чем лечат оковы

      Катара не может отвести взгляд. Было тяжело — проигрывать, сбегая от её электрического смеха, от по-змеиному изломанных принцессовых губ. Всё ещё тяжело — смотреть на то, как она, изглоданная безумием, оступается в шаге от последней победы, и побеждать.       Лёд истаивает тёплым выдохом; Катара перетекает с оживающей водой за Азулу. Вся её концентрация в ускользающем времени Зуко и щекотке опасности: её противница, в апогее бессилия, слепо отрицает грядущее, знает, что настигнет её сейчас — лёгшая цепь подчиняется Катаре.       В Азуле смерзается исступлённый вой, когда девчонка медленно, словно даёт себе выбор отступить, выпускает её изо льда. И Азула падает с грохотом воды на влажный камень, на колени, поражённая: ей отчаянно мало воздуха, в ней отчаянно много огня, ей больно, больно до горчащих хрипов, которые рвутся оттаивающим холодом. Замёрзшая магия плещется без выхода, Агни Кай и девчонка сцедили из неё пьянящую энергию кометы Созина, но всё — ничто, когда стёрлась точка шаткого равновесия: её заглатывает собственная неутолимая тьма. Азула молчит; не осталось слов, чтоб противостоять себе. Подле неё набирает силу полузнакомый шёпот, перехватываясь смешками.       Я не могу, не должна, невозможно, окружили убийцы, отпустите, вернитесь...       Тени освобождены, в ликующем танце глумятся над Азулой, свиваются звеньями тугой цепи на запястьях, а мерзкая девчонка, не оборачиваясь, бросается к её брату.       Напряжение и переполненный звуками вакуум Агни Кая ослабевают вокруг Катары. Она склоняется к Зуко, слышит его исчезающее дыхание, зачерпывает воду, начиная сращивать рану, и не слышит, как угасает Азула, — Катара понимает, что она стала для Азулы затушившей каплей. Вода отражает вымерзший, опустевший взгляд; на зеркале тлеют воспоминания, оставленные сражением хлопья пепла.       Чёрный снег из далёкого прошлого, изъевший её дом; Южный Захватчик перед матерью, после под остриём ледяных игл; её колебание, — нельзя стать как он, поступить трусливо, подло, — её шаг назад; и искуплённый Зуко, Зуко, спасший её жизнь тогда — от мщения, теперь — от молнии.       Катара замедляет ток воды, тянущий останки электричества из вспоротых рёбер Зуко, замечая, как по ней льётся озноб. Колкими "зачем" вскользь от груди до окунутых в свою стихию и чужую Ци пальцев. Зачем настойчиво, набирающим течение водоворотом, в Катаре бежало сомнение, что она может — пытается — увидеть Азулу через призму человечности: Зуко смог измениться и Азула...       Тишину, остывающую после Агни Кая, плавят её надсадные рыдания.       На невесомое: "Спасибо, Катара" свободно выдохнувшего Зуко, Катара отвечает просьбой простить: "Я должна благодарить тебя", и магией погружает его в гладь покойного сна. В мыслях Катары — голос Аватара, голос нерешительной воли сердца, в котором сейчас нет ничего рационального, ничего разумного, только дрожь. Дрожь громкой необходимости, испитой Катарой из чаши мудрости; ничто не звучит пронзительнее этой надрывно дрожащей струны, что тянет её вскинуть взгляд, вскинуться полностью и идти. Навстречу врагу.       Врагов нужно прощать.       Окружённая венцом воцарившегося разрушения из колотых камней, Азула слабо покачивается на месте, плюётся несвязными проклятиями и синими искрами. Катара не боится, опускается к ней, даёт дрожи умирать во вскинутой рывком ладони — следуя за движением, Азула бессильно падает на подставленное плечо, пряча в него измятый крик. Сонм теней смолкает, когда она, не удерживаясь ровно, спотыкаясь о нежную кожу ключицы, приникает к ровному, громкому биению в груди девчонки. Становится звонко, неестественно тихо. Они замирают: Азула вслушивается в биение, текущее сквозь них покачиванием волн и опускает веки; Катара не отстраняет её, тянется к воде, пока никто не передумал, пока в ней плещется то необъяснимое, пускающее капли стекать в Азулу.       Катаре нестрашно. Влажные, прохладные пальцы Катары, обжигаясь, впутываются в плавленую смолу волос, ближе к горящей коже, внутрь к горящим мыслям, которые испепеляют Азулу. Катара сосредотачивается до грани, проникает к надорванному краю разума Азулы; её дыхание перехватывается горьким комком — это тяжелее, чем лечить раны тела.       Катара исцеляет разум Азулы, распутывая тёмные, наполненные ядом прошлого нити Ци.       "Ты просчиталась" лезвием на неё, лишённым должной доли страха, хладнокровным сюрикеном хладнокровной Мэй, подруги Мэй, которая должна быть предана, а стала той, кто предала первой, обменяв на брата. Восставшая с ней Тай Ли двумя ударами заблокировала магию, сняв поводок манипуляций и кукольный оскал циркачки.       В мягкой поволоке Азула ведома: ничего не чувствует, даже сочащуюся из её сомкнутых глаз воду — не Катары, а серную, кислотно-жгучую; её слёзы беззвучием резонируют по голубизне ткани. Ткань касается лица Азулы океанической солью и чем-то мёрзло-сладковатым, удушающе знакомым.       