И где же вы, мистер Дарси?

«Если скрипичная струна может страдать, я страдал, как струна». Владимир Набоков, «Лолита»

      Сколько я себя помнила, а мои воспоминания были урывочными, но начинались с самых первых дней от моего рождения, я познавала мир вокруг себя. А когда меня наконец-то избавили от пеленок, сковывающих моё тело и руки в не самом удобном положении, я начала познавать и своё тело.       Восхитительным было то, что я довольно быстро нашла место где-то по середине своего тела. Сначала это не было чем-то слишком приятным, просто мне было любопытно, что там.       Когда меня купали мама с домовихой, я вдруг поняла, что в этом что-то есть — тепло, разливающееся по телу нежными волнами так успокаивало. Поэтому я никогда не сопротивлялась их рукам и не плакала, это были одни из тех первых мгновений телесной близости, которые открыли мне глаза, что, помимо, родительского молока, мягкой и приятно пахнущей маминой груди, есть что-то ещё приятное и успокаивающее, и оно находится в моём теле.       Осознанный первый акт моей мастурбации случился в детской, когда мне было около трёх лет. Я забралась с плюшевым медведем в низкий, но глубокий и широкий шкаф, закрыла за собой дверцы и начала себя трогать между ног, сквозь свои тонкие хлопковые трусики. Я утыкалась лицом в медведя, а когда содрогнулась всем телом, то от испуга обхватила и зажала между ног мишку, тихо постанывая.       Детская мастурбация не является отклонением, это лишь определённый этап познания своего тела, своей идентичности, через который проходит каждый ребёнок. Отклонения начинаются лишь тогда, когда ребёнок пытается вставить в себя предметы, делает это прилюдно и часто, не может и не хочет остановиться.       Что ж, в этом плане мне повезло с тем, что моим родителям, чей брак едва держался ещё до моего рождения, было всё равно на то, чем я занималась и как себя вела. Старая и дряхлая домовиха едва поспевала за мной и так уставала, что засыпала первой. Гувернантку мои родители не могли позволить, как и нормальную няню. Поэтому я росла так, как растут одинокие брошенные дети, предоставленные природным инстинктам и случаю.       На удивление, я не отставала в развитии от сверстников, единственным отклонением, которое я приобрела за своё раннее детство, была нимфомания, но тогда я, конечно же, не знала, что это такое.       Я ползала по коврам, прижимаясь промежностью, тёрлась о зажатую между ног подушку, и где-то около шести лет мне захотелось вставить в дырочку пальчик, когда подходила к пику, но вместо того, чтобы получить желаемое удовольствие, я обмочилась и расплакалась, после этой неудачи я больше ничего в себя не вставляла.       Мой отец был из древней, но очень бедной семьи чистокровных магов, хотя я думаю, что в его роде были примеси полукровок, но за такие слова моя стерва-мать оторвала бы мне язык. Моя мать была из более обеспеченной семьи и вышла замуж за отца лишь потому, что была молодая и глупая, а ещё её родители не хотели видеть в мужьях полукровку, хоть и богатого. Их брак затрещал по швам, когда отец начал чувствовать себя материально обязанным родителям жены, а моя мать поняла, что шалаш ей явно не подходит.       И пусть я была сильно эмоционально привязана к своему отцу, особенно мне нравилось спать рядом с ним на истёршемся диване, вдыхая терпкий запах его пота, смешанный с букетом простого, но мускусно-древесного одеколона, когда он тяжело заболел, и маме пришлось его отправить на лечение в Мунго, мне было не так плохо.       На самом деле, я впервые увидела полуголого взрослого мужчину в палате, мы были с ним один на один, пока мама заполняла бумаги. Отец был в бреду, его тело было прикрыто только ночной рубахой, что сзади завязывалось на три бантика, она едва прикрывала его промежность.       И тогда я узнала, что между мужчиной и женщиной есть различие. Внутри впервые само по себе разлилось тепло, оно было так сильно, что у меня вдруг всё намокло. Промокли трусики и шерстяные колготки. Я смотрела на то, как какой-то отросток плоти то приподнимается, то опускается, как что-то живое движется под тканью, и я едва себя сдерживала, чтобы не начать запускать руки себя в трусики и оглаживать, и давить, и тереть всё быстрее и быстрее свою «бусинку».       Я была испугана и поражена. Такого никогда прежде со мной не случалось.       Когда мама вернулась, я уже стояла, скрестив ноги, и она, видимо, подумала, что я хочу в туалет. Она показала мне дорогу до уборной, а сама вернулась к отцу. Едва закрыв дверь на защёлку, я очень быстро запустила пальцы в трусики и плача, то ли от стыда, то ли от отвращения, то ли от наслаждения, запрокинув голову и оперевшись другой рукой о стенку туалета, я ласкала, ласкала и ласкала себя, впервые тяжело и громко издавая стоны.       Это был самый первый сокрушительный, яркий и грязный оргазм в моей жизни.       Отец умер через полтора месяца после моего десятилетнего дня рождения.       Его похороны запомнились мне осенним дождём, чавканьем грязи под туфлями, мускулистыми мужчинами в чёрном, что несли гроб на плечах, молодым священником, о котором я думала большую часть времени, так как мне было интересно, что он носил под своим чёрным-чёрным платьем. Мама горько и показушно плакала, будто бы ей заплатили приличное состояние за это. Меня заставили первой взять ком мокрой земли и бросить его на крышку гроба. Мне так сильно хотелось оттереть свою руку от грязи, что я воспользовалась подолом платья своей матери, после чего и бабушки.       Они этого, казалось, не заметили, как не замечали ничего, что происходило в моей жизни ни до смерти отца, ни после.