Любить и быть любимым.

У нас в душе,

Один завет

Любить и быть любимым.

Исполнен он

Или же нет

Никто не может дать ответ.

      Холодно. Рембо всегда чувстовал себя оледеневшей глыбой льда с самых замороженных мест планеты, вроде Антарктики. Он, честно, даже и не знал, когда ему было по-настоящему тепло в последний раз.       На покрытой плетеным кружевами поверхности тисового стола обнаружилась седьмая чашка недовыпитого кофе, которое тоже было холодным.       Когда в его жизни все стало таким? Почему нет ни граммочки тепла в мерзлявом существовании?       Оторвав взгляд от исписанной строками страницы самой обычной на вид тетради, француз наблюдал занимательные сцены, которые его не очень-то интересовали: кого-то забрали на скорой, кого-то подвозил сосед, чьи-то дети бегали во дворе, разделяя между собой тревоги своих родителей. Это все — обычная жизнь. Жизнь теплых людей. Жизнь, к которой Рембо никогда не относился, и, наверняка не будет.       Смерив свои строки взглядом, будто они ему всю жизнь испортили, парень с волосами цвета чистой смоли вздохнул. Он подумывал попытать счастья с издательством в очередной раз, но...       Артюра Рембо, скорее всего, ждет та же учесть, что и в прошлые разы, когда его вставляли за дверь с восклицами: "Сумасшедший!"       Он, честно, не понимал, что на так в его стихах. Вроде и неплохо выходит, вроде и хорошо даже... Но, все шло куда хуже, чем он мог себе представить. Стипендию в этом месяце в очередной раз задерживали, на него давила старушка арендаторша, требуя платы. Конечно, при выселении он мог бы поселиться в общежитии, но после ночи под свистом старых труб, на такой аттракцион он бы не пошел.       Рембо имел при себе работу. Глупую до безумию и банальную до ужаса, но работу. Нянькой. Он подрабатывал за ломанные гроши, но, их хотя бы несменно платили, за то, что он проводит время с рыжим мальчиком. Он даже в привычку стал называть маленького носителя фамилии Накахара бродячим огоньком.             Большинство их времяпрепровождения вместе Чуя носился возле француза и, не умолкая, болтал обо всем, о чем только знал и мог знать. Так, Артюр узнал больше половины ненужной ему информации о семье, у которых бессовестно брал деньги.       С мальчиком он сидел с трех дня до восьми вечера по понедельникам и четвергам. Рембо на самом деле кается за пропущенные пары, но, что поделать.       Хочешь жить — умей вертеться.

Но в сердце глубине

Известно

Дотошно и невольно честно.

Любовь живет во мне,

В тебе.

На океанской глубине.

      Улица встречала первым припорошенным снежком, который, словно белая шоколадная крошка лежал на мерзлой земле.       Рембо судорожно вздохнул, поудобнее перетягивая через плечо сумку с бумагами и бегло огляделся. На нем было слишком много одежды, и грела она чрезвычайно мало.       Вокруг сновали по своим делам люди: вот перед глазами мелькает мужчина, презентабельного вида с дипломатом, явно спешит на работу; вот идет девочка, неся в руках небольшой кейс, скорее всего, от скрипки; а вот...       Задумавшись, француз врезался в первого попавшегося проходимца, неприятно стукнувшись лбом и повстречавшись с тротуаром.       По подлости судьбы он не слишком плотно закрыл свой багаж, поэтому листы посыпались на землю. Ветра совсем не дуло, пусть и небо непривычно строго хмурилось.       Артюр поднял глаза... И сердце его затрепетало, от одного вида чужим, синих и таких холодных глаз, которые пустили хитрые теплые побеги в вечно мерзнущее сердце. — Вы не ушиблись? — достаточно грубо спросил он, наклоняясь, чтобы поднять бумаги, оброненные по его вине и невольно заглянувшись.       Рембо пару секунд посидел на ненавистной по температуре земле, даже не замечая рытья в его личных бумагах и прикладываясь рукой к слишком быстро бьющемуся сердцу. Проклятье! Что это такое... Почему он не успокаивается?       Парень, как рыба, честно пытался открыть рот, но получалось это у него, мягко говоря не очень. Зато поднялся, уже успех! — Неплохие у вас стихи... — заявил сбивчивый товарищ, у которого тут же бесцеремонно стащили бумаги.       Артюр выкрал свои листы и умчался прочь, в таком великом смущении, что ему казалось, щеки, по-настоящему, горят.       Где-то только к какому-то неизвестному переулку он остановил свой беспокойный шаг, отдышался и понял: он опаздывает, еще и пошел в абсолютно другую сторону!       Рембо тут же развернулся обратно, и, бодрым галопом, тесня прохожих потопал обратно.       Горели не только щеки, подсвечиваясь небесным пунцовым ореолом... Сердце... Глупому сердцу было слишком тепло. Это неестественно. Так быть... не должно...

Ее побеги,

Это древо

Растущее в душе

И теле.

Храни их, друг мой, на века.

