закрытые люди

Тацуми семнадцать, когда жизнь его стремительно скатывается в полную ж. В один день происходит все и сразу: он опаздывает на уроки, теряет кошелек и проездные карты, мальчик-омега из класса E, с которым он встречался последние три месяца, бросает его ради другого альфы, по учебе завал из-за грядущих весной выпускных экзаменов. Он приезжает домой на зимние каникулы пораньше, а там тоже творится что-то невообразимое. Помимо обычного шума до потолка разворачивается настоящая драма в стиле мыльных опер — старшая дочь семьи, госпожа Тогата Цубаки, наконец вернулась. — Папа! Я остаюсь, и делай со мной что хочешь! Она стоит у подножия лестницы, уперев руки в бока, и взгляд ее горит, решимость так и плещет, разве что жар не расходится, а сама дрожит вся с перепугу. Тацуми одолевает соблазн развернуться и свалить обратно, но это трусливый поступок, а трусость ему не свойственна. Цубакин здоровенный чемоданище уже вкачен в кухню. Папа стоит на втором этаже и смотрит на нее отрешенно. Почему-то он выглядит больным, не просто похудевшим, а аж иссохшимся, и кожа у него из белой стала сероватая, локти острые, ребра буквально видать за одеждой. Выражение его Тацуми распознать не в силах, но что-то такое видел однажды. Года три назад, когда в разгаре ссоры папа отвесил Цубаки оплеуху и сам потом плакал навзрыд, как потерявшийся в молле малыш. Ему сорок шесть, и под иссиня-черной краской он почти полностью седой, но у него сердце обиженного ребенка, даже Мицуо в свои семь это понимает. Цубаки внизу явно ждет ядерного цунами в ответ. Но папа ничего ей не отвечает. Раньше он страшно кричал и силой волочил ее по полу, раньше голос срывал в попытках спорить с ней и разве что лбом в стену не бился, раньше с Цубаки он злился и щедро сыпал разными эмоциями, швырялся посудой и психовал, истерил и грозил выпороть ее при всех, а теперь молчит. Тацуми никак не может расшифровать его пустой взор. Драма скукоживается, не успев как следует начаться. — Я дома! — Тут со входа раздается радостный бас отца, и Тацуми оборачивается, чтоб поймать его удивление при виде Цубаки. Отец весь декабрь был в командировке за рубежом, а к Рождеству семейство Тогат планировало воссоединиться в Токио, только Цубаки, честно говоря, никто не ждал, а уж папиной реакции на ее потенциальное возвращение боялись все без исключения. Хитору в детской хнычет и вдруг срывается громко плакать, будто почуяла тяжелую атмосферу, Мицуо тоже нигде не видно. Цубаки заметно нервничает, но папа только вздыхает. Тацуми первым замечает, что с ним что-то неладное. Он опасно покачивается над перилами и пытается встать прямо, но ноги его не держат, и в тот же момент, как он споткнулся б и упал на ровном месте, Тацуми взлетает по лестнице и ловит его со спины. Отец в спешке скидывает куртку и бежит к Хитору, Цубаки растерянно топчется на месте, ибо сегодня она должна была стать звездой вечера, а никто не обращает на нее внимания. Все очень странно, думает Тацуми. Папа в руках его какой-то совсем легкий. Он всегда был щуплым, так и не поправился за все беременности, но сейчас в нем по ощущениям вообще килограммов сорок, и Тацуми настаивает, чтоб он успокоился и не рвался вниз к отцу. В спальне их как всегда полумрак, только от ночника желтые тени да шторы шуршат по ковру. Крики почти не слышно. — Пап, что у вас тут происходит? — Спрашивает Тацуми. Папа прячет глаза и молча садится на постель. Сказать ему нечего, ясно же. Он не меньше Тацуми все это время ждал Цубаки, не был готов, но все равно надеялся, а она заявилась под вечер нежданно-негаданно и все, остается дома, и делай с ней что хочешь. Тацуми прекрасно понимает, что папе куда проще выгнать ее на мороз с вещами, нежели принять обратно и снова пережить вот это все. Ну, или же он успел перебеситься за почти три года и тоже больше не хочет скандалить. — Тацуми, вот скажи. Я правда плохой родитель? С такой неожиданности в лоб у Тацуми натурально отвисает челюсть. Он тоже приземляется на кровать и кое-как прикусывает язык, чтоб не ругнуться матом. Папа знает ответ наизусть и все равно хочет услышать. К приглушенному плачу внизу прибавляется топот. — Пап, серьезно? — Тацуми чуть наклоняет голову, и эта его привычка изгибать бровь изначально принадлежала отцу, он в курсе, но машинально повторяет из раза в раз. Что это за вопрос такой, с чего папа его задал. Что произошло, почему Цубаки здесь, почему он такой вымотанный. Тацуми охватывает смутное неприятное ощущение. — Серьезно. Я плохой родитель. — Он уже не спрашивает, а утверждает, как всегда решал за других людей и обижался на самого себя. Тацуми раздражает такая его повадка, но с расстройства он лишь рассеянно закатывает подол худи в трубочку и путает шнурки на капюшоне. Как назло на ум не приходит ничего особо убедительного. Тут дело не в Цубаки, скорее, что-то его очень личное, что-то из прошлого, давно и неправда. Папа никогда не рассказывал про свое детство, дед и подавно не откровенный человек, а опираться на фантазии не стоит, Тацуми убедился на опыте. Но это про бабушку Цубаки, прям наверняка. Папа так внимательно всматривается в темный потолок, будто и впрямь видит там кого-то живого. По полу стелется сквозняк. — Понимаешь, дежавю. Я примерно то же самое испытывал, когда уехал отсюда впервые. Ну, из Токио. В Мусутафу, — шепчет он тихо, и только сейчас Тацуми сознает, что кровать расстелена и теплая, будто он лежал вплоть до того момента, как Цубаки ворвалась в дом. Тацуми за ней