Разбитые

Pov Геральд Я помнил всё и всё забыл Кого искал, кого любил? Я проходил сквозь эти стены Стираю со лба испарину и затягиваю шнурки на воротнике потуже. Да, вот так, чтобы почти не дышать, не наклонять голову и не делать лишних движений. Чтобы ни одна нервная судорога — а они последнее время искажают лицо постоянно, — не выдала меня, когда ты в сотый раз пройдёшь мимо, даже не заметив. Длинное тёмное одеяние. Когда-то — когда я был молодым, — я носил, кажется, что-то другое, совсем другое. Но теперь твоё имя, выжженное у меня по телу, нужно как-то прятать. Ты так не считаешь, Лина? Иду дальше по коридору, изо всех сил стараясь не обернуться и не проводить взглядом твой силуэт, уплывающий, будто призрак мёртвой невесты над болотом, собравший утреннюю росу и готовый сгинуть, чтобы вечером восстать. Я не хочу смотреть назад Где пламенеющий закат Себе и мне вскрывает вены Не могу позволить себе вспомнить то, что было. Это запретная тема. Я записал каждую её секунду, выжег на своей коже убористым, рваным почерком и уничтожил. Мимо нас, мимо нас пьяное солнце Оно уйдёт и больше не вернётся Ну что же ты молчишь, не поднимая глаз? Я не помню этого. Не должен помнить. Но я смотрю в окно и вижу, как солнце вскрывается, обнажая свою неприглядную сущность, и заливает небо сталью. У стали твой запах, Бекка. А знаешь, у кого ещё? У маленькой, съеженной, будто уже зашуганный кем-то воробей, Вики. Её перышки торчат в разные стороны, она испуганно оглядывается, сжимает истертыми подушечками изящных до тошноты пальцами край футболки и пытается не скатиться в истерику. Она стоит, не двигаясь, и я понимаю, что никогда так сильно не желал, чтобы человек спрыгнул, как сейчас. Я до дрожи в руках хочу, чтобы она прыгнула, чтобы её размазало по горячей земле, чтобы плавкий серый асфальт принял её тело в свои объятия, сжал, стиснув, перемолол ей кости в крошку от печенья и никогда не отпустил… но. Почти всегда есть но. Вики становится непризнанной. Я вижу, как тяжело Мисселине улыбаться мягкой, ласковой улыбкой, скрывающей всё, однако помогать не спешу, и когда Лина торопливо спихивает девчушку на Энди, ухожу, не оборачиваясь. Не могу разговаривать — шнурки на шее затянуты так туго, что ком в горле закрывает все пути. Я могу лишь кашлять, пытаясь избавиться от першащего отвращения, пока палящие лучи солнца окутывают мою безумную голову и вовлекают в бесконечную пучину смердящих болью воспоминаний. Хотите моё признание? Я ненавижу Ребекку Уокер. Меня тошнит каждый раз, как я вижу её где-либо, и поэтому я стараюсь не вылезать из школы — она сюда она не суется. Ей стыдно. И это правильно, Бекки, тебе должно быть стыдно, чёртова сука. Я ненавижу Ребекку Уокер. С её появлением значительная часть моей жизни повернула не туда и сгинула в череде напряжённых дней, которые не отпускают меня до сих пор и душат, душат, схватив моё горло вымазанными в крови руками. Эта, блять, кровь на твоей совести, Бекки. Я ненавижу Ребекку Уокер. Я ненавижу свои школьные дни, потому что все, что я о них помню — соперничество с ней. Захлопываю ящик пандоры, заматываю его цепями, закрываю на сотню замков и бросаю так далеко, как только можно, но воспоминания скребутся, они раздирают деревянные углы своими отвратительными длинными когтями, они шепчут мне на ухо, что ничто не закончилось, все только началось. Залпом выпиваю снотворную настойку и ложусь на кровать, которая скрипит под моим весом. Вот так, никаких воспоминаний, никаких мыслей. Твой девиз, Бекки, ты научила меня этому. Мимо нас, мимо нас люди или птицы Они летят, чтоб всё-таки разбиться Убей меня потом, но только не сейчас К середине ночи, когда луна вытирает тряпкой промокшие от разлитой, будто молоко, крови звезды, воспоминания выбираются. Они грызут цепи, и я, слыша, как те воют от боли и скрипят, борясь до конца, сдаюсь. Вот и ты, Бекка. Последний раз я видел тебя такой в школьные годы. Ты ни капли не изменилась, да? Расскажешь секрет? Чужие чувства? Младенцы на завтрак? Хрипло смеюсь, ощущая, как мокрота бурлит в горле. Нет, не младенцы. Ты питаешься мною. Мною и моими слабостями. Я слышу, как ты скребешь вилкой по