      Артюр аккуратно закрыл дверь чужой квартиры, стараясь не потревожить сон мальчика. Ах, ну что за дивный ребенок. Набегался так, что вбежал в дивное царство Морфея. Француз тоже сейчас мечтал бы только об этом. Но... Едва он развернулся, как увидел... Того самого незнакомца.       Сердце вновь закалатилось так, что стук его стал отдаваться более чем отчетливо в ушах, и, казалось узенький коридор пропитался этим звуком. — Ах, так это вы сидите с моим братом... — задумчиво заявил он. — А разговаривать вы как?... Умеете?       Рембо чересчур шумно сглотнул, в горле пересохло, голос у него сделался до невозможного скрипучий и неприятный. — Да. Конечно, — немножко застенчиво произнес он, шаря ногой по полу, в поисках чего-то о чем он сам не знал.       Блондин, коим он являлся, с волосами цвета только-только открывающихся колосьев ржи и глазами цвета самой насыщенной поднебесной лазури, коротко хмыкнул, заставив глупую, еще такую чужую душу трепетать. — Что же.. Поль Верлен, — и говор, и имя... Все выдавало собрата француза. Но чувства, которые он вызывал были не родными, а совсем наоборот, такими чуждыми и необычными.       Артюр совсем не верил в существование любви. Это казалось глупым, что люди испытывают что-то такое недостоверное. Он попался в капкан, который, наверное, никогда его больше не отпустит. Сработал механизм, он влюбился и влюбился с первого взгляда. — Что же, весьма польщен знакомством с такой творческой личностью.

Храни и

Воду лить не забывай.

Любовь бальзамы любит

Бальзамы тонких людских душ

Шампунь с воображений.

— Знаешь, как человек ты мне нравился всегда, но чтобы настолько... — Поль в недоумении оглядывает бумагу уже десятый раз, пока чернописый поэт жмется в дверном проеме.       Стих был выведен аккуратными чернилами, ровно так, как работают над чем-то сокровенно другим. Они уже успели подсохнуть, но было, всё-таки, видно, что работа едва ли пережила час своей жизни.       Любовь помогает писать, выкладывая на бумагу весь тот спектр, какой только может описать человек. Шпора для любого автора — влюбленность.       Рембо кашляет, отстраняясь от оказанной поддержки дверной рамы и шагает к столу с потаенной гордостью, так видимо распирающей его грудь. — Тебе правда нравится? — Mon chéri, больше, чем ты, мне не нравится ничто на этом свете.       Тонкой лазейкой был Верлен для Артюра, имея свои связи в издательской конторке, едва сводившей счеты с существованием. Это, конечно, не роскошь, но кто он такой, чтобы посягаться?       Забавно вышло, он так долго искал возможности разбогатеть на работах, а в итоге за ним самим стал ухаживать Поль, лишь бы вымолить стихи для публикации.       Все начиналось губительно медленно, как бы, не предвещая беды. Кофе по утрам, цветы по вечерам и поцелуи на скидку. Стандарты любых отношений царили и у них. Потом начался период кафе, подвижных и активных встреч и свиданий.       Рембо не особо любил ходить, зато его псевдо-партнер не мог сосущестовать в этом мире без пройденных километров. Вместе они ловили цветение вишен в скромных садах и парках. Целовались под дождем, шепча немые признания в морось возле пухлого фантана. Смеялись и шутили, пока шли, а потом... — Я люблю тебя, — он улыбается, играется с кончиком чужого носа, перекидывая через него черную, по-королевски густую прядь. — Я вижу.

И даже если

Позабудешь.

В разлуке с парою

Своей.

Ей все равно,

Она пробьется

В глухой обители своей.

      Самое масштабное начинается с совсем малого. Сначала покашливания, а потом острое легочное заболевание.       Рембо больницы совсем не жаловал. Мягко говоря, не любил. Вот уже год он сосуществовал с опухолью, и это ничуть ему не помогало существовать дальше.       Вот уже десять минут он молча наблюдал за жидкостью в капельнице, невольно складывая образы с тонких струек. Лекарство змеей вилось по трубке, проникая в венозные артерии. Артерию души Артюра в любом случае в эту палату все равно не пускали, все равно что делали очень болезненный, аккуратный надрез. На неприятного вида царапаной тумбочке стоял завтрак, к которому поэт не имел желания притрагиваться. Он, в принципе, понимал, что осталось ему немного и судьбе уже не споротивлялся. Успокоительное не особо действовало, закрыть глаза и заснуть не получалось.       На самом деле о своей смерти он не тревожился. Значит, такова судьба, таковы его часы, провел он их с пользой или абсолютно бесполезно. Жаль, конечно, было своего ухажера, которого он оставляет с разбитым сердцем. Ну ничего, Поль обаятельный молодой человек, точно найдет себе пару подстать. Точно не партнера, который менее чем через месяц отношений сложит на груди лапки в посмертном восклице души.       Рембо отдает ему самое важное, что было нажито, за всю сознательную жизнь поэта. Свои стихи, свою душу, заложенную в эти стихи.       Артюр никогда не рассчитывал на особо долгую жизнь, как и не ждал, что Верлен придет его проведать. А пришел же... Может быть и длительная судьба не такое уж и невообразимое мечтание?       И все же, нет. Нет, все было предрешено в блистательном взгляде голубых глаз, в которых кристалликами роились слезные сборы. Глаза Поля свежим ключом выбивались на фоне серой палаты. Словно все было черно-белым и лишь один он, Верлен, отличался окрашенностью.

Она не умирает,

А живет.

Живет везде и всюду.

Коль даже мертв и человек,

Душа продолжит жить

И не один лишь век.