Сложная школа

      Чуя познакомился с Дазаем ещё до первого класса, потому что им довелось ходить в один и тот же детский сад. Тот день стал худшим в жизни Чуи.       Когда Чуе исполнилось шесть лет, он оказался в одной группе с мальчиком в бинтах. Сам Чуя не обратил бы на это особого внимания, но мальчик из всех ребят в группе выцепил именно его, подошёл и заговорил. Он улыбался, но его голос был безразличным и пустым.       — Привет. Как тебя зовут? — казалось, ему и вовсе была неинтересна это информация, но зачем он тогда спрашивал? И Чуя ответил.       — Меня зовут Накахара Чуя, а тебя?       — Дазай Осаму. Приятно познакомиться, Чуя, — его имя Дазай как будто выделил. Чуя был слишком маленьким, чтобы понять, во что всё выльется в итоге.       В первый класс они тоже пошли вместе. К тому времени Чуя уже сожалел об этом. Ему не очень-то нравился беспринципный одноклассник, который обращался к нему по имени и постоянно ошивался поблизости, безумно раздражая, намеренно и случайно выводя из себя. Чуя бы понял, если бы это происходило изредка, но Дазай беспрестанно находился рядом, и это утомляло. В конце концов, начальную школу Чуя ненавидел, не ходил на кружки и бежал домой сразу, как только заканчивались уроки, а то и уходил с последних.       Конечно, ему попадало за это. Ругались родители и учителя, дразнили прогульщиком одноклассники, друзья родителей смотрели осуждающе, но все они просто не понимали, как страшно находиться рядом с Дазаем. Чуя испытывал при виде Дазая какой-то животный страх, не знал, в чём причина, но подсознательно боялся его.       Да и как можно было не бояться? Чуя очень часто ловил на себе взгляд, причём не лёгкий, а давящий, прожигающий, даже, когда попросил учителя пересадить его от Дазая. На переменах всегда слышалась болтовня, вот только в голосе Дазая поначалу не было эмоций. Вообще никаких. Они начинали звучать со временем, и это не расслабляло, а пугало. Чуя осознавал, что Дазай попросту подделывает эмоции, не имея собственных. А ещё движения! Дазай двигался неспешно, лениво, но он никогда не был неуклюж, не делал лишнего или недостающего шага или шевеления. Его шаги почти невозможно было услышать, он любил подкрадываться сзади, но если подойти со спины самому — мог ударить. Дазай не принимал в расчёт ничьи чувства и видел в людях пешек, разменные монеты, рабов, кого угодно, но никогда — людей. В красновато-карих глазах таилось что-то тёмное, пугающее, Чуя видел, что эта тень разрушает изнутри самого Дазая, но боялся заговорить о ней. В какой-то момент Чуя с разрешения Дазая залез в его рюкзак с целью, которую не запомнил, и нашёл там штук пять заточенных метательных ножей! А ещё тщательно спрятанный маленький серебристый пистолет, заряженный, с полным магазином. После этого Чуе стало ещё страшнее.       Стоило давно рассказать взрослым. И Чуя пытался, много раз пытался сделать это, но каждый раз рядом оказывался Дазай и мастерски переводил стрелки, а Чуя потерянно замолкал.       Чуя начал ходить сразу на два кружка по боевым искусствам в средней школе, чтобы уметь защитить себя, и ему стало немножечко спокойнее.       Ровно до дня, когда он сорвался и напал на доставшего его окончательно Дазая, а тот парой изящных движений отправил Чую в полёт. Как оказалось, в боевых искусствах Дазай тоже был лучше.       Это было ещё одной его раздражающей чертой. Дазай был лучше Чуи во всём. Он был лучшим учеником в классе, ему никогда не отказывали в просьбах, он был самым талантливым в области рисования и лепки, самым спортивным, многие взрослые признавали его самым красивым ребёнком, которого они видели, все взрослые его любили и верили ему, что бы он ни сказал; Дазай обладал даром убеждения, выигрывал конкурсы и соревнования, занимал первые места в олимпиадах, выступал с проектами, впечатляя всех глубокими размышлениями и обширными познаниями, и при всём этом имел достаточно свободного времени, чтобы приставать к Чуе и, судя по имеющимся навыкам, много тренироваться. Это тоже пугало, ведь таких идеальных людей не бывает.       