тарелке. Ты скалишь зубы с багряной пеной у рта, до безумия похожей на пенку от малинового варенья, грызешь меня, как бешеная собака, облизывая каждую мою косточку, и обвиваешь руками шею моей Мисселины так, словно пытаешься показать, как задушишь её. Что ж, теперь я знаю концовку этого сна — ты сожмешь свои пальцы с длинными накрашенными ногтями на её горле, пока она не упадёт, — и могу проснуться, но ты не отпускаешь. Я вижу твои змеиные глаза с вертикальным зрачком, тебе не скрыть это от меня. От кого угодно, сука, но не от меня. Я вижу, как ты плотоядно облизываешься, глядя на шею моей Лины, а та будто бы ничего не замечает и продолжает рассказывать что-то, энергично жестикулируя. Я помнил всё и всё забыл Каким я стал, каким я был Так мало слов, так много пены (пены, пены) Просыпаюсь, задушив крик ещё в груди, и ругаюсь сквозь дрожащие зубы. Сон ускользает от меня, будто белая вуаль правды, утягиваемая из рук сладкой ложью. Единственным напоминанием остаётся пена. Морские волны бьются о скалы и, превратившись в пену, путешествуют по моим рукам. Раскрываю шторы и морщусь, видя вместо пены кровавые отпечатки. Лунный свет всегда обнажает правду. Слышу, как ты точишь лезвия друг о друга, как пилишь и так острые клыки, и вздрагиваю. Крылья на месте. Ты можешь сколько угодно мучить меня во снах, Ребекка, можешь отрывать мне крылья, выводить кончиками ножей свои странные письмена на моем животе, но тебе не добраться до меня наяву. Я не ищу в толпе твой взгляд А пламенеющий закат Себе и мне вскрывает вены (вены, вены) Я не могу смотреть в глаза моего ангела; ненавижу себя за то, что сделал так мало. Так мало, что это почти ничего в океане навороченного Ребеккой. Мои поступки ничтожны, они меньше любого взмаха крыльев самой крошечной бабочки мира, но я хотя бы пытался барахтаться в этом моря яда, который затекает в уши, в глаза, заставляет разжать зубы и проникает прямо в першащее горло. Я пытался. Я сотни раз предупреждал мою Лину, пытался вытащить её из болота, в которое её затягивало с каждым днем все больше, но она не верила, отмахивалась от меня, как от надоедливой мухи, ведь для неё Бекка — о, Шепфа, как меня воротит от её имени, — лучшее создание мира. И что теперь? Теперь это болото — её. Она его королева, мертвая невеста пустоты в своей душе. Она улыбается, но в её глазах я видел только лёд. Я знаю, что мы не станем другими, что навечно останемся чужими друг другу, потому что ты, Бекка, с издевкой потоптавшись на чувствах моего ангела, не оставила ничего. Как истинная маньячка, ты вскрыла Лине грудь, искорежила её ребра, сделав из них клетку, и уничтожила сердце. Мимо нас, мимо нас пьяное солнце Оно уйдёт и больше не вернётся Ну что же ты молчишь, не поднимая глаз? Стою в кабинете, спиной к классу. Я считаю каждую секунду перед уроком, надеясь, что школу разрушат до основания, что её сожгут, заморозят, да что угодно, только бы у непризнанных не было занятия. Заглядываю в глаза напуганной, но делающей бесстрашный вид девчонке и вновь с удивлением подмечаю, как сильно могут быть похожи мать и дочь. От одного только вскользь брошенного на Вики взгляда меня трясёт от злости и корежит, как бампер влетевшего в столб автомобиля. Возможно, если бы не она, мы бы были вместе. Вики настороженно тянется ко мне, как к единственному знакомому, и в душе пестрая оранжевая лилия роняет семена мести, расцветает, подкидывая все новые и новые мысли по поводу того, как можно отдать все долги. Мимо нас, мимо нас люди или птицы Они летят, чтоб всё-таки разбиться Убей меня потом, но только не сейчас Прости, Вики, тебе все-таки придётся разбиться. Иногда, дорогая Бекка, возмездие настигает с той стороны, с который ты этого не ждёшь. Ты как никто другой знаешь о последствиях, но таких ты явно не предугадаешь. Ученик превзойдет мастера, это я тебе гарантирую. Мягко, на грани приличия, дозволенного между учителем и студенткой, улыбаюсь Вики и с удовольствием ловлю её ответную улыбку. Глаза лучатся искренним счастьем и облегчением. Наверное, это должно было прокричать мне, что все мои планы — отвратительные и должны гореть синим пламенем, но я лишь ещё больше