use the sleeves of my sweater.

      Цветы на Геральте смотрятся так странно и не к месту. Они лезут сразу десятками, маленькие и чрезмерно яркие, жёлтые такие, на пальцах следы пыльцы оставляют, когда ведьмак, не задумываясь даже, срывает их со своих коленей и одевается после горячей ванны в очередной из харчевен.       И, казалось бы, ничего не меняется. Ничего особенного не происходит. Цветы не делают больно, да и, тем более, они слишком мелкие и смешные даже, но вылазят с завидной частотой, из чего Геральт делает вывод, что его родственная душа только учится ходить, потому что вечно падает и стирает коленки и ладошки. Не то чтобы его удивило то, что он старше (сильно старше) своей родственной души. Из этого можно было лишь сделать вывод, что это был человек.       Геральт не прекращает заниматься тем, чем занимался раньше. Не прекращает путешествовать, искать работу и сражаться с монстрами, даже осознавая то, что каждая рана на теле теперь отзывается где-то там далеко (или близко, но он надеялся на первый вариант) какими-нибудь цветами по чужой коже. В конце концов, это просто цветы. В конце концов, они с родственной душой даже не обязаны будут встретиться. Геральт, во всяком случае, точно этого бы не хотел. У него была спокойная жизнь, коей он был удовлетворён. Ничего больше ему не требовалось.       Ещё тогда, в Каер Морхене, учителя сами вбивали в их головы установку потребности просто забыть про идею поиска своих предназначенных, если связь не разрушится (как это бывало в процентах шестидесяти после мутации). Потому что «тот самый» — это слабое место, болевая точка, которая абсолютно не нужна была настоящему ведьмаку. И это было правдой. А если родственной душой был простой смертный человек, то свою роль играл и отведённый им срок жизни, несопоставимый с веком ведьмака. Да, это было несправедливо по отношению к самому человеку, который проведёт свою жизнь не с тем, кто предначертан судьбой, но это были вынужденные решения, которые позволяли балансу сил добра и зла оставаться в покое многие и многие века. Да и сама идея заиметь себе в bratnią duszę ведьмака вряд ли понравилась бы кому-либо из разумно мыслящих людей. Геральт, пускай и ненавидел выбирать из двух зол меньшее, был вынужден признать здесь тот факт, что это были те малые жертвы, необходимые для общего спокойствия.       Так что он не стремился искать то неловкое существо, что умудрялось вечно царапаться, чем-то ударяться и травмировать самые кончики пальцев, хотя вот последнее точно было необъяснимым явлением. Может быть, это была какая-нибудь швея? Логичное объяснение, а большего Геральту и не требовалось, он и так мало времени тратил на размышления об этом, предпочитая задвинуть куда-нибудь в дальний угол эти мысли. Только цветы обрывал, иногда злясь непонятно из-за чего на их яркость и тонкий аромат.

***

      Мама Юлиана пугается. Она издалека замечает сына в чём-то красном, прищуривается, проклиная своё плохое зрение, и бросается к нему ближе, на расстоянии нескольких шагов понимая, что это всего лишь кроваво-красная герань, что полосой проросла на спине ребёнка.       Так он узнаёт о том, кто такие родственные души, пока мать срезает с него цветы. Юлиан ещё слишком мал, чтобы понять, что цветы во всю спину означали чью-то рану, но часть информации он запоминает.       Когда Юлиан становится старше, цветы, которые воспринимались, как что-то совершенно привычное (ведь он по пальцам мог пересчитать те дни, когда не был покрыт бордовыми лепестками), начинают наталкивать его на определённые мысли, но полного осознания пока что не приходит. И, наверное, даже хорошо, что он с детства переживает всё это, а мама не делится с ним подробностями, потому что маленький мальчик точно не заслужил жить с мыслью о том, что его родственная душа регулярно страдает, получая какие-то увечья. В конце концов, он приходит к этому самостоятельно в более осознанном возрасте. И это вполне естественный процесс.       Ему двенадцать, он играет с друзьями, запускает из рогатки маленькие камушки, балагурит, как обычно, прекрасно зная, что получит нагоняй от отца за прогул очередного занятия. Хотя это не так важно. Его вообще мало что волнует, пока ему весело и интересно.       Но в какой-то момент Юлиан направляет рогатку в мальчишку помладше, что жил по соседству, представляя, как тот увернётся и все засмеются над этим представлением. Но в последнюю секунду, кажется, тот отвлекается, не видит того, что в него стреляют, а Юлиан уже не может остановить полёт камушка — он попадает чуть выше над чужим глазом. Слышится вскрик.       «Ранение» не серьёзное, они и хуже получали, пока пугали собак или срывали колючую крапиву на окраине городка, но Юлиан как в замедленной съёмке видит, что у мальчишки начинает бежать кровь, а у дочки мельника, что иногда, как и сегодня, играла с ними, в тот же момент над бровью расцветает мак. И боль, естественно, забыта, раздаётся сначала шёпот, а потом уже громкие предположения, кто-то даже кричит: «Жених и невеста!», видно, это кто-то постарше, уже точно знающий, что скрывалось под понятием «родственные души». Юлиан тогда впервые понимает всё и даже немножко больше. Тогда ему даже становится страшно, но он, конечно же, никогда и никому об этом не скажет.