Была только одна вещь, в которой Чуя, как бы не старался Дазай, был действительно лучше. У Дазая был очень низкий эмоциональный интеллект, если вообще имелся, а Чуя вспыхивал чувствами на раз, причём самыми разными и сильными.       Но этого было недостаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности рядом с Дазаем. Чуе даже ночные кошмары с его участием стали сниться. Чуя проклинал день, когда познакомился с Дазаем.       А в третьем классе Чуя начал видеть чуть больше, словно открыв в себе особую силу.       Он начал замечать в Дазае другое, не то, на чём все акцентировали своё внимание. Чуя видел, как Дазай, впервые на его памяти ударившись обо что-то рукой, едва заметно морщится от боли, как стучит сам себя кулаком по второй руке, как относит в столовой полную тарелку и обхватывает себя руками, когда думает, что его никто не видит. Чуя заметил, что никто и никогда не называет Дазая по имени, не хлопает по плечу, не пожимает руку. Тогда Чуя понял, что по количеству друзей Дазай его не перегонял, а то и вообще лидировал Чуя. Он видел один раз, как, стоя в туалете перед зеркалом, Дазай разматывал бинт на правой руке. Под ним вся рука была в синяках и глубоких незаживающих царапинах.       И Чуя начал меняться. Пятого сентября, в день, когда они познакомились, на четвёртом году обучения в школе он подошёл к нему сам.       — Осаму, привет! — Чуя махнул ему рукой. Осаму привычно фальшиво улыбнулся и пошёл навстречу.       — Привет, Чуя! — радостным голосом сказал он.       На уроке Чуя пригласил Осаму сесть с ним, и тот согласился: «О, Чуя, как неожиданно! Ты бы предупредил, я бы заранее сообщил своему соседу!» — между прочим, соседа по парте у Осаму после Чуи не было.       Чуя не мог бояться того, кто — Чуя видел своими глазами! — вредил себе больше, чем другим. Взгляд Осаму не перестал казаться прожигающим, но теперь сигнализировал, что он всё ещё заинтересован в Чуе и всё ещё жив, и не ощущался злым. Тень в Осаму как-то перестала волновать и словно отступила от него. Чуя чувствовал, что для Осаму он важен, хотя и не понимал, почему.       Чуя носил в школу вкусные обеды, которые делала его старшая сестра Коё; Осаму обедов в школу не носил, и Чуя начал угощать его своими, аргументируя это тем, что сестрица старается, а ему одному столько не съесть — это было не совсем правдой, потому что Чуя рассказал сестре о ситуации, и она специально увеличила количество еды, которую готовила. Осаму доверчиво брал предложенную пищу, и Чуя испытывал кайф от этого доверия, оказанного ему и только ему.       В какой-то из множества дней их пятого года обучения Чуя обнял Осаму на прощание перед уходом из школы. Никакого отклика не последовало, но Чуя и не ждал.       Когда они остались одни в пустом классе во время окна, Чуя сделал вид, что тоже вышел, однако встал за дверью и стал наблюдать за Осаму. Осаму принялся разматывать бинты на руках, а потом достал один из своих ножей из рюкзака и поднёс к руке.       В этот момент Чуя буквально влетел в класс и обхватил Осаму со спины руками, заставляя выронить оружие.       — Не надо, — прошептал он на ухо Осаму.       Осаму непонимающе уставился на Чую, вышедшего из-за его спины.       — Не надо, — повторил Чуя. — Почему ты это делаешь? — Осаму пожал плечами.       — Разве кого-то волнует, что я делаю и почему, если я веду себя хорошо и не нарушаю правила? — равнодушно спросил он. — Это не имеет значения, пока не нарушает законы социума.       — Что? — Чую как будто ударили ногой в живот.       — Никто никогда не говорил мне, как делать можно и как нельзя. Знаешь, как сложно было анализировать вас, пытаясь понять правила, которые известны всем, кроме меня? От меня невербально требовали улыбаться, обнимать родственников, кричать или плакать, когда я уже запросто мог говорить. Меня просили сказать «я люблю тебя» маме, папе, бабушке, даже не объяснив, что такое любовь. Они забирали у меня толстые интересные книги, аргументируя это тем, что я не пойму их, тогда как я не понимал, почему они сюсюкают со мной. Мне, в отличие от вас, трудно постигать обычаи людей, поэтому я наблюдаю за окружающими. Мне не говорили, что проводить ножом по руке нельзя, что же не так сейчас? — Осаму смотрел в глаза Чуе, не отводя взгляд. Это немного нервировало.       — Осаму, — неверяще произнёс Чуя.       Момент был разрушен, когда послышались шаги. Осаму мгновенно поднял с пола нож и замотал бинт, принял обычное дурашливое выражение лица, улыбнулся. Чуя знал, какой ложью была эта улыбка, и внутри него закипела ярость. Он кинул на забывшего в классе пенал одноклассника такой взгляд, что тот побледнел и мгновенно выбежал. Чуя бросил пенал ему вслед. Как хотелось надрать рожу наглецу, посмевшему прервать этот разговор!       Правила не велели так поступать.       Вот только Накахара Чуя никогда не был идеальным и легко мог нарушать любые правила, поэтому поставил в голове галочку, чтобы не забыть переговорить с этим одноклассником позже.       Когда Чуя посмотрел на Осаму, тот безмятежно улыбался.       — Продолжим беседу, — сказал Чуя.       — Не-а, сейчас звонок будет, — Осаму хотел от него отмахнуться, но, видимо, в лице Чуи было что-то страшное, потому что Осаму тут же сбросил с себя бесящую улыбочку. — Да-да, конечно.       — Так вот. Никаких правил нет. Есть то, к чему люди привыкли, и то, к чему они не привыкли. Непривычное не любят, но знаешь, Осаму, лучше быть непривычным собой, чем играть идеальную куклу. Если ты не хочешь чего-то, просто не делай этого.       Договорив, Чуя вышел, потому что урок правда был важным. Обещали сегодня устроить проверочную по математике, а к Куникиде-сенсею и в обычные дни опаздывать не стоило. Дазай, разумеется, последовал за ним.       Чуя не хотел быть мудаком, но он хотел надеяться, что после этого Осаму станет искреннее.       Чуя ошибался. Чёртов Дазай просто стал имитировать эмоции ещё лучше. Чуя видел его безразличное лицо каждый раз, когда они оказывались одни, и это выводило из себя. Почему-то Чуе очень хотелось пробить Осаму на настоящие чувства, показать ему, как это.       Чуя постоянно ходил вместе с Осаму в пятом классе, а в шестом начал обнимать его чаще. Чуя начинал ощущать тепло внутри себя, когда видел это лицо, а каждый раз, когда улыбки Осаму становились всё более искренними и живыми, он испытывал какой-то неясный трепет и вовсю наслаждался этим.       У Чуи был достаточный эмоциональный интеллект, а ещё он, что бы другие не думали, читал книги, так что он знал, что этот трепет называется влюблённость. В конце концов, он же не был персонажем книги или одного из забавных фанфиков, которые иногда читал, и не собирался ни долго сомневаться и размышлять, что же он испытывает, ни заниматься самобичеванием из-за этого, ни пытаться прекратить, ни тем более париться по поводу пола того, в кого влюбился. Он просто ловил кайф от своих чувств.       Сердце всего лишь билось быстрее, когда Осаму смотрел на него с теплом в глазах, щёки горели, когда он обнимал в ответ или хватал за руку, чтобы со смехом показать на что-то или начать вдохновенно вещать о высоком, да мысли всё чаще возвращались к Осаму. Ничего серьёзного, почти все равно или поздно проходят через это состояние. Чуя просто был счастлив и любил весь мир, пока мог.       