Requiem

Царь потрясающего величия,

Благосклонно cпасающий ищущих спасения,

Спаси меня, источник милосердия.

Моцарт В.А. "Реквием"

V. Rex tremendae

Бездушный. Бессердечный. Не человек. Монстр. Каждый день он просыпается и первое, что он ощущает — это тяжесть. Не физическая, а душевная. Каждый раз, когда он смотрел в зеркало, он видел лишь отражение, но не себя. Лицо, когда-то полное жизни, теперь выглядит как маска, под которой скрываются раны. Он хотел быть настоящим, чувствовать, но его природа не позволяла этого. Он построил вокруг себя стену, сам стал этой стеной, защищая своих людей от этого мира. Это стена стала его берегом и его тюрьмой. Он сидит в углу, как будто прячется. Люди проходят мимо, не замечая его, но у него внутри бушует буря. Взглянув на него, трудно представить, что когда-то он был другим. А был ли он другим? Он точно и не вспомнит, но всё равно ощущает это эфемерное растягивание губ не только в устрашающий оскал, но и в улыбку. Открытую, полную мечтаний и надежд.  Он чувствует, как внутри него растет злость и отчаяние. Он не знает, как выбраться из этой ловушки. Ловушки? Иногда ему кажется, что он уже слишком далеко зашел, чтобы вернуться. Люди смотрят на него с осуждением, люди боятся его и он понимает, что превратился в чудовище. Чудовище, которое никто не хочет понимать. Он стоял на краю света, окруженный тёмным лесом, где каждый шорох казался зловещим. Его звали просто "Девять". Он был создан для защиты — щит, который должен был охранять Веснински, Натаниэля Веснински, от всего плохого, что могло его постигнуть. Но вместо этого он стал живым олицетворением страха и одиночества. Доктор Пруст создал его в специальной базе. Он спал и грезил об идеальном подопытном который бы инстинктивно чувствовал опасность и мгновенно реагировал на неё. И он это сделал. Его проект оправдал себя. В нем не было жизни. Девять стал бездушным существом, словно ходячая кукла, лишенная души, эмоций и сострадания, мечты и стремления, неспособная понять, что значит быть человеком. Ведь проект был "Я не человек".  Но они не учли одно. Единственная ошибка которую они допустили — его создание. Его создание. Пруст хотел идеальный щит, который не может быть частью общества. Его функции должны были заключатся только в подавление угроз и подчинении своему господину. Но они забыли что делая из него монстра с единственным господином, которому только в радость их мучения, они могут поплатиться за свои действия. И они поплатились. Временами он видел, как люди собираются, смеются и делятся своими переживаниями. Они были живыми, полными эмоций, а он — лишь тень среди них. С каждой миссией его существование становилось всё более бессмысленным. Каждый день он просыпался и словно автомат выполнял свою программу, всё глубже осознавая, что никогда не сможет стать частью этого мира. Он не чувствовал страха, печали или радости. В его мире не было эмоций, только безмолвие и серость. Он был отрезан от чувств, и его душа оставалась пустой. Он лишь реагировал на угрозы, как машина, отсекая всё лишнее.  Люди, которых он должен был защищать, смотрели на него с ужасом. Его безмолвие и холодный, пустой взгляд пугали их. Он стал монстром в их глазах. Монстр, который был создан для того, чтобы охранять, но так и не узнавший, как это — заботиться. Не узнавший, ведь так? Его сознании постоянно терзали вопросы: Что такое быть человеком? Каково это — чувствовать? Он защищал своих людей, но никто не знал, какой ценой это давалось ему. Они избегали его, шептались за спиной или говорили прямо в лицо, а он оставался в одиночестве, погружаясь в бездну внутренней борьбы. Они называли его Монстром и он принимал это, ведь он был создан не для жизни, а для наблюдения.  Люди считали его бездушным, как будто в нем не было ничего, кроме холодной оболочки. Он был результатом эксперимента, всего лишь инструментом. Поэтому каждый раз, когда он видел страх в глазах людей, он понимал что это было его предназначение.  Он был обречён на вечное существование между двумя мирами — миром людей, к которым он не принадлежал, и своим собственным, полным бездны. Внутри него зрела ненависть. Жизнь наносила удар за ударом стараясь всё больше сломать его, но он продолжал бороться. Его внутренний мир полон хаоса. Иногда он жаждал быть понятым, он хотел чтобы они раскрыли глаза, увидели его сердце. Оно же есть у него? Он чувствует, как оно бьётся. Но он был потерян в своем существовании, заперт в теле, которое не знало любви.  Поэтому он продолжал выполнять свою задачу, пряча маленького себя за холодной оболочкой. Он продолжал идти, оставляя за собой следы пустоты и отчаяния.

