Приоритет

      Хисока, хитро глядя на Гона вдруг замолк, не прекращая, тем не менее, возиться с его шортами. Невольник даже дыхание затаил, дабы не нарушать тишину и стыдливо посмотрел из-под ресниц, как бы спрашивая: Я виноват? Но новый владелец мальчика, поймав на себе чужой взгляд, только усмехнулся, не прекращая сражаться с то и дело заедающей ширинкой. Кареглазый выдохнул, позволяя себе немного расслабиться — он не является причиной чужого молчания.       Но что делает Хисока? Нетрудно было догадаться. Многих достигших возраста согласия покупали как секс-рабов. И потому, что это направление имело довольно большой спрос, детей не разрешалось калечить в интимной зоне и вообще как-то на неё воздействовать, а нарушение этого правила каралось отрезанными пальцами на ногах.       В какой-то степени Гону повезло, что на его судьбу не выпала встреча с сорвиголовой, который бы не пожалел своих конечностей ради издевательств, и «достоинство» мальчика было целым и невредимым. Правда по этой причине тело Фрикса выглядело странно — всюду покрытое белыми рубцами и тёмными пятнами оно пустовало в области от уровня тазовых косточек и до начала бёдер.       Тут старший, видимо расправившись со всеми препятствиями, снял наконец шорты с остальной одеждой и теперь озадаченно хмурил брови, бесстыдно разглядывая Гона со всех сторон. У последнего сердце ухнуло куда-то вниз, а глаза наполнились влагой. «Ну вот и закончилась доброта Хисоки. Меня купили как вещь, и сейчас будут использовать, как вещь. На что я надеялся? Как я вообще позволил себе мысль о том, что кому-то я не противен? Глупый». — подумал Фрикс, вспоминая жуткие рассказы от старших о девочках и мальчиках, которым нещадно рвали нутро и рот, заставляя захлебываться в собственных слезах, и мысленно примерял этот образ на себя. — Тебя не били тут? Но почему? — этот вопрос поставил Фрикса в тупик, но ответить он был обязан, поэтому вдохнул поглубже. — Для т-того, чтобы потенциальные сексуальные рабы были в достойном качестве, нам запрещено наносить телесные повреждения в зоне, закрытой нижним бельём. — отчеканил мальчик, стараясь повторить интонацию воспитательницы, и не сильно дрожать от подступающей паники. — Во-от как, секс-рабы значит… эх, твое начальство лишило меня возможности лапать тебя с благой целью. — Хисока театрально вздохнул, но тут же расплылся в ухмылке. — Но знаешь, как будто мне нужна какая-то цель для того, чтобы трогать свою вещь. Ты же не против, да? — Да, конечно… — «Почему медлит? Хочет пытать ожиданием? Ох-х, может он меня неправильно понял?» — То есть, я х-хотел сказать… как я смею быть против? — Гон выдохнул и заговорил спокойнее. «Наверное он просто не хочет делать ничего незаконного, вот и осторожничает,» — решил младший и стал перечислять действия, которые можно с ним совершать. — Я ваша вещь, трогайте, бейте, стреляйте, рвите, режьте, толкайте, пинайте, душите, у… у-убивайте — я не могу отказаться, у меня нет на это права. — Ты такой жалкий. Кто тебя этому научил? — но когда «вещь» попыталась ответить, старший покачал головой. Его выражение лица было серьёзным, а голос тихим и вкрадчивым. — Мне без разницы, кто устанавливал правила, но хочу прояснить одну вещь: ты — мой личный слуга, а я — твой господин. Между нами не может быть недомолвок или тайн. Поэтому, если тебя что-то тревожит, хочешь или тебе что-то нужно — ты мне говоришь. Исключения бывают только тогда, когда я сам говорю молчать. Ясно?       Гон старательно проглатывал каждое слово, стараясь отпечатать его смысл в своей голове. У него даже слёзы высохли от усердия, с каким он силился поверить во все эти правила. Но он не мог. Подсознательно ища подвох, ожидая наказания за кучу совершённых ошибок. От противоречивых чувств голова гудела, а перед глазами плыли чёрные пятна. С одной стороны, сердце желало ластиться к добрым рукам, довериться их теплу и утопать в сладостном доверии, растекаясь в улыбке, ведь Хисока так похож на папу! Но в то же время ужасно не хотелось верить в эту доброту, потому что потом будет очень, очень больно. Такой, как он, совсем не заслуживал любви, и исход был очевиден — стоит ему поддаться, открыть душу и её тут же пронзят ледяной сталью, злорадно хохоча над страданиями. Такое уже было, и вспоминать было невыносимо. Наверное, это подкосило мальчика больше всего, навсегда лишив его способности доверять.       