А мог он, пока не наступил его шестой июнь с начала учёбы в школе.       Осаму согласился отправиться после школы в парк, чтобы погулять. В тот год было тепло и очень красиво: непередаваемо цвела сакура, поздние тюльпаны, разноцветные розы и лесные ландыши вместе с другими цветами создавали головокружительные ароматы, от которых Чуя сходил с ума, восторженно вдыхая полной грудью этот пьянящий воздух в последние дни учебного года, когда домашние задания уже никто не задавал, а контрольные остались позади, и золотой солнечный шар в чистом голубом небе заливал своими тёплыми лучами всё вокруг. А как сияли в этих лучах речки, пруды и ручьи!       Чуя бегал вокруг озера, уже сам хватал Осаму за руку, видя особенно прекрасную лилию или кувшинку, и был истинным воплощением радости. Его волосы, когда он не был в тени, горели огненно-рыжим, губы беспрестанно улыбались, а глаза словно сами источали свет.       В тени широколистных деревьев Чуя сидел у озера и любовался им вместе с Осаму, когда внезапно ощутил тяжесть на голове. Он недоуменно протянул руку вверх и нащупал там сплетённые в венок цветы. Чуя улыбнулся ещё шире, хотя казалось, это уже невозможно, и повернулся к Осаму, который в этот момент положил голову ему на плечо, заставив затаить дыхание. В этот миг Чуе в голову ударила одна идея.       — Осаму, — тихо позвал он.       Осаму поднял голову и посмотрел на Чую.       — Я люблю тебя, — совершенно искренне выдал Чуя, не думая ни о чём другом.       Осаму удивлённо глядел ему в глаза. На его лице было написано счастье и лёгкое недоверие, как будто он не мог поверить своей удаче. Он лишь едва вздрогнул от неожиданно подувшего ветерка перед тем как сказать:       — Я тебя тоже.       У Чуи за спиной по ощущениям развернулись крылья. Огромные, сильные, воздушные, они готовы были нести его куда угодно.       Он осторожно приблизился к Осаму и коснулся губами его щеки.       Осаму сиял, а мир вокруг стал ещё красивее и ярче. Чуе откровенно сносило крышу.       Тот день был одним из последних, когда Чуя видел мир за пеленой влюблённости, а год — единственным. Потому что через несколько дней Чуя третий раз застал Осаму за нанесением себе порезов, только теперь бумагой. Чуя заговорил об этом, а Дазай в итоге признался, что всё было ложью, он так и не испытывал каких-либо настоящих эмоций и лишь пытался научиться лучше следовать правилам.       С тех пор Чуя перестал общаться с Осаму не по делу.       Это было больно для него, но страдать и убиваться Чуя был не намерен. Он знал из тех же книг, что любые чувства временны. Просто сердце продолжало тоскливо сжиматься при воспоминаниях, секундой позже наполняя его гневом.       На следующий год Чуя сел за парту с Акутагавой Рюноскэ, а в класс пришли два новых ученика, приехавших из самой России.       Чуя на горьком опыте научился видеть истину, используя наблюдательность, и после появления одного из новеньких пришёл к выводу, что он не менее фальшив, чем Дазай в своих улыбках. Когда появился второй, мёртвый изнутри, Чуя увидел больше.       «Фальшивый» новенький носил странное имя Гоголь Николай, и фальшивым в нём было не всё. Чуя видел, как дорог ему «мёртвый» новичок Достоевский Фёдор (странное имя, да уж!), и как сильно Гоголь боялся за Достоевского. Они всегда ходили вместе, почти всегда сидели рядом, а взгляды, которые Гоголь бросал на Достоевского, были крайне красноречивыми.       Видел Чуя и то, насколько худыми были новые ученики, и то, как они не брали обеды в столовой, ускоряя шаг, когда проходили мимо; как допоздна задерживались в школе, не ходя при этом на кружки, как со страхом смотрели на людей вокруг.       