Шепот в темноте.

      С полок шкафа в тусклом свете улыбались куклы. Их выражения лиц застыли в тихом ночном танце пыли и света. В старой комнате лежал огромный ковер Ковер залитый кровью.       Ярко-бордовые краски аккуратно попросили пристанища в белом ворсе, а добрый пушистый здоровяк легко его принял в свою вечную и неспокойную обитель.       Как же служанки допустили такую оплошность? Маленькая госпожа наверняка испугается вида крови в ее аккуратной комнате. Но хозяйка уже навсегда покинула свою комнату. Она уже не вернется в свои покои, никогда не ступит ее маленькая ножка, обутая в туфельку из чистого хрусталя на благородный паркет, всегда начищенный до идеального блеска.       О ней еще помнят ее игрушки, плюшевые медведи, сидящие по углам кровати, достойной даже самой королевы. Золотые локоны больше не коснутся ситцевых наволочек подушек, набитых самым мягким пухом.       Девочка всегда боялась огромного платяного шкафа, наивно полагая, что из него может выйти что-то. Что-то, что пряталось в ее душе. Что-то, что заставляло ее вздрагивать от дуновения ветерка и что-то, от чего малышка просыпалась по ночам со слезами на прекрасных голубых глазах.       Эта тьма была с ней всегда. Эта тень, это клеймо, навечно было запечатлено на ней.       От ужасов ночи никто не приходил спасти ее, от монстра в шкафу никто не оберегал и никто не целовал ее бледный лоб на ночь. Прячась в большом пуховом одеяле, маленькая госпожа закрывала глаза, крепко-крепко обнимала свою самую любимую плюшевую игрушку и шептал тихие молитвы в небо. Ее мольб тоже никто не слышал.       Поместье было пусто, но люди привыкли обходить его стороной. У хозяина был очень скверный нрав и дурная слава, но огромное влияние. Старик явно сошел с ума после смерти своей молодой дочери.             Девочке не исполнилось восьми, как маленькое сердце перестало биться, а ее любимые куклы стали по-особенному жутко улыбаться.       Одна за другой, склонив головы на свои шарнирные плечи, они наблюдали за бездыханным телом.       За лицом, измазанным в собственную кровь. За улыбкой, вырезанной перочиным ножиком. Они тихо шептались, спрашивая в чем же провинился этот мальчишка. Неужто нахулиганил столь крупно? А может просто оказался не в том месте и не в то время?       Что есть уродство? А что красота? Возможно, их великолепие крылось в стеклянных зеленых глазах, живыми очами глядевшими на людей в комнате. Возможно, в тонких локонах, живыми волосами и длинным шлейфом, тянущихся за ними. Хозяйка любила их причесывать, миледи бережно укладывала каждую из них спать, бережно целуя нарисованные румяные щеки. Кто же теперь поцелует? Кто обласкает и полюбит? А кто причешет?       Они в недовольстве смотрят на высокий силуэт мужчины, только что зверственно изуродавшего мальчика. Его грубые руки никогда не знали такой тонкой вещи, как расческа, а губы никогда и никого не целовали.       Нет. Раз прежняя владелица покинула комнату, этот им не хозяин.       Жуткие крики скрывали запертые двери, которые даже от сильных мужских ладоней не разрешали себе поддаваться. На нижней ступеньке лестницы, улыбаясь, сидел светленький мальчик. Он улыбался неестественно широко, а прорези в челюсти не давали ему прав ни на какую другую эмоцию. Медовые глаза его мило выражали сожаление, а брови были чуть приподняты, как у детей, которым в каком-то благе отказывает родитель.       Мальчик вдруг исчез, а мужчину передернуло.

Неужели все закончилось?

      Вдруг в тишине до его плечей кто-то дотронулся, а после легкий ветерок прошелся у его уха. — Теперь ты наш.