***

Громкий звук захлопнувшегося ноутбука пронёсся по пустому дому, заставив Эндрю оторваться от своих мыслей. Он был таким резким, что эхом отозвался в каждой комнате. Эндрю замер на месте, не сразу осознавая, что его действия привели к этому звуку. Блондин откинулся на диван, чувствуя, как тяжело дается каждый вдох. Эндрю не замечал ни устройства перед собой, ни пространства вокруг. Он прошёлся рукой по волосам, счесывая их назад, будто пытаясь вернуть хоть какое-то чувство контроля над происходящим. Этот дом, пустой и тягучий, стал для него странным убежищем. Не было ни шума города, ни даже людей, с которыми обычно он здесь пересекался. Всё осталось за пределами этих четырёх стен, и теперь он был только один. И это было одновременно и облегчением, и чем-то угрожающим. Если бы кто-то спросил его, что он только что смотрел, он бы ответил лишь коротким "ничего". Он ушёл в себя так глубоко, что мир вокруг стал несущественным. В его голове метались мысли, которые он не решался поймать. Это не было даже пустой тратой времени, это было забвением. Его взгляд застыл на закрытом ноутбуке — что-то было в этом моменте, что заставляло его чувствовать себя опустошённым. Часы на стене отмеряли секунды, и Блондин, взглянув на них, заметил, что прошло уже больше времени, чем он рассчитывал. "Двенадцать минут второго". Он сам не мог решить, что важнее: оставаться в этом состоянии или наконец встать и что-то сделать. Эндрю снова провёл рукой по волосам, пытаясь вернуть хоть какое-то чувство осознанности. Пора что-то делать. Он встал, направился к кухне, слегка зацепив ногой угол стола, лишь бы отвлечься. Он зашёл в кухню и, не раздумывая, начал готовить кофе. Просто привычный процесс — открыть шкаф, достать чашку, насыпать сахар. Он облокотился о столешницу, обвёл взглядом свои руки, пока они занимались привычным процессом, автоматически набирали нужные пропорции для кофе. Шесть ложек сахара, не больше. Две ложки карамельного сиропа. Молоко. Каждый раз это было как ритуал. Он поставил чашку перед собой и медленно принялся размешивать. Эндрю задержал взгляд на её поверхности, влажный пар от горячего кофе поднимался в воздух и медленно кружился. Он почувствовал, как его рука сжала чашку — как будто этот момент, простой и обыденные, был единственным настоящим ощущением в этой жизни. Всё остальное было чуждым и неважным. Он смотрел в окно, чувствуя, как лёгкий ветерок из-за стекла просачивается в пространство кухни. Эндрю потер пальцами виски, ощущая, как напряжение постепенно отступает, как время всё тянется. Второй день здесь. Мысли вернулись к стикболу. Когда он пришёл в субботу утром, чтобы рассказать, что уезжает на неделю, он видел лицо тренера — оно было как открытая книга. Строгость и сдержанность смешались с отчаянием и яростью на искаженном лице. Тренер наверняка сейчас не был доволен. Эндрю мог бы оправдаться, но не хотел и вместо того чтобы чувствовать вину, он ощутил странное удовлетворение, как будто убрал из своей жизни все эти шаблонные разговоры. В его мыслях снова возникли слова тренера: – Ты думаешь, тебе всё можно? И хотя Эндрю знал, что тренер никогда не даст ему вольности, он всё равно чувствовал это наслаждение — наслаждение от невозможности быть остановленным. "Ты не можешь меня контролировать", — эти слова, как мантра, повторялись в его голове. – Уезжаешь на неделю? У нас игра в понедельник! Как сейчас слышится голос Ваймака. Он, как всегда, пытался поставить под сомнение всё, что Эндрю делал. Но в тот момент Эндрю ощутил, как тяжёлое ощущение контроля отступает. Тренер не мог понять, как можно взять и просто бросить все обязанности, все обязательства и уехать. Но в этом и была суть — Эндрю больше не был готов подчиняться, по крайней мере не ему. "Это всё не имеет значения", — думал Эндрю, разглядывая чашку с кофе в своей руке. Он был бы признателен, если бы тренер понял его. Он не хотел чтобы Дэвид Ваймак был частью той старой жизни, когда он пытался вырваться из её цепей. Он не мог быть тем, кто всегда в ответе за всех. Даже за тех, кто не просил о помощи. Эндрю снова вернулся к своим мыслям, которые скользили, как тени, в его голове. И всё же в его груди горело какое-то странное тепло, а внутреннее чувство свободы вернулось. Этот уход, эта небрежность по отношению к своим обязанностям приносили ему странное облегчение. Тренер злился, а лицо Кевина, он уверен, было в выражении, которое не могло скрыть разочарования — и это приносило ему особое удовлетворение. Кофе стал уже холодным. Он поставил чашку в сторону, подошёл к окну и снова вгляделся в улицу. Ветер развевал листья, и мир за окном казался холодным и далёким. Он вздохнул, стёкла на окне немного запотели, и он провёл по ним пальцем, оставив след на запотевшей поверхности. Эндрю снова посмотрел на чашку с холодным кофе и тихо усмехнулся. Теперь она казалась частью этого мира — такого же безжизненного и далёкого.