В какой-то момент Чуя не выдержал.       У него была полная благополучная семья, понимающие родители, успешный легальный бизнес у матери и не менее успешный нелегальный у отца, а ещё у него было, чёрт возьми, метафорическое сердце помимо физического. Живое, настоящее и человеческое. Поэтому Чуя стал отдавать Гоголю свои карманные деньги, а потом поговорил с отцом, назвав в разговоре новенького другом, и пристроил его на работу, которая явно была им нужна. Пусть Гоголь и производил впечатление клоуна, Чуя всё видел. И в этот раз он собирался действительно повлиять.       Спустя время, уже на девятом году обучения, Гоголь, смотря дико неуверенно и испуганно, попросил Чую провести время с Достоевским. И Чуя согласился.       Чуя вроде бы не делал ничего особенного, но он чувствовал, что каким-то образом сильно помогает этим двоим. И он просто вёл себя, как обычно, когда в тот день разговаривал с Достоевским, не ожидая подвоха.       А подвела Чую собственная голова. Он словил сильнейшую ностальгию, потому что Достоевский был похож на Дазая. Такой же, но совсем другой.       Они оба выглядели самодостаточными, но Дазай был уверен в себе, Достоевский — нет; оба не подходили окружающим, но Дазай был разговорчивым, Достоевский — нет; оба были умными, но Дазай показывал это, Достоевский — нет. Они оба были не до конца живыми, но Достоевский хотел это исправить, Дазай — нет; оба говорили с ним об эмоциях, но Достоевский был искренним, Дазай — нет, оба носили в себе что-то ужасное, но у Достоевского это обернулось в свет, у Дазая — в тень.       Чуя испытывал удовольствие от общения с обоими, но только Достоевский говорил ему правду, и в голове что-то щёлкнуло. Чуя на мгновение увидел в нём Дазая, но другого, и заново влюбился в того, кого хотел бы потерять и забыть, чтобы не сожалеть.       Разумеется, Чуя промолчал об этом. Во-первых, ему было видно, что соперничать с Гоголем за Фёдора глупо, как плыть против сильного течения, во-вторых, он понимал, что внутренний трепет был слабым и старым, относящимся к Осаму, а вовсе не к Достоевскому.       Всё как раньше, только теперь в толпе школьников взглядом Чуя искал две головы, а не одну.       Это так злило, что Чуя заставил себя прекратить. Он не тринадцатилетняя девчонка, чтобы страдать по проблемным мальчикам было позволительно. В свои пятнадцать он хотел от жизни другого.       И Чуя заставил жизнь дать ему это другое.       Начал он с того, что пригласил своего соседа по парте пообедать с ним. Обычное дело, многие предпочитали начинать знакомство так, поэтому никаких вопросов он ни у кого не вызвал.       Акутагава Рюноскэ был мрачным, но не злым, как того можно было бы ожидать, исходя из внешности и поведения. Он был умным человеком и приятным собеседником, а на Чую смотрел, как на восьмое чудо света. Скоро оказалось, что он был в теме про то, кто глава мафии в Йокогаме, и причина странных взглядов себя исчерпала, а сами они прекратились.       Акутагава был молчаливым, и говорил больше Чуя, но он задавал интересные вопросы, и скоро Чуя привык общаться с ним. Они разговаривали на переменах и на обедах, вместе решали сложные задачи по физике и ходили домой, потому что им было в одну сторону. Они вместе занимались астрономией, и Гин, младшая Акутагава, была там же. Акутагавы были адекватными, они были тем, чего так не хватало Чуе, чтобы считать свою жизнь идеальной.       Рюноскэ интересовался оборотнями и наукой. Чуя не испытывал к ним интереса, но, послушав нового друга, увлёкся и начал читать литературу на эту тему. Оказалось, это было просто фантастически!       Убийство математика, происшедшее по согласию отца Чуи, заставило Чую и Рюноскэ с Гин обратить внимание на Гоголя, Достоевского и Дазая.       