Чиароскуро (На контрастах)

Сколько ещё мы сможем прожить на одолженное время? Он часто задавал себе этот вопрос, но сейчас тот больно давит на сознание, перекрывая все остальные мысли, покуда он согнулся над кухонной раковиной, дрожа, как маленький ребёнок в гриппозной лихорадке. Сухой кашель сотрясает его тело, ссутуливая ему плечи и усугубляя напряжение в груди, и бока вздрагивают от его движений. Иной раз приступ кашля зарождается настолько глубоко внутри, что Итачи опасается вытошнить остатки содержимого желудка. Сейчас, однако, он откашливает только кровь, скользкой дорожкой стекающей по подбородку. С тех пор, как зрение село настолько, что без очков он почти перестал что-либо видеть, Итачи передвигается по дому практически по памяти. Саске очень тяжело далось принятие этого факта, но к настоящему моменту они уже научились с этим жить и вернули порядок вещей в прежнее русло. Вода подхватывает кровь и увлекает вместе с собой в сливное отверстие, после того как он тыльной стороной ладони утирает рот и споласкивает руки, а потом закрывает кран. Ему незачем смотреть, чтобы знать о присутствии Саске, остановившемся в проёме двери. — Это ненадолго, — произносит Итачи глухо, вполголоса, бездыханно, охрипшим и надсаженным голосом, словно после целой ночи непрестанной декламации молитв. Мелькает свет, звучат шаги по деревянным половицам, и он опирается обеими руками на кухонную тумбу, глядя перед собой, на посудные шкафчики, которые для него выглядят просто как расплывчатое коричневатое пятно. Саске производит глубокий, встревоженный вздох и выговаривает с упрёком: — Не говори так. У нас ещё есть время. Это ложь, не в меру раздутая блуждающими руками, которые, массируя и проминая мышцы основаниями ладоней, прогоняют напряжение из его тела. Итачи, знает, что отощал ещё сильнее, чем раньше, едва удерживаясь за красную нить,* которая туго затянулась на лодыжке и арканом тащила его, заставляя жить и дышать. — У тебя ещё есть время, — этот тон пытается заверить их обоих, но ему не хватает убедительности, и остаётся лишь гнетущее отчаяние, проявляющееся тогда, когда отрицать факты больше уже нельзя. Позже они спорят на эту тему в темноте мёртвой ночи под одеялом, после ужина, который Итачи так и не осилил по причине давно пропавшего аппетита, после приступа кашля, до невозможности терзавшего их обоих. И как обычно тьма, растёкшаяся к него между органами, начиная от изнанки ключиц, нашёптывает Итачи о его вине и испорченности, пробирающим до мозга костей шёпотом. Страдания Саске — твоя вина, твоя вина, твоя — до тех пор, пока яркость за веками не примет форму символов из красных чернил. Итачи позволяет случиться объятию, заключить себя в надёжное кольцо рук, в тепло, которого он всегда так жаждал, жаждет и будет жаждать всегда. — Мне всегда было суждено умереть раньше тебя, — тихое признание, после которого он чувствует, как цепенеет младший брат. Он ничего не говорит о слезах, которые ощущает у себя промеж лопаток, куда Саске уткнулся лицом.