается, когда вскакивает резко, лишь бы услужить, и тут же морщится от боли. — Фигня, само заживет. Пойдем, покажу лучше, как нагреватель включать, когда свет в доме есть, — несмотря на протест каждой клеточки тела, Миша упрямо делает шаг в сторону выхода. — Только, Андрюх, е-мое, я тебя по-человечески прошу, не сожги его, когда меня не будет! — Да что ты... — бубнит Андрюха неразборчиво. — Мне не доверяешь... Я же сказал: исправлюсь!

***

Когда Миша возвращается после ополаскивания, он обнаруживает, что Андрей наглухо закрыл все окна, и теперь глазеет на улицу, завернувшись в одеяло. Весь его бардак тем временем переместился на оголившийся матрас, и Миша заподозрил, что с приходом городского его дом окончательно превратится в свинарник (не то, чтобы он таким не был до, просто иногда получалось убедить себя в обратном). — Мих, — тянет Андрей так жалобно, что Миша настораживается. — Там за домом бродит кто-то. Тени какие-то. — Воры? — Миша, от уличного холода и адреналина забывший об усталости, поглядывает на кочергу, которой можно неплохо так оприходовать любого недоброжелателя, посмевшего залезть на чужую территорию. — Медведи, — голос Андрея опускается до таинственного шепота. — Это же медведь в мою палатку забрался, да? А вдруг он меня ищет и теперь нашел? Так как на улице Миша уже был, и ему там не понравилось (холодный воздух забрался в самое нутро), снова туда идти он не торопится и протискивается к окну, пытаясь понять, что такого Андрюха там разглядел. Свет льется на небольшой участок перед домом, а все остальное таинственно тонет во тьме. Осла там Андрюха увидеть не мог — тот просто-напросто спит, Миша только что его проверял. Если во тьме все-таки притаился вор, то почему он на медведя похож? В маске какой-нибудь, что ли? — Вот! — Андрей прижимается лицом к стеклу, да еще и пальцем в него тыкает. — Смотри, там волк на дерево взобрался и сидит, смотрит… А теперь исчез. — Так вроде ж медведь был! — Миша протирает частично покрытое сажей стекло и вглядывается внимательно, ощущая, как на него заботливо накидывают край одеяла. Только тогда осознает, что дрожал все это время. — А может, и медведь. А волк в дверь стучит… Слышишь? Они замолкли, внимательно прислушиваясь. Дом шумел всегда — скрипели половицы, покачивались ставни, разные вредители копошились в укромных углах. Сейчас дыхание дома навалилось со всех сторон, слилось вместе с Андрюхиным, превратившись в музыку, которую можно извлечь и сыграть. — Слышу, — Миша улыбается. — Волчара стучится, соль просит. Откроем, отдадим? — Не откроем! — А че так? — А он за бочок нас пришел укусить. Что ему еще солить-то? — Андрей безболезненно щиплет Мишу в бок и задорно улыбается. — Медведь-то тоже за бочок? — Нет, медведь так. За палатку извиниться. Миша кладет ладонь Андрюхе на лоб. То ли рука у него еще с улицы такая холодная, то ли Андрюха опять горит. Надышался дымом, небось, вот в голову всякое и лезет. — Сказочник, — фыркает Миша любя. — Ногу покажи. Андрюха морщится, но ногу осторожно приподнимает и укладывает Мише на колено. Вы на него посмотрите: стоило Мише перед походом в душ только заикнуться, что бинт надо снять на ночь, как Андрюха сразу размотался, сам, без какого-либо надзора. Судя по виду ноги, хуже ему не стало, но все равно не стоило вперед паровоза лезть. Миша вытаскивает руку из-под одеяла, проводит по стопе кончиками пальцев, едва касаясь, но Андрюха, не выдержав, ногу отдергивает и снова морщится — вышло слишком резко. Что ж у этих городских здоровье-то такое слабое. — Вроде, нормально все. Ты поел? Потому что я-то у сестры поел. — Поел, поел, не надо со мной, как с ребенком, — Андрей отворачивается от окна и упирается одной ногой в пол: прыгать, значит, собрался куда-то. — У меня строчка в голове, надо записать срочно! Пока тени есть. И звери. Андрюха вскакивает, и теплое одеяло тянется вслед за ним. Мише мерзнуть не хочется, и он, не задумываясь, тянется следом. Около окна поддувает — ну негерметично их ставил, ну что поделать, — зато на печке тепло. Миша Андрюху туда сразу подсаживает, помогает улечься, а сам руки на печку закидывает, голову укладывает сверху и читает, что Андрей