втягиваюсь в это, будто в паутину, только эта паутина — моя. Слышишь, Бекка? Теперь паутина моя, и не я — бесполезная мушка, которая вот-вот пойдёт на корм жадному и ядовитому пауку. Не я. Твоя драгоценная дочка. Да, та самая, что смотрит на меня, открыв рот, и ловит каждую мысль, которую я, заботливо заворачивая в невинную мишуру пестрых красивых слов, кладу в её голову. Мне нравится, что она не доверяет тебе; а тебе нравится? Ступив на путь мести однажды, сойти с него не представляется возможным, и я не могу просто дёрнуть стоп-кран и остановить огромный локомотив, несущийся на бедную девочку на всей скорости. Её размажет по вагону. Она такая хрупкая, веришь? Совсем как Лина в школьные годы. С такими же ломкими костями, с такой же кожей, которая настолько тонкая, что любое касание останется огромным фиолетовым синяком, а любая царапина — уродливым незаживающим рубцом. Мне неинтересно, что скажет Лина, если узнает о моих планах. Даже если ей не понравится, я не закончу, пока не доведу дело до конца, а она поймёт потом, что я делаю это для неё, за неё. Поймёт, и снега в её глазах растают. Я сделаю все для этого. Даже если придётся на автомате трахать этот бесполезный кусок мяса, изредка закрывая глаза в попытке представить моего ангела. Жаль только, что Вики не меняет духи. Наверное, все-таки стоит подсунуть ей любимые духи Лины, как думаешь, Бекка? Тогда твоя дочь точно станет её полной копией. Безвольной куклой в моих руках. И я разобью её, клянусь, я, блять, сделаю все для этого. Скажешь, что я двинулся? Возможно. Но это все — твоя вина. Ты должна была подумать о последствиях, ты же всегда так хорошо продумывала каждый свой шаг на десять ходов вперёд, будто это не жизнь, а игра в шахматы. Теперь моя очередь ходить. Люцифер не отказывается от предложения спокойно поиграть с жалкой непризнанной; он никогда не отказывается. Главное, чтобы он не свернул на полпути. От вас, Уокеры, никогда не знаешь, чего ожидать. Pov Вики Я плакала в школьном туалете Капля за каплей летели на эти Колени, запястья, дрожащие плечи Тяжёлый вздох эхом проходится вдоль подоконника, кафеля и кабиной, разрушая тишину, воцарившуюся после звонка на урок. Я крепче прижимаю колени к груди и прячу лицо за копной — да, теперь уже не сложенным в аккуратную причёску волос, — запутанных прядей. Плечи подрагивают в такт моим всхлипам; в такт редким ударам сердца, что разрывается от неистовой боли. Внутри бесконечно взрываются снаряды, и кажется, что если бы кто-то предложил мне заглянуть в себя, я бы увидела истоптанные лёгкие и мягко опускающиеся на месиво, оставшееся от органов, лепестки диацентры, перепачканные кровью. Ты сжёг меня, Люци. Цветы, что так спешно распустились во мне, наткнулись на горящую стену непонимания и отверженности; знаешь, как быстро сгорают цветы? А я знаю. Отец говорил мне не трогать спички и зажигалки, не приближаться к кухонным печкам, но он, наверное, и подумать не мог, что меня сожжет вовсе не это. Юбка, которая утром была аккуратно выглажена, задирается, обнажая бледные ноги с узором бледных вспухших от усталости вен, но меня это не заботит. Ты всхлипы услышал, ты сделал мне легче Помимо заглушенных рукавом рубашки, в который я вцепилась зубами, рыданий маленькое помещение наполняется размеренными шагами и чуть слышимым шарканьем. Я вздрагиваю и отворачиваюсь к окну, чтобы скрыть следы горячих слез и спешно облизваю губы, но почему-то красная диацентра никуда не девается; она цветёт ещё ярче, она пожирает мои искусанные губы и стекает вниз по подбородку на белую рубашку. — Не плачь, это пройдёт, — я не поворачиваюсь, но прекрасно знаю, кто это. Геральда можно называть богом Грома, того самого, что пугает меня грозовыми ночами и заставляет скрываться под толстым одеялом, только сейчас я не боюсь. Страх убегает от меня. Он разочарован, он не может найти во мне ничего, чем можно покормиться, — все сожрала чёртова диацентра. Я слышу, как страх воет, играя на моих ребрах. Воет от голода, пронзительно и болезненно. Мне почти жалко эту собаку, но я добиваю её и поворачиваюсь к Геральду. Без страха. Никакого страха. Он сочувственно пожимает мои