следом, разминулись, может, на одну остановку до дома, а через минуту и отец подъехал. Реально комедия, сплошные рояли в кустах. Вроде и не сговаривались. Смысл слов его не сразу доходит до Тацуми. Ну, ему хорошо известно про папино сиротство, и бабушка Хикари много раз рассказывала, как нашла маленького папу в песочнице у парковки, но папа-то сам ни разу и словом не обмолвился, словно и не с ним было. А сейчас это почему-то связано с их домашними временными трудностями, хотя и что тут трудного, Цубаки же вернулась, как они хотели. Как папа хотел. Только радости в нем ноль целых. — Ты лучший в мире, — в тон ему отвечает Тацуми, прикладываясь щекой к его ледяной ладони. — Правда. Я счастлив, что вы мои родители. Прабабушку Тацуми не застал, но тетя Рэйка как-то рассказала ему, что он вылетел из папы прям на следующий день после ее смерти. Он всегда знал, что родился на Хоккайдо и как-то внезапно, стремительно, что ли, но вот подробностями с ним так никто и не поделился. В детстве он даже думал, что его принесли из леса духи холодных озер, а Цубаки так вообще наплела ему, что он сын горной феи. Тацуми чуть не ушел искать ее, а потом отец объяснил ему, что никакой тайны тут нет, и на белый свет его привел именно папа. И больше Тацуми ни разу в них не усомнился. Не могли же духи сделать его таким похожим одновременно на них обоих. — Ага. — Папа слабо смеется, и это не весело, но хоть что-то. — И ты поэтому дома почти не жил. А Мицуо? Вот почему я с ним в куклы не играл, он же просил всегда. А Цубаки? Тряслись над ней, баловали, и что теперь. Ты знаешь, что она и с отцом вашим поругалась? И приехала просто так. Что вот с ней делать? Тацуми не видел его с лета, давно не слышал от него такой тирады. Нет, про это он не знал, и что с ней делать, тоже не знает, но оно разве важно. Папа плохой родитель, потому что отчаянно хотел стать лучшим в мире. Тацуми тоже хотел, чтоб у него было две бабушки, как у других детей, и Цубаки тоже наверняка хотела покинуть папу навсегда, но вернулась, как все возвращается обратно. Реки в русла, корабли в порты. Плохие дети к плохим родителям, мертвые — в землю, живые — по домам. Папа только притворяется, что не понимает, но на самом деле лучше всех разбирается в тонких материях. Лучше Тацуми так уж точно. — А Хитору? Она ж еще младенец и… — Тут папа спотыкается на фразе, отворачивается, чтоб кашлянуть в уголок подушки, и оттуда шуршат початые стандарты таблеток. Тацуми успевает схватить его за руку и ловко отбирает пачку. Пальцы его свободно смыкаются на папином запястье. У него нет желания переспрашивать, причем здесь Хитору и что за околесицу он несет. Хитору всего восемь месяцев от роду, и вот уж она еще не успела ничего натворить, а это какой-то сильный анальгетик, и Тацуми край надо выведать причину. Папа пробует освободиться, но кто ж его пустит. — Что это? Папа, от чего они? — Тацуми прям требует, лезет в лицо ему, и папа прячет глаза за челкой. Настал момент истины, они оба знают, потому что если он не скажет вот сейчас же, Тацуми точно заорет и позовет отца разбираться с этим тихушником. А отец с ним шибко не церемонится. Какие-то у него свои приемы совладания с омегой. — Тацуми. Я очень болен, — все ж признается он, с трудом садится прямо. Снимает скомканный листок с прикроватной тумбы. В темноте Тацуми показалось, что это какая-нибудь его тканевая маска или просто салфетка, но там прям результаты анализов, свежая подпись с печатью, все как положено. Диагноз под столбиком цифр. Тацуми плохо шарит в омежьих недугах, но тут что-то будто б про онкологию, коротенькое и жутко пугает его. Дикий ужас хватает его за ребра изнутри, взбирается по ним, как по веревочной лестнице, давит горло, чтоб буквы сливались в линии и воображение работало вперед здравого смысла. Папа очень болен. С дрогнувшей руки Тацуми выпадывают таблетки. — Моя мама умерла от этого, — говорит папа, помахав бабушке Цубаки с фотографии на тумбе. Она по-прежнему смотрит нерешительно, отрешенно. Будто б умерла не от этого, а на самом деле просто стала призраком, чтоб жить в папиной дурной голове. — И ты никому не сказал. — Тацуми заканчивает за него. — Даже отцу? Пап, почему? В ответ папа тонко улыбается, типа пошутил, что ли. Он никогда раньше ничего ни скрывал, ни от Тацуми, ни от отца, упаси небо, а к полтиннику словно решил поиграть в партизана и всех насмерть перепугать. Тацуми уже страшно напуган — последний раз его крыло таким шоком в пору интернатуры у Фэтгама, когда на руках его умерла женщина. Он пытался спасти ее, звал помощь, но череп ее прям раскроило об асфальт в аварии, и «скорая» не успела. Тогда он всю ночь рыдал и метался по комнате, а под утро позвонил дяде Катсуки. Почему-то именно ему. То самое парализующее ощущение беспомощности вновь одолевает его. — Я обещал отцу однажды, — шепчет папа, и это еще один его секрет, о котором Тацуми даже не подозревал. — У нас был такой же разговор, вот до смешного. Серьезно дежавю. Я обещал, что никогда не оставлю Мирио. Прежде чем Тацуми успевает поперхнуться слезами и возразить, что вообще-то это и есть самое настоящее «оставить», папа берет его ладони в свои, косится на бабушку в рамке. «Оставить» на языке Тацуми буквально значит загнуться втихаря по неведомой причине и оставить отца одного. Одного с четырьмя детьми. А Хитору ж еще младенец. С такого расклада Тацуми вдруг становится нестерпимо больно. По лицу его начинает течь. — Она тоже никому не сказала. Как-то все быстро случилось, была и вот нет ее. А