там черкает. Глаз сам собой на соседнюю страницу скашивается. Почему-то слова Якова вспоминаются, мол, утреннего рассвета не бывает. Только там не про рассвет песня. А какая-то странная, совершенно глупая — «Голые коки», а в конце страницы про мотоцикл, но там вообще одна только первая строчка осталась, остальное Андро зачеркнул. Значит, правда сидел, писал, страдал над листом. А потом ждал, когда Миша прочитает. А Миша не прочитал… — Двигайся давай, — командует он, запасаясь еще одним карандашом. — Сейчас все исправлять будем. Андро накрывает текст рукой, пытаясь спасти его от чужого вероломства и коварства, но, быстро смирившись, послушно отодвигается. Для двоих места как раз достаточно, можно даже лечь так, чтобы друг друга не задеть. С тех пор, как Миша собственноручно выложил печь (не без помощи других людей, конечно), прошло уже немало лет, так что ноги ему приходится подгибать. Кто ж знал, что он перестанет расти только в двадцать три. А Андрюхе вот нормально. На самом деле, Миша не собирался здесь оставаться. Он даже вторую подушку не взял, а одеяло его так вообще Андрюха отобрал. Но сначала они заспорили, какие слова лучше оставить, а какие заменить, потом попытались вместе все это напеть, а потом так хорошо пригрелись, что было даже лень идти выключать свет. Согнутые коленки чуть что упирались Андро в ребро, а сам Андро постоянно вертелся, как уж на сковороде, пытаясь пристроить больную ногу. Когда они с Мишей в очередной раз слишком тесно переплетаются ногами, Миша не выдерживает: — Андрюх, бля, не прижимайся так. У меня девушки давно не было вообще-то. — Да у меня тоже, — тянет Андро, зевая. И, главное, лежит себе дальше с таким спокойным видом, гад, как будто Мишины слова не были предостережением. А ногу свою дурную вообще куда не надо при этом пропихивает. — И не будет, если оно, это, так продолжится, понимаешь, да? — не зная, как объяснить, о чем именно он хочет сказать, Миша стучит пальцем по переписанным «Голым кокам». Вот пацана стыдом пробрало от той сцены с Махой, что он об этом целую песню сложить успел, а. Нашел, о чем писать. — Сейчас уснем опять вдвоем, и все. — Что все? — Андро бросает на него взгляд из-под опущенных ресниц. Как Оля прям. И снова спокойно так смотрит, а сам карандашик туда-сюда по бумаге возит. — Ты сам ко мне залез. — Это ты мне дом застудил и кровать барахлом завалил, — Миша ловит себя на том, что как будто бы пытается оправдаться, хотя ничего такого, вроде, не сделал. — По полу сквозняки бродят, там не ляжешь. — Ну и не ложись, — Андро зевает снова, но на этот раз шире. — Нет, все, в голову уже ничего не лезет, надо завтра… — он перекладывает блокнот под подушку и укладывается поудобнее. У Миши вместо подушки — собственная рука, хотя при желании он может на краешек Андрюхиной (с каких пор она Андрюхина, а не его?) прилечь. В голове круговерть — сказочные звери за окном, которые стучатся к ним в дверь, но не заходят, дым, который заполнил собой дом и осел на всех поверхностях, потому что Андрюха банально испугался и ничего не предпринял. Собственные содранные колени, которые саднят каждый раз, когда Андрюха ненамеренно по ним проезжается. Глупые стишки, из-за которых то ли злиться, потому что Андрюха назвал Машу любимой девушкой (хотя говорил, что не посмотрит в ее сторону, она же невеста Якова!), то ли смеяться с припева (получается и то, и другое). Но утешать по такой ерунде Миша друга точно не собирается! А вдруг они теперь всегда будут вместе засыпать? Для двух взрослых мужиков совершенно несолидно. Мишу это пугает, потому что, ну, вдруг он Андрюху во сне с девушкой перепутает. Если с братом, это еще куда не шло, сколько лет они вместе в одной кровати спали, потому что другой не было, а так плохо все закончиться может. Физиология же одна на всех, от нее никуда не деться. Нет, сейчас-то, пока на Андрюху смотрит, на лицо его все желто-синее, не спутает точно, но ласки у Миши, и правда, давно не было, а Андрюха со своей ногой и тощим телом… И взглядом таким... Смотрит так, как будто все понимает. И от этого еще хуже. — Что думаешь о педиках? — говорит Андрюха вдруг. Совершенно неожиданно, что он решает