плечи, и я разражаюсь очередной громкой порцией рыданий, пока сердце трепещет от каждой молнии, которая пытается поджечь пепел. Как хорошо, что сожженное уже не горит. Горела листва на деревьях багровым Как щёки мои после каждого слова Возьми, меня на руки, всё так бессмысленно Все проходит, сменившись новым. Я никогда не думала, что на месте пепла может вырасти что-то ярче, пышнее, но убийственная и почти дикая красота разросшихся настурций убеждает меня в обратном. Недавно, когда поля были окутаны зелёной мягкой травой, моя талия была в плену других объятий. Сильных. Страстных. Жестоких. Они не допускали и мысли о том, что я могу уйти по-английски, закончив все навсегда. Сейчас, когда деревья спешат подарить земле свои одеяния, тем самым раскрасив город тёплыми тонами, я чувствую невесомые объятия, долгий выдержанный взгляд и короткую улыбку на прощание. И это гораздо лучше. Я оказалась разбита, но меня собрали по кусочкам. Ты мой учитель, а я твоя школьница Разными слухами школа заполнится — Уокер, молчи, или заставлю. — Интересно узнать, каким же способом? — надуваю пузырь из жвачки и смеюсь, когда он притягивает меня к себе сильной, но осторожно рукой. Сегодня он жёстче; он уже не заботится о сохранности моей рубашки, его не волнует количество пуговиц на ней, как не волнует и молния на юбке. Я закусываю губу, сдерживая недовольный грубостью стон, но молчу. Все правильно, я уверена. После уроков мы сможем увидеться Так непослушной стала отличница Стон, поцелуй прямо в губы, все синяки прячу под широкой юбкой, все такой же идеально выглаженной, но не такой облегающей — ему не нравится снимать её, а мне не нравится выкидывать порванные вещи. Впиваюсь зубами в его плечо; мы играем. Мне нельзя говорить, потому что за стеной урок у Фенцио. Ему нельзя… ему можно все. Даже так бесстыдно доводить меня до края и оставлять умолять закончить, а потом грубо взрывать и смотреть, справлюсь ли я. Сорвусь ли. Жарко. Тяжело. Приятно. Я начинаю привыкать к его дерзости. К его пошлой ухмылке, которая вызывает во мне такое цунами, полностью захватывающее мою душу, что ноги подгибаются, не вынося напора. Дождь и горячий кофе с корицей Смотришь на другую — хочется злиться Осень исчезла. Растворилась в воздухе, покорно отступила в сторону и дала дорогу зиме, но не оставила нас без прощального подарка. Смотрю в окно. Ноябрь выдался холодным. Тепло осталось где-то в октябре. Дождь смешивается со снегом и течёт по улицам, заливая весь садик. Любимые настурции теряют свои краски и не поднимают насквозь промокших бутонов от земли. Я точно так же не поднимаю головы от учебника. Затем спешно отодвигаю его подальше и ловлю слезы платком. А диацентры цветут; им все ни по чем. Я почти уверена, что они только и ждут того момента, когда смогут вновь поглотить мою душу вместе с чёрными теперь водами цунами. Я пробовала их. Они солёные, но не как синие моря, что я рассматривала на карте на уроках в школе и обводила пальцами, мечтая когда-нибудь попасть к ним. Нет, они такие солёные, что, случайно проглотив, можно отравиться и пролежать на кровати, беспомощно сминая простыни судорожными движениями рук, всю неделю. Я проверяла это. Вместо учебника смотрю в другую сторону в надежде, что зима пришла только на улицу, а не в его сердце, если оно существует. Но с каждым днем я все больше убеждаюсь, что сердца у него нет. Он отдал его. Не мне. Сверлю его глазами, чтобы поймать хотя бы мимолетный взгляд. Поймав, дрожу и ежусь, пытаясь забыть, найти десяток, сотню, тысячу оправданий этому. Но так сложно оправдать глаза, полные снега. Пожалуйста, пусть он растает. Прошу тебя, я не могу больше. Я истратила километры бинтов, чтобы замотать кровоточащее сердце, но этого мало. Ажурные белые нити, сплетенные друг с другом, пропитываются слишком быстро. И чем больше бинтов я беру, тем больнее мне становится Шрамы на руках уже нельзя скрыть длинными рукавами; как нельзя скрыть и испачканную запекшейся кровью раковину. Я думала, он любит ангелов. И он действительно любит, но не всех, а только одного. Этот ангел мягко ступает по коридору, чуть расслабив крылья, смотрит из-под накидки с