Хранители хрустальной хризантемы

Каждый год жизни — своего оттенка, легко вести хронологию. В двенадцать полагалось носить одного цвета одежду с подружкой, одни и те же ниточки на запястьях, следить за тональностью обложек тетради. Цветом дружбы оказались оттенки красного и розового, и даже в мочках ушей, со страхом проколотых, серёжки были с камешком, который условно называли рубиновым. Подружка уехала с родителями в другой город, и красный с розовым надолго покинули Анечку. В тринадцать это были оттенки слоновой кости, выцветшие чайные, закатные, палевые и белоснежные; молочные, нежно-кофейные и кремовые. Все те оттенки, каких бывают страницы книг. Если мама встречала Анечку без раскрытой книги, она спрашивала, всё ли в порядке. Девочка читала всегда и везде. Книги коробились от пара в ванной комнате, на обложках и страницах были россыпи капель от чая, супов трёх видов и какао. Закладки были бесценными, потом научилась запоминать страницы. Кроме учебников, в школьной сумке жили три-четыре любимые книги, всегда разные. Научиться читать по диагонали, вверх ногами, в темноте, лёжа под одеялом было пустяковым делом. Свои романы девочка тоже сочиняла, придумывала себе подруг на страницах, всех с похожими именами; ни один не заканчивала. Читать, конечно, никому не давала. Презрение одноклассников, не любящих книги, к Анечке и обратно и так было бесконечным. В четырнадцать её захватила музыка — глубокой синей волной. Стайками голубой ряби, грозовыми лиловыми раскатами. Насыщенными индиговыми риффами, бирюзовыми переборами и вспышками вокала, терзающими сердце. Увидев голубую гитару в музыкальном магазине, Анечка час не могла отвести глаз, но не решилась дотронуться. Маленькие наушники тёмно-сапфирового цвета были её спасением: от насмешек сверстников, от маминых замечаний, от избыточной заботы бабушки, от нехватки папы. Папа в одну из поездок привёз крошечное японское пианино, которое можно было прятать под подушкой. Игнорируя нотную грамоту, девочка исследовала гармонии, обращённые аккорды, тонику и пентатонику, её магнитом тянуло ко всем инструментам в кафе, музеях, салонах и в кофрах у уличных музыкантов. Уединяясь на трибунах стадиона за школой, Аня обязательно слушала новые добытые альбомы рок-групп и джазовых музыкантов. Мика Накашима соседствовала с Джимми Хендриксом, и космические голоса владивостокской группы и гонконгских певиц бередили её душу, осыпали ноги и спину градом мурашек. В жизни важна исключительно музыка, решила девочка бесповоротно, временами со вздохом перебирая книги, которые когда-то давно читала запоем. Она злится, когда её называют Анечкой: это звучит слишком по-детски, а душа её полна рок-баллад. К пятнадцати годам коллекция словарей и учебников в обложках жёлтых, оранжевых и лимонных прочно утвердилась на полках, поэтому и кофточки оказались цвета грейпфрута, и даже зимние ботинки были восковых и кукурузных оттенков. Жизнь обрела новый смысл и интерес, когда Аня открыла для себя алфавиты, грамматики, таблицы фонетической транскрипции и потрясающую стройность парадигм и синтагм. Слово «санскрит» воспринималось священным, по силе мощнее волшебной палочки, грузинский язык она расценила как подарок посланников высшего разума, а из слов на языке навахо конструировала заклинания. Вертикальные монгольские надписи доводили до слёз своей изысканной красотой, пока девушка не познакомилась с кхмерским алфавитом. Она коллекционировала корейские деепричастия и табасаранские падежи, а однажды, разболевшись и не в силах читать, наизусть припомнила все правила чередования ступеней финских согласных, после чего быстро пошла на поправку. Изобретённые ею лично языки исчислялись десятками, совершенные и элегантные, но на них, к сожалению, никто не говорил. Шампольон, Кнорозов и Бедржих Грозный были единодушно признаны величайшими персонами последних веков. Диалекты старого французского, пуатевинский