заговорить об этом, Миша вроде поводов не давал... И это все очень нехорошо, на самом деле, потому что такие темы нельзя даже шепотом поднимать. — Пидорасы, — емко отзывается Миша, потому что кроме этого слова ему больше сказать нечего. Не хочется ничего говорить, и все тут. Как отец когда-то выразился, так и Миша. — Зачем спрашиваешь? Хочет, наверное, спросить, не пидорас ли Миша. Может, что-то такое в его заботе углядел, не так воспринял... кто этих городских поймет, они же по-другому совсем мыслят! Да за такое предположение точно пизды получить можно. Миша напрягается весь, в струну натянутую превращается, и Андрюха этого не может не почувствовать. Миша ждет: вот сейчас спросит, и они кубарем на пол полетят. Будут кататься, как в бане, и кулаками кормить. Надо сразу позицию свою показать, чтобы вопросов таких больше не возникало. Но городской оказывается не таким. — Я сережку тут в огороде нашел, — начинает Андрюха издалека. — Машину. И подумал: вот бы классно было серьгу иметь в ухе, как пират. Ты не знаешь, в каком ухе серьга будет пиратская, а в каком ухе пидорская? Миша вздыхает от облегчения, расслабляется сразу весь. Машкина серьга, всего-то? Не, ну, серьгу надо будет владелице отдать, наверное. Хотя у нее серег этих — всех не вспомнишь, так их много. Мужиков в серьгах Миша как-то не представлял, но Андрюха говорит — пираты, а пираты — это круто… — Да, по-моему в любом ухе пидорская, — говорит неуверенно. Пираты с серьгами, но Андрюха же не пират. Хотя вон как хохотал и бутылку рома напевал, когда «костыли» новые осваивал. Чем не пират? В боевых ранениях весь, еще и утерянное сокровище нашел. Забавный такой парень, конечно. Умеет удивить. — Хочу серьгу в ухе, — настаивает городской дуралей. Миша фыркает. Хочет он, фантазер. Миша вот татушки хочет. Но в деревне мастера нет, в городе не решился, а самого себя партаками обкладывать не хочется. Шура себе слово «хуй» на груди набил, потом извелся, пытаясь свести — девушкам почему-то не нравилось. Свел в итоге или нет? Давно так было. А у Андрюхи вообще лихорадка опять. Серьгу в ухе он захотел, е-мое. Миша решает не реагировать, но Андрюха вдруг приподнимается, в лицо заглядывает и говорит уверенно: — Прямо сейчас. Миша смеется, а Андрей нет. Все смотрит, подперев рукой голову, ждет, когда дойдет. До Миши и доходит, просто с опозданием: — Так, погоди, ты серьезно, е-мое? Серьгу хочешь? Среди ночи? Снова руку прикладывает к Андрюхиному лбу — легкая испарина есть, потому что тепло идет и от одеяла, и от печки, но Миша сейчас тоже горячий такой, так что это не показатель вообще. Андрей от руки в итоге уворачивается и, пошарившись под одеялом, достает серьгу-колечко. Выглядело так, будто предложение делал. — Да, я серьезно очень хочу, чтобы ты вставил в меня… свою зубочистку. Иначе не усну. Миша знал способы заснуть и получше. Травки там снотворные попить, или просто напиться до потери сознания. Сестра, когда мелкая была, от колыбельной вообще засыпала влет. А этот что? Все дурью мается. Вот зачем ему эта серьга, а? Чтобы все плевались за его спиной? А с другой стороны — это ж не «хуй» набить. Сережку снял — и пошел себе. Прокол еще и зарасти может, если долго с ним ничего не делать. Не такой плохой вариант. Андрюха ж молодой, ему еще всего хочется, он за этим с города и прибежал. А Миша что, Миша не батя ему и не мать, не брат даже, ничего запретить не может. Миша не сделает — так Андрюха к кому другому пойдет. Тут только кажется, что дом совсем на отшибе стоит, а на самом деле пройди немного, и там уже люди. Ладно, Мише сложно, что ли? Тем более, если Андрюха говорит, что не заснет. Приходится себя растормошить, а то почти отрубился уже. — Зубочистка тебя насквозь не проткнет, — Миша начинает прикидывать варианты, — надо что-то посерьезнее. Иголку толстую, к примеру… Да, иголка подойдет. Ты, если че, мне доверять можешь, я коровам Якова бирки ставил. Тут сила нужна… Почему-то слова про биркование Андрюхе не нравятся. Он даже как будто бы весь настрой теряет, сдувается, так поворачивается, чтобы уши спрятать, чтобы Миша не увидел, как они в трубочку сворачиваются. А Мише когда идея какая в голову взбредет, он