ажурными краями столь голубыми глазами, что улыбка его расцветает, будто сады по весне. Будто диацентры. Вот у кого твоё сердце. Скажи, что мне сделать, чтобы забрать его? Я готова на все. Я готова рвать когтями, но у меня их нет; готова грызть, но зубки у меня молочные; готова улететь, только крылья мои слабые, ни на что не годные. Они слабо волочатся за мной, подметая пыльные полы, а потом оставляют грязь и скверну в белой постели или у окна. Чаще, конечно, у окна — белая постель остаётся несмятой и нетронутой до самого рассвета. Только тогда мягкие солнечные лучи согревают её, раз уж тепла человеческого тела ей больше не увидеть. Вцепиться, царапаю ручкой учебник Ты — мой наркотик, а школа — посредник Нещадно готовлюсь к уроку, исключив из графика перерывы на сон и еду. Зачем? Я недостаточно хороша, значит надо сделать так, как нужно ему. Желаю быть лучше ангела. Не получаю даже мимолетного взгляда, проходящего вскользь, по касательной. Не получаю ничего и, сжав зубы, работаю дальше. Скоро весна. Скоро на яблоне распустятся цветы, а если повезёт, то расцветет и вишня. Тогда снега сойдут, оставив после себя только жалкое напоминание в виде погибших настурций, которые, вот увидишь, оживут, не пройдёт и двух дней. Разбила колени с неистовой силой Горячие слезы блестят сквозь ресницы Я устала. Смотрю в зеркало и еле заметно улыбаюсь, а потом, нахмурившись, стягиваю футболку через горло. Тонкие птичьи кости просвечивают сквозь бледную синеватую кожу. Она полупрозрачна? Я видела фарфор такого цвета. Китайский, кажется. Это был любимый набор мамы, и я в мельчайших деталях запомнила тот момент, когда разбила его, хотя была совсем маленькой. Шрамы на коже издевательски подмигивают. Прячу руки за спину, но бедра с рваными, перечеркивающими друг друга ранами не спрятать никуда. Накручиваю прядь волос на палец и, осмотрев себя ещё раз, начинаю рыдать. Глаза, измученные бессонными ночами и постоянной учёбой, не выдерживают. Я чувствую, как вороны клюют их; как кровавые слезы текут по щекам, резко контрастируя на фоне кожи. Кожа. Судорожно ловлю воздух ртом и пытаюсь содрать кожу ногтями, потому что она — лишь напоминание. Как и светлые волосы. Как и розоватые губы. Все это — способ вспомнить прошлое. Представить на моем месте её. И правда, это так удобно — зарыться носом в мои волосы, прикрыть глаза и сделать вид, будто я — это она. В такие моменты он становился нежным, забывал про грубость, аккуратно очерчивал пальцами изгибы тела, а потом, осознав свой самообман, возвращался к истокам. Я была тебе удобна. Была. Больше нет. Из-за этого и больно, из-за этого и падаю на холодный кафель, разбиваю коленки в кровь. Лежу, даже не пытаясь утереть потекшую тушь. Уверена, разводы от неё напоминают пепел. Я не верю в весну — она никогда не наступит. Ей жалко меня, но суровая зима запрещает заступать раньше времени и старается как можно дольше потоптаться на моих открытых ранах, как можно сильнее разворотить мне грудь, да так, чтобы теперь меня точно никто не смог собрать. Кто-то открывает дверь в ванную, и я чувствую, как меня поднимают, кутают в мой любимый пятнистый плед, который немного колется, но согревает, и уносят прочь. Кто-то вскрикивает. Кто-то ругается сквозь зубы, а я неосознанно прижимаюсь ближе к таинственному спасителю и чувствую запах дорогого одеколона. Настурции расцветут, Люций? Ты шепчешь в ответ что-то неразборчивое. Я понимаю только имя «Геральд» и вскидываюсь, но ты ругаешься и заботливо, почти нежно укладываешь мою голову на подушку. Когда ты успел положить меня в постель? Pov автор Мисселина тяжело вздохнула, вывела на белой бумаге ещё пару официальных сухих фраз, которыми хотела донести до серафима Уокер все, что думает о поведении её легкомысленной дочери, застигнутой врасплох в школьном коридоре вместе с Люцифером, и прикрыла лицо руками на пару секунд. Немного подумав, она закусила губу и подписала внизу короткое, но так много значившее: «Твой белокурый ангел». И тут же пожалела — только письмо испортила. Мисселина поднесла бумагу к горящему камину — в школе в последние дни было довольно холодно, — и застыла. Может, не испортила?