***

Колумбийский зной обволакивал его, словно липкая паутина, просачиваясь сквозь тонированные стекла арендованной машины. Изумрудная зелень холмов, обычно завораживающая, сегодня расплывалась в нечеткие пятна перед глазами, затуманенная тревогой, которая сжимала его грудь железными руками. Нил Джостен, как гласит новое удостоверение личности, уже долгое время не мог избавиться от ощущения, что ехал не просто в Колумбию. По крайней мере, это не было всего лишь физическим перемещением из одного места в другое. Все его существо, его мысли и чувства, казались обернутыми вокруг одной единственной идеи: Эндрю. Он ехал к Эндрю. И пока его машина мчалась по ночной дороге, разрезая темные линии на асфальте, эти мысли обрушивались на него с удвоенной силой. Радио играло какую-то веселую мелодию, резко контрастирующую с серым фоном его мыслей. Он провел последние несколько часов, перебирая в памяти их последний разговор, короткие фразы, невысказанное напряжение, висевшее между ними, тяжелее влажного воздуха. Он пытался подготовиться, предвидеть каждый возможный сценарий, но правда была в том, что он не имел никакого представления, чего ждать. Он бросил взгляд на зеркало заднего вида, увидев собственное лицо, изможденное и бледное. Груз их общей истории, истории, высеченной и в радости, и в невыразимой боли, давил на него всей своей тяжестью. Страх боролся с надеждой, беспокойство с отчаянным желанием близости. Он скучал по Эндрю, по его острому уму, неожиданной доброте, непоколебимой верности, скрытой под тщательно сделанной маской. Он скучал по легкой непринужденности, общим шуткам, невысказанному пониманию, которое когда-то связывало их. Дорога поднималась выше, воздух становился прохладнее, яркая зелень нижних склонов уступала место более темным, более зловещим теням. Тьма отражала бурю в его душе. Он боролся с чувством вины, с навязчивым ощущением, что он не сделал достаточно, что его не было рядом. Эта мысль привела к новой волне тошноты. Он притормозил у обочины, нуждаясь в момент для того, чтобы привести себя в порядок. Он закрыл глаза, позволяя прохладному воздуху омывать свое лицо. Он попытался сосредоточиться на приятных воспоминаниях, на смехе, общих победах, моментах истинной близости. Он вспомнил улыбку Эндрю, редкую и драгоценную вещь, вспышку тепла в мире, который часто казался холодным и непрощающим. Эта улыбка толкнула его через континенты, подпитывала его бесконечное бегство. Ему нужно было снова увидеть эту улыбку. Он завел двигатель, сердце его билось в груди, как барабан. Дорога вперед была неопределенной, будущее непредсказуемым, но он должен был продолжать. Машина продолжала подъём, каждый поворот открывал все новые виды темнеющего ландшафта. Воздух становился все холоднее, тени глубокими, но Нил настаивал, движимый смесью ужаса и надежды. Слишком много было между ними, слишком много времени прошло, чтобы думать, что всё будет легко. Он знал, что Эндрю сейчас не спит. Даже в этот поздний час, когда почти весь мир погружен в тишину, Эндрю, скорее всего, бодрствовал, сидел в своей комнате или стоял у окна, глядя в пустоту. Нил был почти уверен в этом. Эндрю не спал ночью. Это было неизбежно, как свод законов его жизни, как дыхание, которое никогда не прекращалось. Нил