Её

Мальчик в последнее время ездил на встречи с другими олицетворениями людей, отдавая предпочтение слегка зловещим на вид иномаркам. Еще у него была золотая цепь на тонкой шее. Почти якорная. А этот пиджак малинового цвета!.. Бывало и по-другому: несчастный ребенок приходил… Да, пешком. Одетый во что придется, мрачный, без массивных украшений, будто нахохлившийся. Едва живой. Что ему только приходилось есть? И ел ли мальчик вообще? Курятина и гамбургеры Джонса — не в счет, разумеется! Франциск Бонфуа смотрел на ершистого подростка. Думал, что подвел Аннетт. Девушку, которая могла бы стать в его объятиях женщиной. Ту, которая с интересом смотрела кино Франциска и считала французские духи прекрасными. Она была старше его всего-то на пару десятилетий и просила Францию не забрасывать игру на аккордеоне, потому что у него хорошо получалось. И потому что этот инструмент напоминал ей гармошку отца, с помощью которой тот замечательно музицировал, когда был жив. Еще Аннетт нравились французские песни, только совсем не как написанные англичанами или американцами. Отчего? То ли шансон просто был другим, то ли дело в том, что самым обаятельным воплощением Аннетт находила именно Франциска. В чем однажды ему призналась, отчаянно краснея. Он хорошо помнил тот вечер шестьдесят шестого на кухне ее московской квартиры. Июль, серебро луны, миндальное печенье, Аннетт и свой рассказ о выходе из НАТО. А песни, которые теперь называл шансоном Жан, не походили на французские вовсе. — Не понял. — Я тоже, друг мой. Думаю, это не повод ссориться. — Отвечаешь? Да, и не только в этот раз. Несколькими годами ранее он подсунул Кёркленду подделку вместо записей своей матери о физиологии женских воплощений. И подговорил итальянских близнецов подыграть ему, снабдив Англию еще парочкой фальшивок. Благо родственную солидарность никто не отменял.