потом мы переехали в Мусутафу. И никогда о ней не разговаривали. Про папины детские годы Тацуми не знает ровным счетом ничего, и это редчайший случай, когда он сам рассказывает. Только ему, ни Цубаки, ни Мицуо, ни даже отцу. Бабушка умерла, когда папе было всего три года, и это несправедливо, думает Тацуми. Папа заслуживает пожизненной любви, не загробной, не этого фото Цубаки Сэгакуро, а ее всю рядом, настоящую, не черно-белую, не в урне токийского колумбария. А здесь. Сейчас. Ее ладони вместо Тацуми, ее слезы. Папа обещал, но и она тоже обещала. И в итоге разбила деду сердце. — Я тогда не понимал, почему она молчала, а теперь понял. — Он прикладывает ладонь Тацуми к своей груди, и там внутри все от и до посвящено отцу, хоть Тацуми ни разу в жизни не слышал, как они признаются друг другу в любви. — Это сердечная привязанность, сынок. Обещание. Клятва даже. Нельзя разбивать сердце тому, кого так сильно любишь. Вот и я не могу. Ни тогда, ни сейчас. Тацуми не понимает его. Привязанности, обещания. Есть отец в детской и есть папа в спальне, и он такой придурок, невозможно же. Тацуми не понимает ни единого его слова, но они хлещут по нему наотмашь. Нихрена это не любовь и не клятвы до буквального гроба, а человеческая злость, и она вздымается в нем стеной, злость и несправедливость и удушливое желание рыдать, потому что папа поехал головой и намеренно дистанцировался от всех, и он болен, и если он умрет, отец останется один, и Тацуми останется один, и маленький Мицуо, и большая Цубаки, и их темное подсолнушко Хитору в люльке. И на прикроватной тумбочке у папы рядом с бабушкой появится его собственное фото. «Тогата Тамаки». И отец до конца своих дней будет несчастен. Разбитое сердце — это ж тоже смертельный диагноз. Тацуми лишь делает вид, что его это все ничуть не ранит. Он переваривает все эти картины в себе, живо представляет семейное горе, плачущую бабушку Хикари, папино белое лицо на подушке из сухого льда, его могилу, надгробный камень. Тацуми крепко перехватывает его за предплечья, чтоб не дергался, и впервые за всю историю поступает ему наперекор. — Отец! — Гаркает он со всей дури, срываясь на низкий рык. — Папе плохо! Отец появляется в спальне через какие-то секунды, так быстро, что у Тацуми ощущение, будто он подтянулся на люстре в детской и фазнулся сквозь потолок, но он одетый, и в выражении его такая тревога, что папа моментально перестает трепыхаться. Тацуми закрывает их в спальне, чтоб поговорили нормально и наконец решили хоть что-нибудь, а сам вовсю подслушивает в коридоре. Отец не кричит, но тон его повышен, папа тоже местами срывается на всхлипывания. Тацуми ждет и боится грандиозную ссору и полный разбор полетов, однако вопреки его ожиданиям скоро все стихает. Когда он отваживается сунуть нос в комнату, оказывается, что они просто сидят на кровати и милуются, как подростки. Скромно, неторопливо, будто им по двенадцать лет, а Тацуми занесло сюда из будущего. Потрепанный листок с диагнозом зажат у папы в кулаке, и он обнимает отца за шею, отец что-то шепчет ему в губы, притягивает его ближе к себе. Тацуми тихонько прикрывает дверь и пулей уносится вниз по лестнице. Всегда у них так — где другие женатые миллион лет пары орут и бьют посуду, их ненормальные плохие родители виснут друг на друге и лижутся хуже малолеток. Тацуми одновременно и зол, и смущен, и ошарашен. Эхо так и не прозвучавших гневных воплей висит под потолком, Хитору в детской до сих пор мяучит на все лады, Цубаки все еще стоит в прихожей и не смеет шагу дальше в дом сделать. Тацуми садится на первую ступеньку, делает пару глубоких вдохов, вытирает лицо о рукав. Это помогает собраться в кучу. Он тут же встает. — Онэ-сан. — И прыгает на Цубаки как-то слишком резко, с пылом и редким для него проявлением чувств, хватает ее в объятия и первым утыкает нос под ее острое эльфиное ухо. Наконец-то он ее перерос, а это значит, что теперь он самый высокий в семье, ибо Цубаки вымахала с отца ростом еще тогда, а он попер в высоту только последние два года. Цубаки отвечает ему горячо и с рвением, лижет шею ему и крепко жмет за талию, и Тацуми соскучился так, что словами не передать, и все в ней осталось прежнее, и пушистые волосы до талии, и большая грудь, и кожа как шелковая наволочка, и она вернулась домой, просто взяла и приехала с вещами. И он ждал ее все это время. Он уверяет себя, что держится за Цубаки вместо папы. — Что с папой? — Спрашивает она, тоже не на шутку перепуганная. Тацуми обтирает о нее щеку, чтоб успокоить своим запахом, и она постепенно обмякает на нем. От нее больше не пахнет чужим альфой. — Кажется, рак или что-то в этом роде, я так и не понял. Озвученным это совсем тяжело. Цубаки округляет глаза и цепенеет, и Тацуми прекрасно знает, что она только что представила. Папа так и не простил ее. Если его не станет, получится наоборот — не Цубаки его бросила, а он Цубаки. Эту или ту, с фотографии. К Тацуми приходит мысль, что теперь это его боггарт. — Все будет хорошо, отец же приехал. — Он пытается утешить ее, но его самого впору утешать, и отец впрямь появляется на лестнице тотчас, будто услышал, что о нем говорят. Он растрепанный и усталый, весь седой и небритый с дороги, и Тацуми остро чует его расстройство, Тацуми цепляется за Цубаки несознательно, хотя ее никто не прогоняет. Отец шустро спускается к ним. — Дети. — Он умудряется улыбаться даже сейчас, когда в доме очевидный апокалипсис и даже канун Рождества не разбавляет обстановку. — Мы с папой в