Тут у младшего громко заурчало в животе. Тот сразу вжал голову в плечи и залился краской, мгновенно возвращаясь из своих размышлений в реальность, решив, что он не будет доверять. Страх — вот что движет им сейчас, а подумать он может и после. — Ох, п-простите... это моя вина... прошу, у-ударьте меня... в-вам станет легче. — отведя смущенный взгляд, Фрикс старался говорить как можно учтивее и мягче, но Моро ловко схватил его за подбородок и заставил смотреть на себя. — Очаровательно... — как трансе прошептал желтоглазый, пожирая голодным взглядом лицо мальчика, а потом будто опомнился. — Кхм… напомни, сколько дней ты не ел? — Семь… я б-был наказан! И-из-за того, что… — Гон испуганно зажмурился, — спорил с-со старшими… — Ты сейчас боишься что я тебя побью, верно? — ни с того ни с сего рассмеялся Моро. — А зачем тогда вообще рассказал? — на слабые попытки Фрикса объясниться Хисока только глаза закатывал. — Не суть. Ты ж голодный, так чего молчишь? — Н-но старшие говорят… — Не-не, так не пойдёт. Вспоминай наши правила. — Вы… — Кстати, правила же устанавливаю я? — кивок. — Ну тогда вот ещё одно: поскольку ты официально моя вещь, называй меня «господин», хорошо? — кивок. — И последнее. Говори нормально, не заикайся через каждое слово, это бесит.       При слове «бесит» у Гона внутри все сжалось от страха, но он зажмурился и сглотнул, после чего решительно поднял глаза — он будет выполнять все просьбы этого человека, пусть даже его доброта — фальшивка, потому что этого невозможно не заметить — Хисока втирается в доверие. Аккуратно и ненавязчиво погружает в транс, забирает в сладкий плен, хочет изучить больше и узнать всё.       К тому же, как бы кареглазый не сопротивлялся своей странной слабости, он не мог не обратить внимания на руки. Чёрный сверкающий маникюр на длинных и острых ногтях конечно красив, но не о нём речь. Фриксу не позволялось разглядывать лица, но руки были во власти его глаз, поэтому он смотрел на них и следил за ними. Бледные пальцы с синими костяшками — признак Пауков, которые так любят причинять боль. Мозолистые красные фаланги — воспитательница, в чьих ладонях всегда блуждает ручка с блокнотом. А Хисока… движения его кистей изящны, как будто он их долго репетировал. Чем-то похоже на четкость ударов Редана, только в сотни раз сильнее. Возможно, «Господин» даже убивал людей. Ладонь его широкая, властная, он явно знает себе цену, а это значит, что стоит не послушаться и отказать в приказе, и Гона тут же убьют. Намного безопаснее давать водить себя за нос и поддаваться.       Хотя, кроме угрозы, эти руки манили. Бледная и тёплая ладонь, которая так нежно разбудила его ночью, что принесла в тёплый дом, дала выспаться и обработала раны. «Вот бы прикоснуться к ней ещё…» — подумал невольник и тут же осекся, напоминая себе о том, что его убьют, стоит позволить себе такую пошлость. — Да, господин… — тихо сказал мальчик, на что «господин» прикрыл рот рукой и закатил глаза. — Господин, я хотел бы… — «он разрешил говорить об этом, так что все хорошо,» — подумал мальчик и выдал, — поесть, если можно… — Ох, нет, — простонал Хисока, — ты меня своим «Господин» скоро доведёшь… главное при людях так меня не называй, а то твоей тощей заднице не поздоровится. — тут он хитро облизнулся. — Сам дойдёшь до кухни или тебя тащить? — Я не знаю, г-где кухня… н-но дойду сам! — мальчик осторожно слез с дивана и сделал пару шагов, после чего его ноги подкосились и он шлепнулся на колени на мягкий ворс ковра. Да, голод выжал из него всё, и сейчас это ощущалось как никогда явно. А Моро просто смеялся, стоя рядом с ним, но действий никаких не предпринимал. «Хисока хочет, чтобы я попросил его?» — иного объяснения Фрикс не нашёл, но просить о чем-либо не мог. От голода все плыло перед глазами, а внутренности готовы были выйти наружу. Хотелось просто свалиться и умереть, но если господин просит, он не имеет права отказывать. Поэтому мальчик развернулся к Хисоке и уткнулся лбом в ковёр. — П-пожалуйста… — Гон хотел этим поклоном выразить свою беспомощность в ситуации. Голос у него хрипел, — пожалуйста, помогите! — наверное Гон сказал слишком резко, но поднять голову и посмотреть в лицо стоящего напротив не было сил. — Ох, простите… — Н-да, с твоими навыками коммуникации ещё работать и работать. — на удивление, в голосе старшего не было упрёка, только усталость.       