и шампанский, покоряли; некогда любимые песни раскрывались теперь новыми смыслами, а древние языки зазвучали мелодично и таинственно. Одноклассники потеряли всякую надежду считать Аню нормальной девочкой. В шестнадцать девушка сидела на заднем крыльце и поедала из шуршащего пакетика разноцветные мармеладки, которые ей принёс Ромашка. В голове звучала на автоповторе песня на норвежском языке. Ветер забирался под шорты и рубашку, волновал грудь под тонкой тканью. Ей нравилось плавать и гулять у воды ночью; снова понравилось, когда звали Анечкой; она полюбила запах постиранного белья. И ещё обожала покупать себе ручки и блокнотики, ластики, цветные карандаши и наклейки — мало что из этого шло в дело, но этим приятно любоваться и перебирать в руках. В душе перед туманным зеркалом Аня открывала себя заново, а ранним утром загорала на крыше пристройки, держа на всякий случай купальник поблизости. Когда мармелад закончился, девушка пришла к парадоксальному выводу, что любовь к языкам никак не отменяет страсти к музыке и что нужно бы перечитать Ремарка в четвёртый раз. И ещё Клавелла и Булычёва. И побольше внимания уделять кибернетике и теории вероятностей. С подружкой, покрасившей наконец волосы в розовый цвет, списались на днях и говорили по телефону ночь напролёт, взволнованно рассказывая новости последних лет. Жизнь обрела разные оттенки, поэтому, покрыв ногти невесомым слоем лака цвета абрикосового мороженого и подождав, пока высохнут, Анечка достала из-под кровати акварельные краски и принялась рисовать: все свои воспоминания, привязанности, вкусы, желания, страхи и неловкости. Каждому ощущению и цвету она придумывала имя, и оттенков получилось больше, чем звёзд на небе, когда она разговаривала с Энни. — Так странно,— говорит Анечка.— Всё, что ты делаешь в порыве эмоций, волнует тебя до глубины души. А проходит время, и всё это остаётся в прошлом. Обычным воспоминанием наряду с другими. Потому что поменять ты ничего не можешь. — Я бы могла поспорить, что не можешь,— с улыбкой замечает Анна,— но я частный случай, меня нельзя брать в расчёт. — Если тебя не брать в расчёт, то мы бы сейчас тут не болтали,— возражает Энни.— Но вообще, Анечка, тебе не рано о таком думать? Как будто тебе лет сорок, не меньше. — Не рано,— вздыхает Анечка.— Столько ошибок в жизни уже сделано, и прошлого не вернёшь. — Например? …Анечка расцветает от приглашения Эдика, наряжается в самое красивое, в три оттенка левкоя, потом переодевается в удобное и едет на вечеринку в соседний посёлок, в незнакомую компанию — её встречает длинноволосый в очках: «А, тебя Эдик пригласил? Заходи, его ещё нет, скоро будет». Дом полон гостей, и звучит музыка, в каждой комнате разная. Незнакомая студентка в одном белье, правда, очень красивом, валяется на диване и играет на гитаре «Один день в жизни», положив ноги на соседнее кресло и изредка вспоминая слова; ребята — и ровесники Эдика, и постарше — очень много пьют, а из еды только чипсы и сухарики, и играют в шахматы на раздевание. Хорошо, что есть кола, а в шахматы Анечка играет не то чтобы неплохо, но ходы соперников анализирует чуть лучше, чем они, поэтому проиграла только один носок. Потом играют в странную игру на желания, смущающую, и ещё запах откуда-то непривычный, и глаза у всех блестят слишком ярко. Сначала всё это весело и необычно, потом поведение ребят начинает пугать девушку: они смотрят пристально, говорят непривычные вещи; да ещё босая гитаристка в белье подкрадывается бесшумно, обнимает сзади и зарывается носом в волосы, ни слова ни говоря; Анечка замирает от неожиданности, холодеет и не может вымолвить ни слова, но девушка отпускает её — «Вкусно пахнешь!» шёпотом — и растворяется в темноте смежных комнат. Эдика всё нет, но это волнует меньше всего. Все двери закрыты на ключ, и Анечка тихо сидит на тёмной тесной кухне, пока туда никто не зашёл. Но раздаются неверные шаги, и она в панике: вдруг по её душу; и в этот момент телефон тихо позвякивает уведомлением; Анечка скорее заглушает звук и видит, удивлённая, сообщение от Энни: «Справа от тебя маленькая кладовка — спрячься там». В кладовке и правда очень тесно, но скоро путаные шаги стихают вдали, и на экране телефона светится новое сообщение: «Выходи и иди по коридору влево». Там тоже приходится замереть: две девушки и юноша танцуют, как в замедленном кино, и от их движений начинают алеть щёки. Она знает, что последует за танцем. «Справа тёмно-синяя дверь, за ней подожди минуты три». И ещё: «Теперь выходи и иди направо по коридору, за лестницей большое окно». Окно не просто большое, а приоткрытое, и девушка спрыгивает в мокрую траву, стаскивает бесполезный одинокий носок и со всех ног бежит на последний автобус, чтобы не ловить попутку. Спрятав чумазые ноги под сиденьем, прижимается виском к холодному дребезжащему стеклу, вглядывается в темноту и выскакивает на своей остановке. У дома ополаскивает ноги из шланга на заднем дворе, пробирается к себе в комнату и сворачивается под спасительным одеялом, даже не раздевшись, запоздало сгорать со стыда и расстраиваться. Кроссовки жалко, но возвращаться за ними не хочется. Опять что-то придумывать в своё оправдание… Назавтра, впрочем, Эдик виновато приносит пакет с кроссовками в школу, ждёт после уроков: «Вчера пришлось задержаться немного…» — Анечка уточняет: «На три с половиной часа?» — симпатия её гаснет, и шарфик она довязывает скорее из любви к завершённым начинаниям, чем к Эдику. Вяжет, чтобы отвлекаться от мыслей о нём, поэтому делает это и днём, и вечером, и ночью. Придумывает молодому человеку сотню увесистых причин поступать так, как он обычно поступает, и разочарование со вкусом полыни снова сменяется медовыми травами ожидания и сгустившейся нежности. Чёртов Эдик, думает она, когда замечает, что шарф уже такой длинный, что в него можно завернуться с головы до ног. Что она и делает, предварительно раздевшись и разглядывая себя в большое зеркало. …Самый уютный на свете звук — тихий шум греющегося на плите чайника. На коричневом столе пятно солнца, четыре лесных орешка, раскрытая записная книжка, чуть пыльная тень от занавески и тишина. Дом погружается в утро, как в тёплую воду, пропитанную бликами улыбчивого солнца. Если закрыть глаза и окунуться в теплое течение звуков, можно попробовать их на вкус: шелест шёлкового халата, лёгкие шаги, тихое звяканье чашечки с водой, утреннее марево занавесок, впускающих в сонную комнату всплеск солнца, — наконец, раскрывается окно, и нежно-будоражащий кавардак звуков, умиротворяющий утренний гул пробирается в каждый уголок и заставляет приблудившуюся кошку открыть один глаз и чуть шевельнуть ухом, а кувшин с водой засиять жемчугом. Шелест листвы смягчает гудронный звук шин, а свежие голоса птиц — как поцелуи солнца на морской воде. Пахнет теплом и травами. Огромная сковородка омлета с беконом успокаивает, густо посыпанная перцем. Девушка делает два больших глотка ледяного сока из томатов. И потом всё равно запивает свежезаваренным чаем. Ещё одна встреча с Эдиком всё же состоялась. Надо же было подарить ему шарф. Он сказал два слова. Первое было: «Супер». Второе после длинной паузы: «Спасибо». Именно так, без восклицательного знака. Потом он ушёл, и девочка подумала, что когда-то его немногословность ей даже нравилась. Теперь её с Эдиком больше ничего не связывает. Всё, что можно было, она уже связала. Зимнюю шапку он потерял ещё в январе. Это было чудовищно обидно. Прошлое свидание было лучше. Раньше вообще всё было лучше. Воодушевлённая его вниманием, смеющаяся и с румяными щеками, она выдыхала клубы пара — весенняя ночь была почти морозной,— вдыхала резковатый, как весь Эдик, запах его одеколона и рассказывала ему всё, повинуясь тому порыву, когда доверяешь всему миру больше, чем себе. Рассказывала, что помогает подругам охранять Землю от тех угроз, о