Резко, сухо Озай отвернулся от неё к запылавшему огню славы, посчитал частью пепла феникса, из которого возродится лорд. Лорду Фениксу не нужна дочь, как не нужен был никчёмный сын. Лорд Феникс может завоевывать и править миром "...один".       Выводя плавно круги магии вдоль смокших прядей, Катара не знает, что покидает Азулу, какие воспоминания утекают из неё слезами, знает только то, что ей легче: огненные вздохи на шее Катары холодеют. Электричество больше не догорает в Азуле, по её венам струится вода: природа противоположностей схлёстывается изнутри — её стихия чует осколки огня в заживших шрамах девчонки: глубокий поперёк линии шеи под ожерельем и обкусывающий ладони, которые сейчас касаются ледяным током воды; Азула принимает их, даёт омывать себя глубоко под кожей, где бьются мысли.       Умирающий от её рук Зуко, как символ бесславной, опустошающей победы, как горькое "Хозяйка Огня" и давящая корона.       Лица смываются в серый поток до тонких, пульсирующих кровью лилий, тех лилий, разрушивших девочку Азулу: Азула видит их яснее, словно целебные руки девчонки, как материнские, нежно-сострадательные, ломко-нужные, смывают с лепестков из памяти туман заблудших душ.       Сад полон безнадёжно раскрытых, ещё с отпечатками заботы Урсы, цветов: Азула заперта в нём, любимом месте Дворца матери. Впереди Урса, её уходящий силуэт; она не оборачивается на дочь и кровавые лилии, цветущие за её шагами. Девочка играет с клокочущим, зарождающимся огнём в ладонях, пытаясь забыть о истекающем проглоченным плачем желании остановить мать. Её не догнать, понимает Азула и оглядывается в поисках выхода, пускает по-отцовски кривую усмешку стереть мягкий изгиб материнской улыбки: она не будет на неё похожа, как предрекали родители.       Урса останавливается; Азула невольно не уходит и ждёт.       Сад разбивается, как разбилось детство с изгнанием Урсы, шёпотом, пропитанным виной и теплым, невысказанным чувством сквозь душу матери к дочери: "Азула, я никогда не видела в тебе монстра", и Урса возвращается.       Липкое "монстр" не отдаётся болью, тянется с обрезанных волос к мокрой скуле прохладой кончиков пальцев Катары, рассыпая мёрзлую сладость и поднимая иссякший взгляд Азулы. Ветошь воспоминаний развеялась до очищенной пустоты: Азула различает забытый запах иссопа, сорной травы среди благородных огненных лилий, теперь — среди отблесков синего пламени, что живёт в ней и полнится в глазах водной девчонки. Пальцы Катары соскальзывают от уходящих сил и неясного предчувствия, она смотрит прозрачно, без страха, ищет искры в Азуле. Но Азула устала, выгорела, лилейные сады выцвели душным, прелым ароматом; Азула ищет в Катаре то, что заполнит наставшую пустоту.       У Катары, настороженно застывшей, только капли магии и прохладный выдох рассеиваются по лицу Азулы, когда Азула подаётся к ней со звоном натянутой цепи:       — Ты прощена, забудь, всё будет не так, как раньше.       "Раньше" было болезненным, вспоминает Азула, пускает текучее "прощена" в себя, вопрошая острой благодарностью губами по безответным холодным губам. Это горячий импульс, порыв прочувствовать себя живой, чистой, смирённой и прощённой.       Устало дрогнув, потянувшись к разлитой воде, Катара почти отталкивает её, но останавливается: Азула — пустой стеклянный сосуд и одним неверным движением может разбиться.       Катара не отстраняется — быть может, у неё до сих пор искажена реальность или?..       Азула не целует.       Азула шепчет; Катара отрекается от всего, кроме остывшего вкуса спелой королевской вишни без косточек, щекочущего уголки рта жёстким оскалом Азулы; и понимает из шёпота-касаний "расскажи", "как": это уже не благодарность, что-то сродни вопросу — молящему, направленному лично в неизвестность, в поисках лунного света внутри беспроглядных сумерек лилейного сада.       И Катара на него отвечает. Ни может не ответить, держа в своих зрачках хрустальный взгляд: безжалостно-прямой, неправильный для Азулы, без оттенков жажды унижения и власти — искренний. До звона потухшей воды, до шума бьющегося напряжения недавней — невозможно далёкой сейчас — битвы; до исчезнувшей Азулы из прошлого с бессердечно-кровожадной ложью. Катара чувствует это отчаяние, позволяет иссушать бессловесные касания-ответы на мучительно-нужные вопросы: "Расскажи, как можно жить не так, как раньше".       Ответ: "Любить — это нетрудно" — Азула пьёт с губ водной девчонки, Катары, мысленно обмакивая в свою пустоту её имя. Тонкими словами, влагой коротких вздохов Катара отдаёт ей хрупкое равновесие.       И капли теплящейся жизни, капли обещанной, светлой необходимости — как вода — знать, что для Азулы впереди что-то есть.