больницу, посмотрите за мелкими, ладно? Я позвоню как что. У него такая магия, Тацуми давно просек. Делать сложное максимально простым и параллельно всех вокруг комфортить. Даже Хитору утихает на минутку. Он проходит мимо за курткой, и все будто правда становится чуть лучше. — Дочь, привет. Сынок, спасибо. — Он мельком касается плеча Тацуми, как ни в чем не бывало гладит Цубаки по щеке. И вообще-то со слов папы они поругались когда-то там, но отец как всегда доброжелательный и, по всей видимости, никакой обиды не таит. Зато вот папу обида довела до болезни. Тацуми на миг озаряет, что у их отца сердце из золота, а золото не бьется, и зря папа боялся. Отец хватает ключи с комода и пикает сигналкой. — Любовь моя, ты собрался? — Он окликает папу снизу, и папа еле выползает на лестницу с сумкой наперевес, грустно плетется по ступенькам и ни на кого не смотрит. Отец помогает ему одеться, спрашивает, не забыл ли тапки, хватает его на руки, и они уходят в ночь. Все так быстро, Тацуми даже не придумал, что сказать. Под гэнканом остается только маленький сугроб с улицы. В стрессовых ситуациях он привык действовать оперативно. Это первое правило выпускников UA. Меньше эмоций, больше логики. Дома у них нет катаклизмов и злодеев, но нервного напряжения с лихвой, и ему следует мыслить рационально, за четверых. Родители уехали, и он теперь за главного, значит, надо как-нибудь управиться с Хитору и найти Мицуо, а потом и Цубаки сориентировать. А то она будто забыла, где ее комната, застыла, как неродная, неприкаянная. Переминается с ноги на ногу, даже пальто не сняла. — Раздевайся и мой руки, — командует Тацуми, отлепив ее от себя. — Пойдем знакомиться. Цубаки подчиняется, хоть никогда прежде не отличалась послушанием. Вид у нее зашуганно-любопытный, и это норма, когда возвращаешься домой впервые за долгое время. Хитору уже восемь месяцев, но они с онэ-сан ни разу не виделись. Такая несправедливость в личном рейтинге Тацуми всего на строчку ниже папиной ситуации. Мицуо тоже в детской, силится унять ее истерику или отвлечь, но она стоит в кроватке и швыряется в него погремухами, будто это он виноват, что папа не приходит на ее плач. Вытащить ее Мицуо не может, потому что тяжелая, подгузники менять не умеет, ибо это сакральный скилл, дарованный Тацуми лично папой. Они впервые собрались вчетвером, и Хитору махом замолкает, выпучив на Цубаки свои 2D глазки. — У, рёва. — Тацуми вызволяет ее из кроватки, и она льнет к нему, почуяв от него отца, прилубонивается щечкой ему на грудь. Она вся красная и в соплях, и обычно такого крика от нее не услышать, но сегодня ж вечер наперекосяк. Цубаки пялится на нее с не меньшим удивлением. — Вот. Наша младшая сестра, Хитору, — представляет ее Тацуми. Цубаки нерешительно тянет руки к ней и тут же передумывает, мол, а точно ли можно. — Уши как у меня, — шепчет она себе под нос. Хитору мямлит что-то в соску и показывает ей дулю из кулачка, и все, это мгновенная любовь, Тацуми различает такие вещи на лету. Цубаки все ж берет ее к себе, и Хитору накрепко хватает ее за волосы. Мицуо в свое время точно так же драл Тацуми челку. — Чего это они надумали на старости лет? — Цубаки больно, не столько от волос, ясно же. Хитору внимательно разглядывает нового персонажа в семье и сразу принимается ее нюхать и размазывать тоналку ей по лицу. У них даже носы одинаковые, а ведь Цубаки все грозилась сделать ринопластику. Хитору возится немного на руках у нее и устраивается удобно, пуская слюнки ей в декольте. И правда, чего это они на старости лет. Не хватало маленькой девочки в их домашнем цирке. — Папа решил, что у него климакс, и бросил таблетки. Ну и вот как-то так вышло. Вышло весьма здорово, как ему кажется. Хитору черненькая в него, а брови белые, Цубакины ушки и повадки Мицуо, гремучая смесь их троих с легким налетом папиной застенчивости. Тацуми хочется, чтоб она поскорее выросла, посмотреть на нее взрослую. С Мицуо ему наоборот хотелось, чтоб он навсегда остался малышом. — Нии-сан? — Мицуо напоминает о себе вовремя, все еще неуверенно мнется у кроватки и не знает, куда себя деть. Он тоже заплаканный, и кигуруми у него испачкано детским пюре, и по идее дети не должны сидеть с детьми, но он старался, видно. Он шмыгает носом. — Привет. — Тацуми наклоняется и тоже поднимает его на руки. Тяжко не то слово — Мицуо уже семь, и он давно не влазит в телячьи нежности. И таращится на Цубаки, будто она ненастоящая. — Почему онэ-сан здесь? От этого Цубаки замирает на месте и еле слышно вздыхает. Конечно, Мицуо отвык от нее. Ему четыре было, когда она аналогично папе решила, что ей не место дома. Хитору с интересом колупает ее золотые сережки. — Онэ-сан вернулась и теперь будет с нами жить. Как раньше, — отвечает Тацуми, все ж присаживаясь с ним на кровать, а то пояснице капец. Мицуо зыркает на нее с каким-то недоверием, ныкается в сгиб шеи Тацуми. Ну, работы предстоит много, это он уже понял. Цубаки укачивает Хитору спать с невесть откуда взявшимся мастерством, и полвечера они сидят втроем в детской и думают, как жить без родителей. Мицуо больше не задает вопросов. Тацуми сам объясняет ему, где они, и что с папой все будет хорошо, и что они скоро вернутся, как только папа поправится. Речи его куда больше подкупают именно Цубаки, потому что она растеряна точно так же, и сбита с толку, и даже родной брат сторонится ее, отсаживается ближе к Тацуми. И тут ничего не поделать пока. Мицуо тоже надо время. За вечерними хлопотами Тацуми выведывает у него, что дома