Чуя удивился, когда Гоголь и Достоевский оказались практически живыми после такого большого временного периода, но не стал задумываться об этом. Дазай же использовал случай, как попытку снова сблизиться с Чуей, и пришлось вспомнить, что такое страх и ярость, их смесь, бурлящая адреналином в крови, желание ударить человека и невероятная сила, наполняющая целиком при желании убивать.       Чуя коротко рассказал Рюноскэ о Дазае, но лишь так, чтобы тот не задавал вопросов, когда Чуя стремительно разворачивался в другую сторону, едва завидев Дазая.       Если честно, Чуя уже мало что помнил. Качественное общение делало своё дело, и из памяти постепенно стирались полные неприятных эмоций годы. К тому же Рюноскэ на той неделе позвал его погулять в выходные, шёпотом добавив, что Гин с ними не будет, и мысли оказались заняты совсем другим.       В это зимнее воскресенье Чуя расчёсывал волосы до лопаток особенно старательно, аккуратно убирая их в хвост на затылке, и тщательно гладил рубашку, как никогда не делал перед школьными праздниками.       Кто бы мог подумать, что на неприметного мрачного одноклассника Чуя будет смотреть с теплотой, радостно маша ему рукой.       — Привет, — улыбнулся Чуя.       — Привет, — на губах Рюноскэ тоже была едва заметная лёгкая улыбка. — Поехали в центр? Я взял свой фотоаппарат, сфотографирую тебя на фоне самых красивых зданий.       — Ты фотографируешь? — спросил Чуя, двигаясь к автобусной остановке.       — Да. Мне нравится останавливать самые яркие мгновения жизни, — рассказал Рюноскэ.       — Но ведь зимой нет ничего яркого, — возразил Чуя, уже сидя на сидении автобуса.       — Не скажи, — возразил Рюноскэ. — Зима может быть восхитительной в своих проявлениях. А насчёт яркости… Как ты думаешь, зачем ты нужен на фотографиях?       Чуя рассмеялся, и Рюноскэ усмехнулся тоже. Его смех был очень красивым. Негромкий и мелодичный, он почему-то казался Чуе серебристым, как снег в свете голубого фонаря.       — У тебя очень красивый смех, — сказал Чуя. Он говорил это без задней мысли, совершенно искренне.       — Спасибо, — в лице Рюноскэ читался такой шок, что Чуя удивился тоже.       — Почему ты так удивляешься? Я думал, тебе такое наверняка говорили.       — Нет, — Рюноскэ покачал головой. — Только Гин, но с ней по-другому.       Чуя кивнул и подумал, что ему стоит чаще говорить Рюноскэ комплименты.       Скоро они вышли из автобуса и спустились в метро. На улице очень медленно начало смеркаться.       В центре города Рюноскэ и Чуя гуляли несколько часов, пока, замёрзшие и голодные, не зашли в новое западное кафе. Чуя взял кофе с названием «Черничный раф», смешной салат из мелко натёртых сыра и колбасы, и чизкейк, а Рюноскэ выбрал безалкогольный глинтвейн, суп с фрикадельками и шарик пломбира.       — Удалось сделать хорошие кадры? — поинтересовался Чуя, отпивая из стакана и прикрывая глаза от удовольствия.       — Да. Человек на переднем плане и толпа на заднем уравновесили друг друга просто идеально, — поделился Рюноскэ, показывая Чуе экран фотоаппарата. Фотографии действительно были замечательными, а самое удивительное, что не было похожих!       — Ты хочешь стать фотографом? — спросил Чуя, рассматривая их.       — Журналистом, — уточнил Рюноскэ. — Это интересно. Я хочу конкретного: брать интервью у учёных и публиковать научные статьи.       — Ого, круто! — Чуя улыбнулся. — Про физику?       — Не только, — Рюноскэ тоже улыбнулся. Физика была их любимым предметом. — А кем ты хочешь стать?       — Счастливым, — не задумываясь ответил Чуя.       А через полчаса они снова шли по улице, вдыхая умопомрачительный морозный воздух и держась за руки. Всё вокруг было каким-то волшебным и чудесным, не таким, как обычно.       