сам часто страдал от бессонницы, но причина его ночных пробуждений была иной. Он беспокоился о своих ошибках, страхах, о том, что, возможно, не сможет стать тем, кем хочет быть. Но в случае Эндрю все было по-другому. Он не страдал от бессонницы, не спать ночью был его собственный выбор. Это было частью его существования, частью прошлого, которое не давало ему покоя. Ночь. Ночь всегда была для Эндрю временем особым. Нил это знал. Эндрю не мог быть самим собой в тёмные часы суток. Его душа начинала разрываться между вещами, которые он не мог остановить, и теми, которые он не мог отпустить. В ночные часы, когда город затихал, для Эндрю не существовало тишины. Она была лишь иллюзией, маскирующей то, что происходило в его памяти. Эндрю не мог забыть того, что случилось с ним в это время, когда все его самые страшные монстры приходили за ним. Моменты, полные насилия и страха, когда он был еще ребенком, когда он не мог защитить себя, когда на него напали те, кто не имел права приближаться к нему. Он часто вспоминал, как Эндрю говорил: «Ночью всегда происходит что-то плохое». И этот голос в его голове звучал до сих пор. Эндрю не мог спать, потому что знал: ночь приносит боль. Он был человеком, который всегда ощущал эту боль, как будто она впитывалась в него, проникала в его мысли и поглощала. Нил был уверен если бы Эндрю был способен спать, возможно, ему было бы легче. Но он не мог. В этом было что-то роковое, трагическое, как будто ночь являлась его наказанием. Когда-то Эндрю рассказывал ему фрагменты своего прошлого. Он не искал сострадания и не пытался найти утешение. Все, что Эндрю делал, это преподносил правду в обмен на его. Он не стремился говорить о своем прошлом, но каждый его взгляд, каждое его движение говорило о нем. Нил вспомнил те моменты, когда они вместе тренировались, когда Эндрю вдруг становился холодным, отрешенным, когда его взгляд становился затуманенным, как будто он пытался скрыть какую-то боль. Нил никогда не спрашивал его об этом. Он всегда чувствовал, что Эндрю был как будто сломлен, но вместо того чтобы просить помощи, Эндрю предпочитал бороться в одиночку. Нил понимал это, но его сердце переживало за него. Он размышлял о том, что Эндрю — это не просто холодный, отстраненный парень с холодным взглядом. За этим был человек, которого сжигало что-то гораздо более разрушительное, чем то, что было видно на поверхности. Эндрю был поглощен своими воспоминаниями, которые не отпускали его ни на минуту. И вот он, наконец, подъехал к дому указанному в сообщении. Машина остановилась, но его тело, казалось, не могло расслабиться. Он оставался в напряжении, как струна, которую нужно натянуть до предела. Всё было слишком знакомо и слишком чуждо одновременно. Он выключил двигатель и открыл дверь. Вдруг внутри стало настолько тихо, что Нил почувствовал, как эта тишина сжала его, как невидимая рука. Он не знал, что его ждет. Знал лишь одно — ночь не может быть спокойной для Эндрю. Ночь всегда приносит нечто плохое. Он поднялся по ступенькам к двери и постучал. Мгновение, и дверь открылась. Нил сделал шаг вперёд, столкнувшись взглядом с ореховыми глазами. И, несмотря на всю тревогу, которая сжала его сердце, он почувствовал странную, почти неуместную радость. Он снова встретил Эндрю.