давно дела неладны. В холодильнике хоть шаром покати, в прачечной корзины ломятся от постельного, и на уборку папе явно не хватало сил все это время. Поэтому Тацуми раздает им задания, лично закатывает Цубакин чемодан в ее старую комнату и вываливает все шмотки на кровать. В воздухе разлетается пыль. На ужин он сооружает что-то типа рамэна. Они все равно все приходят к нему, когда в доме выключается свет. Мицуо первый, трет глаза и спрашивает разрешения войти, и Тацуми вообще надеялся, что достаточно накормил и накупал его, чтоб он вырубился до утра, но без папы все не на месте. Цубаки тоже долго ворочается за стеной и в конце концов проскальзывает через дверь белой тенью. В детстве Тацуми пугался ее, когда выходил в кухню попить. Эти ее длинные просторные сорочки, распущенные волосы, босые ноги. Она стала сдержаннее, вместе с тем печальнее. Вдвоем они залазят к Тацуми под одеяло, и все, прощай полноценный сон, ибо Цубаки горячая и пинается, а Мицуо раскидывает конечности по всей постели. Тацуми выплевывает кончики их светлых волос, старается хотя б прикинуться, что заснул. В три часа ночи отец присылает ему смс со смайликами и лаконичным «все ок, как вы?».

***

Папу оперируют уже через день, и Тацуми честно некогда переживать и сидеть на телефоне. Хитору привыкла, что ей уделяют много внимания, еще и Мицуо с Цубаки ходят за ним по пятам и смотрят жалостливо, как осиротевшие котята. Тацуми крутится пуще той белки в колесе, от одной к другому и к третьей, выдраивает оба этажа, гостевой душ и туалет, домашний тоже, стирает все что накопилось и на ходу готовит своей ораве. Даже организует небольшую генеральную в кухне, чтоб им было занятие. И еще надо ходить за продуктами и памперсами. И все равно напряженное ожидание не спадает. Он выбирает политику отца и тоже ведет себя с Цубаки как прежде, как привык. Будто ничего и не было, будто она никогда не уезжала, просто вышла за хлебом или с подружкой шопиться. А не скиталась по съемным квартирам три года. Она не верит, что ее приняли назад, за обеденный стол не садится, только за островок. Не пытается наладить отношения с Мицуо, тайком проверяет, все ли как раньше и не переставил ли папа кастрюли с верхнего шкафчика под плиту. Но дома-то ничего не изменилось, а вот Цубаки другая. Если не это означает повзрослеть, то Тацуми согласен вечно нянчиться хоть со всеми своими сиблингами сразу. Ну, с небольшой помощью, конечно. За всеми не уследишь. Только папа так умеет, но папа и заболел в итоге. — Цубаки. — К исходу третьего дня без родителей Тацуми не выдерживает ее тупняк. Цубаки от неожиданности роняет тарелку на полпути в посудомойку, но она не разбивается, просто укатывается под островок. Цубаки все знает сама. Она своенравная, но не тупая, взбалмошная слегка, но чутье у нее отменное. И она нужна семье как никогда. Не может же она в свои полные двадцать не понимать этого. — Я косячница. — Она улыбается как отец, и коса ее аккуратно подобрана наверх, чтоб Хитору не за что было ухватиться, и на ней старая футболка Тацуми, вся растянутая и в дырках, ноль косметики, ноль парфюма. Косячная онэ-сан. Папа вон тоже косячит будь здоров и ничего. — Но ты вернулась! — Тацуми произносит это нараспев и даже руками разводит для пущей выразительности. Ну неужели этого недостаточно, одного этого факта, что она пришла, когда папа сильнее всего в ней нуждался, что не бросила их в беде. Что ухаживает за Хитору и помогает Тацуми со всем, что просто она здесь и сейчас, загружает посудомойку и тоже ведет себя как ни в чем не бывало. Это привязанность, как папа сказал, обещание. У маленькой девочки в их семье должна быть большая, с такими же ушами и носом, и чтоб в хвост можно было вцепиться. Не отпускать. Тацуми же не отпустил. — Этого достаточно, — повторяет он собственную мысль, и Цубаки поднимает на него взор. Она хотела услышать что-то такое, по лицу видно. Брату с сестрой положено драться и склочничать, и они ох как дрались мелкими, а сейчас они выше родителей, и кулаками не решить то, о чем Цубаки не говорит. О чем Тацуми ее просит. Чтоб она сама себя простила, просто потому что вернулась. Этого достаточно. От избытка чувств он отворачивается к холодильнику и делает вид, что очень занят нарезкой картошки, и типа картошка щиплет ему глаза вместо лука, и он втягивает слезу обратно, но она сбегает по его носу и висит крупной каплей. Цубаки вытирает руки полотенцем и подходит, чтоб обнять его со спины. — Ты нужна мне. Всегда была. — Он жалко всхлипывает и откладывает нож, и это правда, и ни разу прежде он не сыпал в Цубаки сантиментами, и это смущает, и хорошо хоть они не видят друг друга. — И папе, и Мицуо, Хитору особенно. И того, что ты это признала и вернулась, уже хватит, понимаешь. Цубаки трет о него шею и мурчит почти как папа. Тацуми так и не научился подражать этому звуку, но оно ему в принципе и не надо уже. Мицуо вбегает в кухню, торжественно объявляет, что Хитору описилась, и все, некогда стоять няшиться, дела. Работы еще валом, но начало положено. Цубаки начинает понемногу осваиваться. Она нравится Хитору больше всех. Может, потому что у Цубаки лицо копия папиного, не считая носа, может, потому что Цубаки мягкая и гладкая в отличие от Тацуми. Они возятся в манеже часами, дербанят доставшиеся по наследству от Мицуо игрушки, ходят гулять в парк у дома. На четвертый день Тацуми обнаруживает их спящими друг на друге на диване в гостиной, и это акклиматизация на минималках, и ему легче. Одной проблемой меньше.