Рюноскэ внезапно остановился, и Чуя вопросительно посмотрел на него.       — Чуя, можно мне, — Рюноскэ немного замялся, — тебя поцеловать? — их щёки раскраснелись от холода, но им казалось, что никакого холода нет.       Чуя кивнул, и Рюноскэ подошёл ближе. Он продолжал держать Чую за правую руку, положил ему на левую щёку свою холодную ладонь, позволив левой руке Чуи приобнять себя, и коснулся губами его губ.       Поцелуй не длился долго, но Чуе снесло крышу от удовольствия, трепета внутри и необъяснимого знания, что в этот всё правильно, так, как надо.       В этот раз и Чуя, и его партнёр были искренними.       А весной всё полетело непонятно куда.       Отношения с Рюноскэ были идеальными для Чуи, в них, помимо прочего, было доверие, поэтому Чуя спокойно общался с Николаем и Фёдором, когда хотел. Николай и принёс ему новость о том, что Дазай приходил к ним с Фёдором и бил того, причину же, как и личность Дазая, Достоевский не хотел раскрывать даже Николаю. Чуя предпочёл не спрашивать, как тогда Николай узнал, что это Дазай. Он вполне мог поверить и так, Дазая порой заносило из-за тьмы внутри него.       Одним словом, жизнь была хороша, пока в ней опять не появился Дазай.       Он подошёл к Чуе после школы, когда Рюноскэ нужно было из-за чего-то раньше уйти с уроков, и Чуя был один. Дазай смотрел на него с какой-то странной тоской. Наверное, по плану у Чуи должно было защемить сердце, но этого не произошло.       — Чуя, — начал Дазай.       — Для тебя Накахара. Мы всего лишь одноклассники, не друзья, — жёстко отрезал Чуя.       Дазай вздрогнул, услышав это, и Чуе вдруг стало жаль его. Хотя что за бред, это же Дазай, он всегда просто играет, нечего его жалеть. Чуя знал это. А то, что он продолжал иногда видеть, как Дазай режет себе руки… Ну, его это не касалось. Чуя не общался с Дазаем.       — Чуя, извини меня, — Дазай стоял, опустив голову, и не смотрел на Чую, не следил за его реакцией, как это было три года назад. — Я понял, что ты имел в виду тогда, и я сожалею обо всём, что сделал.       — Подходишь ко мне и мило просишь прощения, как будто ты не давал мне надежду, чтобы потом убить её, и не бил моего друга, мысленно наверняка уже выбирая ему гроб? Нет, Дазай, это так не работает.       — Но, Чуя, ты же знаешь, кем я был лучше остальных. Если кто-то поймёт, то только ты, я смог преодолеть это, только когда смог тебя полюбить, в конце концов! — теперь Дазай умоляюще смотрел на Чую, который молчал.       Чуя не знал, что говорить. Он смог почувствовать, что в этот раз Дазай не лжёт, но это не меняло того, что было. Это ничего не меняло. Чуе нужна была его искренность раньше. Он уже давно не скучал по Дазаю.       — Дазай Осаму, — спокойно сказал он, — я тебя услышал. Но пойми и ты, что я счастлив сейчас, а твои появления в моей жизни приносят мне только боль и проблемы. У меня есть друзья и партнёр, а ты только лишняя деталь в отлаженном механизме. Оставь меня в покое, пожалуйста. Я рад за тебя, правда, но мне ни горячо ни холодно от твоей любви. Я не чувствую к тебе ровным счётом ничего. Ты смог понять, и это очень круто, но время идёт, и ты опоздал. Я всё ещё желаю тебе счастья, но без меня. Удачи.       Чуя махнул Дазаю рукой и ушёл. Он закончил с этой частью своей жизни, и испытывал облегчение. Всё же день знакомства с Дазаем был величайшей ошибкой в его жизни.       Слава небесам, это ошибку удалось исправить.       Чуя вышел из школы и вдохнул свежий весенний воздух, в котором был разлит аромат свободы.       Он шёл домой, и каждый шаг отдалял его от школы.       Каждый шаг приближал Чую к новой странице его жизни. Странице, где будут искренность, счастье и правда.       Чуя был готов открыть эту страницу, и даже почерк поменять.