ведь уже не остановится. Интересно же на человеке попробовать, как оно будет! Серьга — не бирка, но все равно. Опыт есть, инструменты найдутся. Потом, может, и татухи научится, надо тогда потом спросить, не хочет ли Андро подопытным стать. А пока Миша его останавливает: — Да не дрейфь ты, уши у тебя большие, не промахнусь. Думай пока, левое или правое, а я за иглой схожу. Идти приходится не только за иглой, но и за водкой. После дружеского распития за знакомство и совместное творчество запасы сильно истощились, так что Миша решает прибегнуть к крайним мерам — заглядывает под матрас (какая-то из Андрюхиных безделушек скатывается на пол, да там и остается) и достает оттуда водку. Дальше — дело техники. Иголку он протирает водкой и в печку сует, чтобы нагрелась. Ухо Андрюхе протирает, а что от водки осталось, то вливает в рот и себе, чтоб не страшно было по живому человеку, и Андрюхе, чтобы не трясся совсем и целиться в мочку не мешал. — Какое ухо-то? — интересуется Миша, занеся над подопытным руку с зажатой в ней иглой. Андрюха попятился даже. — У пиратов, наверное, левое, но я так подумал… Что там он подумал, Миша слушать не стал. Церемониться тоже. Засадил резко и до конца, схватив Андрюху так, чтобы не дергался и не попытался сбежать. Тот даже дышать перестал, от боли у него на глаза выступили слезы. Хлынула кровь, но Миша ее не испугался. Оставил иголку торчать из уха, сам салфетки достал, начал все вокруг вытирать. А потом вынул — и кольцо на место свежей раны всунул. И сам засиял, как начищенный пятак: никогда на людях этого не делал, а получилось с первого раза! Андрюхе вот только поплохело. Он начинает вбок заваливаться, все еще не дыша, и Миша его ловит, утешающе за плечо трясет: — Все закончилось, ты молодец! Дай на ранку подую, чтобы не болело. И правда дует. Старательно, столько, сколько надо, чтобы Андрей перестал трястись и начал дышать. Андрюха делает судорожный вздох, как младенец, только-только вышедший из маминой утробы. Кричит тоже как младенец, но Миша это стоически терпит, бывалый же. Когда крик стихает, Миша еще раз ухо протирает (и серьгу, она тоже испачкалась), а потом салфеткой его накрывает, так, на случай, если продолжит кровить. — Ты мне, это, не заляпай все только, тяжело ж отстирывать, е-мое. И руками не трогай, — добавляет, когда видит, как Андрей тянется к мочке, проверяя, осталось ли от этой части тела хоть что-то. — Напомни мне потом больше никогда к тебе с тупыми просьбами не лезть, — просит Андро хрипло, когда дар речи к нему возвращается. — А то ты можешь и не отказаться. Миша на это только хмыкает. Да, бывает у него такое, с перегибами, Лешка на это иногда жаловался. Но все же в итоге хорошо заканчивается! Андрюху вот теперь перестанут терзать мысли, уснет спокойно. Чем не здорово? Полежав еще немного, Миша все-таки встает выключить свет и, немного подумав, укладывается обратно. На печке хорошо, бардак на кровати разбирать нет сил, да и кто что увидит? Андрюха, в конце концов, не невинная девушка, честь которой легко опорочить даже нескромным взглядом. Да и спокойнее так. Миша с краю лег, значит, Андрюха ночью с печи не свалится, с противоположной стороны стена только. Успокоив себя этим, Миша укладывается поудобнее и закрывает глаза. Он уже почти заснул, как вдруг среди уютной, сонливой тишины раздается Андрюхино: — Слюни только на меня не пускай. — Когда это я на тебя слюни пускал?! — огрызается Миша все так же с закрытыми глазами. — Сегодня, когда мы после пива и бани отрубились. Я потом еле это все отмыл. Испачкаешь меня слюнями — заляпаю тебя кровью. Миша все еще не помнит, когда это он успел обслюнявить Андрюху (и зачем), но думает, что чистая наволочка ему дороже, и потому бурчит просто: «Ага». Андрюхе все равно заснуть тяжело почему-то. Все ворочается и ворочается, мало устал за день, наверное. Ладно бы, незаметно это делал, но Миша ж тоже спать не может. Не выдержав, он его поперек груди хватает, к себе прижимая, и, еле языком ворочая, поет ему прямо на ухо: — Уложенный в постель ребенок спать, что можешь ты ему, кроме спокойной ночи пожелать?.. Сны теплые, сладкие сны... И Андрей, наконец, успокаивается.