***

Отец звонит под вечер пятого дня, в самое Рождество, и зовет их всех навестить папу. Он все время был с ним в госпитале, и Тацуми не требуется эмпатия, чтоб вообразить, сколько ж душевных сил ему все это стоило. Ну, папа вроде отошел после операции и вовсю поправляется. Отбирает у отца телефон и в обычной своей манере выспрашивает у Тацуми, как младшие и не передумала ли Цубаки. Цубаки не передумала. В ванной теперь все заставлено ее баночками и косметосом. Они тут же снаряжаются вчетвером и двигают на такси в центр. Это момент икс для Цубаки и папы, даже Тацуми чует ее мандраж. Хитору оживленно мычит в соску, машет ручками, куда-то показывая за окно, похожа на гусеницу в своем голубом комбинезоне. Мицуо сидит притихший, ни на кого не смотрит. Из-за праздничных пробок они приезжают только к шести часам. С папиной палаты доносится смех, а когда папа смеется, это в девяносто девяти процентах случаев означает, что отец мочит коры. Он сидит на папиной койке, свесив ноги, рассказывает что-то с командировки, и папа аж за живот держится. Ему, должно быть, больно из-за швов, но отец всегда так, хохмит его полностью. Они даже не сразу замечают свой выводок на пороге. — Мы цыганский табор не заказывали, — говорит он типа в шутку, и папа тянется, чтоб пихнуть его в плечо, но промахивается. Он весь слабый еще, в большой ему больничной сорочке, но правда идет на поправку. В лицо его вернулся живой цвет. Мицуо первым делом липнет к отцу, ластится под локоть и явно ждет разрешения пообниматься с папой, Хитору тоже восторженно гулит и щемится к ним. Цубаки смешно шуршит бахилами на своих каблучищах, но шагает ближе вместе с Тацуми, и они рассаживаются в кружок возле койки, чтоб папа оказался в центре. Поднимается галдеж, отец спрашивает, кому купить попить, папа все норовит отобрать у него Хитору, Мицуо лезет ко всем сразу, как ошалелый, Тацуми берет Цубаки за руку, чтоб ее не трясло так явно. Их прям много, реально цыганский табор, и все шумные, и все Тогаты. Их много, но из всех вышкварков папа смотрит только на Цубаки. У него снова то нечитаемое выражение. — Пап, ты как? — Тацуми подает голос, пока не стало неловко, и папа пожимает плечами, но все ж улыбается еле заметно, откидываясь на подушку. Цубаки сдувает светлую челку с лица. — Ну, у меня больше не будет детей, а я хотел еще дочку. — Тут он снова поворачивается к Цубаки, и Тацуми скрещивает пальцы, лишь бы пронесло и не заплакать при всех. — Вместо тебя, бессовестная. — Папа! — Цубаки возмущенно щелкает языком, краснеет вся до кончиков ушей, но папа это явно не всерьез, сам усмехается. Отец так и вовсе хохочет над ее ступором и круглыми глазами. — Папулечка. — Она будто прям умоляет, но это больше не требуется. Этого достаточно, что она здесь и сейчас. Папа сменяет показной гнев на милость и тянет к ней руки. — Иди сюда, ты, — он не договаривает, но она понимает. Папа дергает ее на себя за блузку, крепко обнимает ее за шею, тыкает нос в волосы. Тацуми переполняет какое-то злорадство, когда папа с силой прикусывает ее за ухо, словно в отместку за всю ее грызню с Тацуми, но Цубаки смирно терпит, даже не верещит. Оно и в половину не так больно, как три года их разлуки, как черно-белое фото у папы на тумбе и скомканный лист с диагнозом. Это такая боль, через которую проще исцеляться и заживать. Папа зализывает укушенное место, будто Цубаки котенок, и на одну драму в доме становится меньше. — С возвращением. — Папа гладит ее по спине, Цубаки клюет его в скулу, тормошит слегка, и внезапно в палате прибавляется звук, внезапно Хитору громко лепечет, подползая по отцу ближе, Мицуо победно вскидывает кулак вверх, отец начинает аплодировать и вслух умиляется. У Тацуми тоже лицо трескается от «awwww». Все и впрямь вернулось на родину. Вся семья в сборе. Дальше он ни на что особо не обращает внимания. Мицуо просит шоколадку из автомата на первом этаже, Цубаки уносит развопившуюся Хитору в туалет менять памперс, вошедшая медсестра велит им закругляться, а то полгоспиталя переполошили своим шумом. Тацуми тоже вроде выходит в коридор остыть немного, но на самом деле остается подслушивать у двери. Это с детства его любимая забава. В животе у него прям цветущий райский сад, когда он застает родителей вот так наедине. Отец на вид сильно постарел за эти пять дней, и так-то ему уже сорок семь, и он выцвел из своего золотистого в полную седину, но папа всегда целует шрамы на его руках, смотрит на него так нежно, будто их вчера только сосватали. Будто у них каждый день новая жизнь и на свет они родились, чтоб стать парой друг другу. Это щемит Тацуми грудину, но он не в силах отвести взгляд. — Съездим на онсэн, как тебя выпишут? Старших с мелкими оставим, — предлагает отец, и папа поднимается на локте к нему, коротко щиплет его нижнюю губу. — Мхм. Ты еще Хоккайдо обещал. — Тамаки, какое тебе Хоккайдо? Холодно же. — Отец укладывает его обратно, да все без толку. Папа цепляется за него обеими руками, тащит его к себе на койку со стула. — Хочу на Хоккайдо. Отец вздыхает, смирившись. Он в принципе никогда и