Алыми осколками

Гэвин болеет, и это та самая болезнь, которую излечить не получится. Гэвин болеет — будто хронически, будто это зависимость; и он так не хочет избавляться от этого внутри. Гэвин болеет, и скоро он, наверное, поймет, что эта болезнь далеко не такая прекрасная, как ее описывают в книжках.

You don't know what's in my head. You think you do, but you really don't.

Гэвин наблюдает за ним, подмечает каждую деталь, задерживается подолгу на каждой, пока тот не смотрит — или делает вид, что не смотрит, — и скороспешно отворачивается в экран терминала, когда они сталкиваются взглядами. Гэвин касается ледяными пальцами горячей шеи и трет в месте, где по ощущениям должен быть резко образовавшийся ком — он никуда не исчезает, просто начинает давить сильнее, дико раздражая. Гэвин сучится и вечно посылает его за отвратительным кофе, который пьет через силу, бесится и игнорирует, и надеется, что это уйдет. Такое есть у людей; и эта надежда слишком не к месту: если цветы уже начали прорастать, то их не остановишь никак, кроме одного единственного способа — и Гэвин не берет в расчет хирургическое вмешательство. Но Гэвин знает, что машина полюбить не может. И старается убить в себе эту надежду.

You don't know what's in my head. I'd like to beat ya up, I guess I won't.

Гэвин замахивается, кричит, нарочно проливает кофе ему на пиджак; раздраженно смотрит — и даже почти не притворяется — и думает, что следует, наверное, взять себя в руки. А потом вспоминает, что теперь собраться и дать отпор этому невозможно. Просто не получится — опять ведь начнет задыхаться. Цветы прорастают медленно, оплетают шею, иногда заставляя кашлять кровью, но пока не показываются. Сохраняют интригу, чтоб их. Гэвин не знает, какие у него цветы, но точно знает, что они достаточно пышные — еще только бутоны, а Гэвин так отчетливо чувствует, как они уже растут из легких в трахею, трутся о стенки, заставляя вечно кашлять, — а еще они наверняка темного красного цвета. Такие же, как его кровь.

You don't know what's in my head. This conversation makes me want to choke.

Гэвин обсуждает с ним детали задания быстро, почти не говорит и почти не смотрит, только слушает и кивает, а иногда взрывается, если ему что-то не нравится. Последнее, правда, происходит все реже, потому что говорить рядом с Ричардом становится практически невозможно — любое слово заставляет цветы сжиматься сильнее; и Гэвин буквально чувствует цветок в себе, чувствует, как он ползет по трахее вверх, чувствует, как корни шевелятся в легких — да, всего на миллиметр, но это так, черт возьми, страшно, что Гэвин вздрагивает каждый раз.

You don't know what's in my head. I'd kill ya but I'm afraid of the row.

Гэвин очень хотел бы ударить его в живот, как в свое время Коннора; очень хотел бы грубо взять руками за лицо и резко развернуть к себе, думая, поцеловать или попытаться выбить зуб; очень хотел бы — но понимает, что за все будет награжден: цветы не заставят себя ждать. И если бы Гэвин не заболел этой чертовой болезнью, наверное, он бы спокойно сидел и вздыхал, как молодая барышня, — не было бы того раздражения, не было бы той злости, не было бы той зависимости от Ричарда. И Гэвину даже приходит в голову, что оборвать все — не такая уж и плохая идея.

You don't know what's in my head. I think it's time to put you under oath.

Гэвин чувствует, как подчиняется Ричарду, как все больше молчит рядом с ним — и не потому, что не хочет говорить, он просто не может, — как все чаще выполняет предписания, данные ему Ричардом, на заданиях; Гэвин чувствует это, и ему это вроде бы не нравится, а вроде бы и устраивает. Не хочется ничего менять, и Гэвин думает, что может позволить себе поблажку, — мало ли, цветы успокоятся. И они действительно успокаиваются. Стоило только поддаться.

You don't know what's in my head. I don't care about what you promote.

Как Гэвин и думал, цвет его цветов — красный. Такой же, как диод Ричарда, когда он сильно нервничает; такой же, как человеческая кровь, просочившаяся сквозь кожу и текущая по запястьям, всегда сохраняющая один и тот же багровый оттенок; такой же, как сигнал светофора — пора бы уже остановиться, но Гэвин не может, Гэвина несет, и даже если бы Гэвин хотел, он бы не смог; единственный выход — выпрыгнуть из машины, и далеко не факт, что тебя не собьют на встречке, и ты не рассыпешься алыми осколками по дороге. Гэвин хотел бы, правда хотел бы попробовать, но настолько привык не открываться людям, что это уже даже превратилось в фобию. И Гэвин понимает, что не может рассказать: слова застревают в горле, их будто держат цветы, оплетающие шею.

You don't know what's in my head. This monotone feeling's not the note.

Гэвин попадается на крючок: эта ловушка, как наркотик, подчиняет и заставляет делать все что угодно для получения дозы. Хочется говорить с ним еще больше, хочется смотреть на него еще чаще, хочется любить его и не чувствовать этого кома в горле, не испытывать этого жжения в области груди. И если однажды Гэвин дает себе поблажку — можно считать, что она смертельная; Гэвину стоило тогда повозмущаться и посопротивляться — цветы бы не проросли дальше, а просто оплетали шею, душили, как раньше, вынуждая кашлять кровью. Но ведь это лучше, чем постоянно вытягивать окровавленные цветы из глотки, не так ли?

You don't know what's in my head. I'd still like to hit ya in the throat.

Гэвин знает, что Ричарду не понять. Гэвин знает, что Ричард — девиант, но он все равно не сможет понять; сможет только посодействовать, и отнюдь не Гэвину, — цветам. И он очень поможет им покончить с Гэвином, если скажет, что сожалеет, если скажет, что очень хотел бы любить его, но не может, если скажет, что не терпит Гэвина настолько, что даже слушать его не будет; и даже если ничего не скажет, — все равно исход один. Гэвин понимает это. И поэтому Гэвин молчит, продолжая по утрам вытягивать цветы из горла, пачкая белоснежный кафель ванной алой кровью. Люди склонны быть доверчивыми; Гэвин очень старается заглушить свое отчаянное желание быть спасенным, услышанным. Думать о том, что он, преднамеренно вырывая надежду на лучшее, убивает и себя, Гэвин не хочет. Гэвин знает, что так будет лучше — и ему, и Ричарду. Даже если Гэвину на самом деле до дрожи хочется быть счастливым. Люди склонны быть жестокими; Гэвин очень старается не переступать грань в отношении к Ричарду. Думать о том, что Ричард — высокотехнологичная машина, понимающая все вербальные и невербальные сигналы, Гэвин не хочет. Гэвин знает, что будет молчать, даже если его прижмут к стенке, даже под страхом смерти, ведь так будет лучше. И ему, и Ричарду. Ведь абсолютно не важно, что Гэвин на самом деле хочет, безумно хочет дотянуться до него, но цветы парализуют, сдавливают тело каждый раз, когда он пытается вырваться или хотя бы пошевелиться. Люди жестоки и вместе с тем доверчивы, противоречат себе, и их трудно понять. Цветы же обычно красивые. Их не нужно понимать — они и так тебе все расскажут. Цветы не предают, — они умирают. Какие бы они ни были: разных оттенков, цветов, разных запахов, — но они все равно прекрасны. У разных цветов есть разное значение, говорящее само за себя, будто второе имя, которое придумали люди. Простые, но прекрасные ромашки — символ понимания и солнечного света. Душистые и мягкие лилии — символ чистоты и непорочности. А алые пионы — символ безмерной любви, крови и боли.