Увядающая лилия.

Руи Камиширо, ты подставил самого дорогого человека в твоей жизни.

      Руи добрался за короткий промежуток времени. Всего лишь неделя, которая тянулась месяцем по дороге туда. За окном бил дождь, когда он, промокший и застуженный, взбегал по лестнице, поскальзываясь на мокром каблуке сапог.       У него не было времени даже снять уличную обувь. Не до этого. Не успеет. Не скажет.       Сейчас... Сейчас он зайдет в спальню, и, обязательно, обязательно, Цукаса в добром здравии будет ругать его за то, что он снова пожалел секунды разуться.       Рука, уже лишенная всяческих сил и воли лежала на груди, пока другая была вытянута вдоль тела. Цукаса доживал. Доживал крайне мучительные последние минуты своей чрезвычайно короткой жизни. Ему осталось совсем немножко мучаться.       Нет, он точно не успеет. Точно не придет. Точно не поцелует руку с кольцом в последний раз. Приехал ли его ненаглядный комиссар вообще? Какой день Саки тихо плакала в углу этой самой кровати? Неизвестно. Но и ей плакать остается недолго. У него уже нет сил ее успокаивать. У него нет воли даже умереть, превозмогая поражающую тело боль. Нет сил стенаться, нет сил стискивать зубы и жаловаться. Он уже умер, но доживает.       По стеклу стукнула особо крупная капля, а блондину показалось, что двери рывком открылись. Нет, не показалось. Успел... Вот он, его муж. Живой и здоровый. Радует уставшие и преисполненные невыносимой боли глаза. — Руи, — он дозвался. Он, наконец, дозвался. Все ночи, проведённые в жаре и агонии были не зря. Камиширо и правда пришел.

Ты виноват, сам знаешь, да?

      Нет. Все не должно было закончиться так. Все не должно было закончиться болью и мучениями для него. Не должно. Не должно. Не должно.       Руи искренне проклинает себя, падая на колени к матрасу кровати, и хватая ладонь. Каким-то чудом Цукаса издает шипящий от боли звук. Каким-то чудом чувствует, как губы спутника его жизни ласкают горячую кожу, что-то шепчат. Что-то, предназначенное только для этой ладони, ведь никто больше не услышит тихой переклички.       Так не может быть. Так просто не может быть. Камиширо видел его совсем недавно живым и здоровым.       Он, черт бы взял, два месяца тому назад держал его за руки под венцом! Как такое возможно... как... Как и почему это происходит именно с ним и именно сейчас!?       Хотелось вопить, хотелось выть волком. Сделать все, лишь бы облегчить боль, что разделяли две души. Казалось, рука, что целует Руи прямо сейчас вырывает его сердце. Прямо как предсмертный дар. Прямо как то, что Цукаса хотел бы забрать с собой в мир иной. И заберет. Это сердце, сердце которое неспокойно подрывается на месте, сердце, которое спешно и нелепо бьется, не принадлежало Камиширо с самого их знакомства. Не его оно. Он дурак. Дурак, он отдал самую важную часть состава души другому. Он доверился не той судьбе.       Глупо, глупо, глупо, ужасно глупо. Зачем оставил его, зачем бросил... Дурацкая служба, дурацкая должность, гореть ему всему синем пламенем... Гореть самому Руи... Отдать бы все, лишь бы он был жив. Лишь бы умер не такой несправедливой и нещадной смертью.

Если бы не ты, он никогда не познал такой ранней смерти.

      Слезы сами текут по мокрому от дождя лицу, когда он шепчет. Руи все шепчет, словно не думая, что Цукаса уже не слышит его. Супруг Камиширо все постанывал от боли, но не открывал глаз более, как увидел его, словно забрав с жизненным огоньком и его образ.

      Нельзя. Нельзя его так бросать! Нельзя, нельзя так поступать с ним...

— Открой глаза, пожалуйста... — срывающимся голосом просит Руи, а его любимый и рад услышать. Он долго мялся, ведь веки тоже горели... Предсмертная огония его была поистине жестокой.       Камиширо смотрит, как странник, желающий наглотаться воды посреди пустыне, впитывая это выражение любимых глаз и слабо пролазяя до лица, чтобы оставить там поцелуи и запомнить каждый сантиметр этого прекрасного, этого дорогого лица.       Он такой красивый. Такой желанный. Руи понимает это только сейчас, когда Цукаса на смертном одре. От этого слезы сильнее выжигают желтые глаза, от этого дыхание спирает и становится прерывистым.

      Больно, больно, больно, больно! Ужасно, первобытно больно...

Но рот скован, ничего сказать нельзя.

Страдай, господин комиссар, страдай. Ты это заслужил.

      Цукаса слабо, совсем легонько дергает его за рукав, а едва он наклонился совсем слабо шепчет: — Не вздумай плакать, — Руи застыл. Застыл, а после минуты бесконечно дорогого времени улыбнулся ему. Он так улыбался при их первой встрече. Улыбка осталась все та же.. Что бы ни изменилось за эти года, он улыбался по-прежнему просто, выдавая в своей личине совсем взрослого ребенка. Цукаса хорошо помнит то, дразнящее выражение лица, помнит первое прекосновение, потянутую руку. Он помнит все, и воспоминания вместо слов выдают глаза, но что это за память, и чего она стоит, когда в медовых глазах потухло все, что могло? Помните, он упоминал, что у них была таинственная и глупая до одури способность обмена информацией одними лишь взглядами? Вот и то было оно, но Руи, помимо воспоминаний впитывал и ту смерть. До самого конца его жизни оно останется с ним. Пустое, жуткое ничего в очах.       Умирал Цукаса, а любовь Руи к нему, настоящая любовь, которая взращивалась годами только обретала свой апогей, с которого не сойдет уже никогда.

Что же ты сделал, Руи, не хочешь поделиться с нами всеми?

      Легко и хорошо боль отпускает тело. Возможно, перед смертью больно, зато сама она не больше чем сон. Зрачки больше не буду реагировать, сердце не качает кровь по венам, а легкие не работают. Он больше ничего не ответит на "я люблю тебя".

      Он умер. Все было кончено.

      Полчаса. Ровно столько Руи провел возле остывающего тела, но это еще только начало. Каждую унцию из этого получаса он говорил. Щедро одаривал более не измученное тело словами бесконечной любви и нежной ласки. Клялся в вечной верности, обещал очень многое. Целовал, восхищался и гладил. Все, что он не успел.

Ты потерпел неудачу, как муж, Камиширо.