не скрывал, что смысл его жизни вообще не в детях. Это папины редкие улыбки и завтраки на всю ватагу, его мягкие ладони, бледные губы и запах замороженных гвоздик, их многолетняя связь под вальс из «Олдбоя» и видео со свадьбы. Папа лохматит его пушистый хвост, стягивает резинку. — Я люблю тебя, — говорит он вполголоса. Отец хитро сощуривается. У Мицуо от него эта манера. — Хо-хо. С таких откровений Тацуми жалит какое-то приятное смущение. Он обещает себе, что не поскупится на эти слова, если у него когда-нибудь появится омега. Отец обтирает щетину о папин белый лоб, довольный, аж сияет весь. Обычно он не носит обручальное кольцо, а то проблематично с его квирком, но сегодня оно болтается у него на цепочке. — Не прошло и сорок лет. — Я думал, ты знаешь, — оправдывается папа. Дальше Тацуми не слушает, ибо невозможно же. Он стойко выдержал их с Цубаки примирение, не хватало еще на ровном месте зарыдать. Хорошо же все. Он неслышно отступает в коридор, плетется мимо палат и проходов на лестницу. Папино обещание летит за ним вдогонку. В холле он натыкается на остальных. Цубаки хапает сникерсы для Мицуо, по одному в каждый карман, и так-то папа не разрешает ему много сладкого, но папа наверху с отцом, а Тацуми не скажет. Хитору у нее на руках, держится и мнет блузку, устало приложив черную головку ей на плечо. Она уже несколько раз пыталась предложить Цубаки свою соску, однако Цубаки что-то не соглашается. За это Хитору щедро поливает ее чаем из бутылочки. — Можно я ее обратно отнесу? — Жалуется Цубаки, растирая пятно по сатину. До родителей они поднимаются на лифте вчетвером, и хоть Тацуми жуть как неохота портить им идиллию наедине, мелкие одолели его сильнее. У Мицуо палевно рот в шоколаде. Они с Цубаки сбегают с палаты раньше, чем папа успевает отчитать их. На улице Тацуми дышится легче. Сперва это классное ощущение эйфории, как за день до гона, потом голова его начинает слегка кружиться. Цубаки наматывает на него свой шарф одеяльного размера. Больничный фасад украшен неоновыми лентами, и всякие шарики-фонарики перед взором его вскоре сливаются в одну сплошную красно-зеленую карусель. — Хэй, грампи кэт, — окликает его Цубаки, ныкнувшись в воротник пальто. Тацуми возвращается в реальность. Все взаправду, сегодня Рождество, Цубаки никуда не уходит, папа в порядке. Все ж ему чего-то не хватает, только он не знает чего. — Как на личном? Не сосватал Аллигатора? — Его сестра заводит старую песню, и у Тацуми вечный фэйспалм на это. Он слышит подобные подколы от нее лет с десяти или того больше, но так до сих пор и не придумал достойный ответ. — Меня бросили, — честно признается он. Ну, вспоминать про это неприятно, зато без прикрас. Цубаки недовольно цокает. — Да он просто не знает, кого потерял! Потом локти кусать будет! — Она хлопает его по плечу, и Тацуми идет за ней, словно зачарованный. Конечно, он все ей рассказал, еще до того, как вляпался в те отношения с мальчиком из Е. Наверное, она права. Не сложилось и ладно. — Мы тоже расстались. Она выдыхает пар в темное небо над ними, скользит по плитке, притормаживая у перил. Тацуми так и не встретился с ее альфой, но по какой-то причине заочно зол на него. — Хочешь, я его побью? — Сама уже. — Цубаки смеется, и Тацуми притуляется к ней под бок. Шарф ее свежестиранный, но все равно вкусно пахнет ею. Разговаривать про личный фронт — тоже что-то новое, беспрецедентная акция. Расставаться же нормально. Кто-то вон сходится и расстается всю жизнь. Еще Тацуми тайком пялится на нее в профиль и думает, что общих черт у них ни на грамм, но они все равно самые похожие сиблинги в мире. Пушеная Цубакина копна лезет ему в лицо, ветерок пляшет по ступенькам и кидает снежок ей под ботфорты. Есть еще тема, которую они никогда не обсуждали. И, раз уж сегодня праздник, Тацуми выбирает сделать, чем не сделать и жалеть. — Почему ты вернулась? Цубаки отвечает не сразу. Вообще вариантов у нее предостаточно: отшутиться, мол, что бы отото без нее делал. Или наплести с три короба, типа некуда было идти, раз уж они расстались и разъехались. Или сочинить что-нибудь совсем фантастическое, вроде исповеди плохой дочери и сестры плохому сыну и брату. Или сказать правду. Цубаки выбирает последнюю опцию. На всякий случай Тацуми крепче хватается за перила. — Просто так. — Она вновь берет его за руку, и он залазит в ее митенку пальцами. Этого достаточно, он помнит. Вопрос изначально немного неправильный, потому что ему куда интереснее, почему она осталась, но Цубаки раскусывает его на раз. — А осталась, потому что страшно было. Боялась я. Постепенно до Тацуми доходит. Это как смерть от разбитого сердца, только еще и в неведении. Цубаки продолжает. — Боялась, что если папа умрет… На этом они оба резко втягивают воздух и притворяются, будто подавились, а не глаза на мокром месте, да. За минувшие пять дней ада такой исход преследовал Тацуми в кошмарах, и каждый раз он просыпался в поту. Отец и они вчетвером, сироты. Папино тело в цветах, мраморный камень. Рука Цубаки в его грубой лапище тоже нервно подрагивает. — То моими последними