Владелец мальчика взял кареглазого в охапку и понёс через коридор в дверь напротив, за которой оказалась ещё одна просторная комната с большим столом посередине и стулом, отделанным чёрным бархатом. Скоро Гон обнаружил себя сидящим за этим столом, но было настолько плохо, что он с трудом проглатывал варёный рис, который ему пихали в огромных количествах в рот. Несколько раз он давился им и болезненно кашлял, но послушно принимал всё. Спустя несколько минут стало немного легче, глаза снова начали слушаться, и невольник открыл их. — О, ты жив! — потянул гласные Хисока, расплываясь в ухмылке и прекращая кормить младшего, — Какое счастье, а то тебе рано дохнуть. Вкусно?       Мальчик активно закивал головой, — «И правда, если сравнивать с едой из детского дома, то это очень вкусно». — Ну вот: я дал тебе выспаться, подлатал и накормил, теперь и ты мне сделай одолжение — расскажи мне, кто ты такой. — голос Хисоки мгновенно стал холодным и властным, как будто другой человек. Он явно серьёзен и отказа не потерпит. — Расскажи, кто тебя растил и как ты оказался в детдоме. Расскажи, что тебе говорили и как ты стал таким. Расскажи мне всё, что ты знаешь о себе. Это приказ.       Крупная дрожь пробила Гона. И не столько от ледяной интонации Хисоки, сколько от слов. Глаза широко открылись, оголив пустой взгляд, в глубине которого потерянно блуждали тени давно забытых радостей. Приказ, его нельзя ослушаться, иначе мучительная смерть. Но… Вспомнить всё. Всё — даже папу. Даже страх и боль. Даже то, о чем он боялся даже думать, теперь нужно вспомнить и рассказать. Айсберг ужаса таился в воспоминаниях Фрикса.

***

      Хисока всё время пристально наблюдал. «Как же сложно мне даётся эта победа…» — думал он. — «Что тут? Страх, та-ак… ну тут очевидно — больные воспоминания. От голоса он бы не оцепенел. Тут очень важно почему больные — это определит глубину проблемы. В лучшем случае он просто хороший лгун, но это будет скучно». — Ты боишься вспоминать? — «тут намного эффективней будет интонация помягче». — Что именно? Издевательства, или, может, побои? — Пожалуйста… пожалуйста, убейте! — «Он меня не слышит. Но, если мои догадки верны, ему должно понравиться это». — и Хисока мягко погладил руку мальчика пальцами, на что тот сразу оживился и затрепетал. — Так и знал. Хочешь, я буду держать тебя за руку? — «Нежно улыбнуться и прищурить взгляд». — Гон видимо расслабился и кивнул. — «Вот же сердечное создание». — Не бойся, не порежу. Так почему не хочешь рассказывать? — Ам… — «Всё ещё ломается, но намного меньше. Ставка выиграна». — Ну… я не х-хочу вспоминать, каким я был раньше. Дело в том, что я был ужасным ч-человеком, и м-меня… меня… — «Время показывать карты, мальчик». — Исправили, можно с-сказать… — Понял. Можешь не продолжать. — Хисока убрал руку от Гона, и тот сильно испугался. — Не, ты ни в чем не виноват. Дай мне время подумать, посиди тихо. На, вот рис, ешь.       «Теперь ясно. За непокорность его наказывали синяками и ссадинами, но вместе с видимыми повреждениями эти изверги терзали его сердце постоянными попытками навязывания, как ножом. Вскоре он потерял способность сопротивляться, а дыр в сердце стало настолько много, что от лёгкого дуновения ветра в его сторону он дрожал всем телом. Он был сломан, безвозвратно испорчен. Жалкое зрелище, на чьей воле кровью начертили крест. Возможно, когда-то давно этот мальчик был хорошим кандидатом в охотники, но сейчас его психика слишком запущена. К счастью, я достаточно благосклонен, чтобы отремонтировать свою собственность». — Знаешь, тебе очень даже повезло, что ты попал ко мне, Гон. Поехали, когда наешься, посмотрим, как у тебя с костями? Вряд ли дело обошлось без трещин и неправильно сросшихся, согласись?