словами ему были бы… Ну. Ты знаешь. Хочешь, скажу? Тацуми отрицательно мотает головой, потому что вот в их разборки точно никогда не хотел лезть. И вникать в то, что они уже вроде как победили. Цубаки все равно надо это кому-нибудь передать, чтоб не разорвало изнутри. — Я сказала: «Если она тебя оставила, то и я смогу!». Прям ему в лицо. Представляешь? У него такое выражение было, будто… Будто он туда вернулся и снова ее потерял. А ты знаешь его. Он всю жизнь боится, что опять останется один. Тацуми молчит. Это факт номер один про их папу, слишком «can relate» им обоим, чтоб переливать из пустого в порожнее. Цубаки трет укушенное ухо, и ранка слегка кровит. Получается, бабушка здесь ни при чем. Папа сам себе это причинил. — Он с детства считал, что Цубаки его бросила, — говорит Цубаки, заканчивая мысль, и все и правда сходится, складывается и переплетается, из одного другое и все вместе в одну простую истину. — Но ошибался ведь. Я просто тогда еще не родилась. Она наклоняет голову, и прищур у нее тот же хитрюшный, будто с самого начала все знала, только держала в секрете даже от папы. Йокай. Это докатывается до Тацуми постепенно, залпами, наплывами, папина несправедливость и личный полтергейст на фото с тумбочки, камелии, гвоздики. Бесконечные скандалы дома, он сам, маленький, трехлетний, одиноко ковыряется в песочнице на парковке. Не обида, не горе, а обещание самого себя простить, потому что все эти годы он цеплялся не за ту Цубаки. Вот эта их настоящая рядом совсем другая, в отца пошла, вся золотая и сверкательная, но у нее папины серые глаза. Глаза Цубаки. — С возвращением, — рассеянно повторяет Тацуми. Цубаки слегка ойкает, стоит ему затянуть ее в медвежью хватку обеими руками. На языке Тацуми это сердечные обнимашки, на которые он щедрый лишь с Эйтсуки и папой, но, кажется, с Цубаки так никогда не надо делать, потому что у нее портится макияж и накладные донорские ресницы отваливаются. Но она не возражает. Просто называет его дураком и кокетливо хихикает в шарф. — Ты как отец стал. Тацуми прикидывается, что не понял ее, ибо так проще. Отец звонит ей и гонит их обратно наверх, потому что мелким пора спать, а до дома ехать через весь город. Цубаки ноет, что это какое-то неправильное Рождество, без застолья от папы и подарков, но слушается. Чудеса, не иначе. — Ок. Мы домой, а ты сходи куда-нибудь. — Цубаки отпихивает его и бодрым шагом направляется обратно, и у Тацуми ломается удивляльник. Она точно изменилась, это ж надо. — Да куда я пойду? Возмущение его придавливает начавшийся снегопад. Цубаки отряхивает пальто и подмигивает ему на прощание. — Куда-нибудь. Рождество же. Только он отлипает от перил, ее и след простыл. Ну, идти ему шибко некуда, ибо все его друзья либо остались в Мусутафу, либо уже разъехались по курортам с семьями, а шляться просто так он не любит. Папа привил патологическое домоседство. Кое-что все ж приходит ему на ум, и он со всех сил отмахивается от идеи, потому что поздно уже и вообще. Как-то неудобно. Все равно он достает телефон с кармана. Чувство такое, будто весь вечер собирался сделать это. — Эйтсуки? Это Тогата Тацуми. В динамик ему раздается странный звук, словно она взвизгнула с такого поворота на ночь глядя, но на полпути прикрылась ладошкой. Обычно Тацуми никогда ей не звонит, хоть и обещал, потому что от звонков ему страсть как охота увидеть ее, и она скучает сильнее, расстраивается, если у него не получается приехать. Тацуми и ее тоже не видел с лета. — Привет. — Она чуть заикается, или это что-то со связью, и Тацуми живо представляет, как она хватается за свой черный хвостик и сосредоточенно его мусолит. — Я сейчас в городе. Не хочешь погулять? Погода класс. — Он ловит снежинку на язык, еще две залетает ему в нос. Эйтсуки будто бы роняет телефон, поднимается грохот, она с криком убегает отпрашиваться, хлопает дверью. На фоне ее отец орет, чтоб она не орала, что-то взрывается, трескается, дядя Эйджиро, должно быть, растаскивает их друг от друга. Тацуми невольно тянет лыбу, и у него саднят уголки рта. Он сбрасывает вызов как раз к ее возвращению, туже заматывает Цубакин шарф. По больничной аллее к дороге загораются гирлянды, снегопад немного усиливается, и если он поторопится на станцию, то будет у них через полчаса. Все равно этой копуше никакого времени не хватит на сборы. По дороге он медленно переваривает те папины слова. Про дежавю и родных людей и про искусство их ранить, чтоб весь урон на себя принимать. Это фамильная реликвия, эмпатия нечеловеческой силы. Тацуми впредь зарекается размышлять, почему в их семье все так и почему папа шел к этому столько лет. Почему бабушка так поступила. Почему он был готов поступить точно так же. Может, если Тацуми когда-нибудь станет отцом, оно и его настигнет внезапно. По традиции в самое неподходящее время. Но пока ему семнадцать, и обещания у него свои, и клятвы, и целая жизнь. И она только начинается. Тацуми шагает по свежему снегу, прибавляет скорости, тут же срывается на бег, распинывая сугробики. Сердце его тоже разгоняется. Тацуми семнадцать.