которых никто даже не знает (поэтому никто никогда не благодарит за это). То солнце начало пригорать, и пришлось срочно охлаждать его, то звёздные ветры грозят засыпать пылью планету целиком. Космические пираты кажутся детским лепетом, но и их нужно принимать во внимание. Эдик задумчиво называет её выдумщицей. Она рассказывает про сны, в которых девушки берегут хрустальную хризантему, благодаря которой происходит расширение вселенной и галактики существуют в равновесии, и если замечают, что цветок покрывается тревожной рябью, принимают меры. Цветок, который Эдик подарил Анечке — нежный одинокий пион,— после того дня она хранила бережно, даже когда он высох и грозился рассыпаться в космическую пыль. На следующий день Эдик в классе вёл себя так, как будто свидания никакого и не было. За несколько недель девушка примирилась и с этим. Она путешествовала по посёлку с неутомимым верным Ромашкой и делилась с ним своими девичьими горестями. — Есть люди такие. Равнодушные. Ты влюбилась в мальчика. Ты изо всех сил стараешься ему понравиться. А ему всё равно. А потом понимаешь, что ему всё равно, какая погода, кто вокруг, что происходит. Ему не интересно жить. Ромашка страдает, понимая, что влюблённость и прочие слова из другого мира — это не про него; но слушает и мужественно даёт советы. Встречная девушка, приветливо взмахнув ресницами и изящным движением поправив глянцевые волосы, здоровается с Ромашкой, блестя глазами. На Анечку она смотрит с таким же неодобрением, с каким можно смотреть на паука или ядовитую змею. После этого Анечка искоса смотрит на спутника совсем иным взглядом. Что они в нём все находят, думает она. Эдик сумрачно идёт из школы домой и сам не может себе внятно объяснить, почему он избегает девушку. Конечно, ему бы хотелось рассказать про свой великий замысел: снять полнометражный фантастический фильм, может быть, даже анимационный, про древнего пришельца, который летает по галактикам на блуждающем астероиде и исполняет желания тех людей, которые ему понравились. Например, позволяет оживать персонажам книг и комиксов, приходить в реальную жизнь к тем, кто их сильно любит. Работа в самом начале, он пишет сценарии и рисует раскадровки, чертит подробные планы древнего космического корабля, давно превратившегося в окаменевший ледяной осколок с надписями на бортах. Но как о таком расскажешь? Ей это может показаться несерьёзным. Это она может рассказывать о своих фантазиях, не стесняясь. Девочкам вообще позволено больше. Лет через пять, когда он добьётся признания, он, конечно, сможет пригласить Анечку на настоящее свидание. Анечка, гуляя с Ромашкой, раздумывает, как сообщить своим космическим подругам, что у неё за два дня — два свидания с разными мальчиками. Одно провальное, а второе, строго говоря, даже не свидание. Горячий пирожок, думает про себя девушка, только, получается, с одной стороны непропечённый, с другой подгоревший. Успех сомнительный, но всё равно событие из ряда вон выходящее. В дневник это точно стоит записать, желательно в зашифрованном виде, например, по Рейндалу и левой рукой в зеркальном отражении. Удивление к терпению Ромашки под влиянием тёплого солнца перерастает в какую-то необъяснимую нежность к этому чудаковатому мальчишке. Глупо, но ведь когда ей нужно что-то обсудить, пожаловаться, что-то достать, а фантастических подруг тревожить не хочется, она всегда пишет Роме, и он неизменно спешит на помощь; да и просто если внезапно хочется поболтать, она звонит ему. Это называется «скучать по кому-то», или это зовут привязанностью? Нельзя же всерьёз предположить, что она его любит? Хотя как друга любит, конечно, его же всегда можно треснуть по голове или пихнуть в бок локтём, что ценно. «То, во что ты веришь, не существует. То, что тебе кажется правильным, никогда не было правильным. Справедливости вообще не существует, потому что это придуманное понятие для оправдания жестокости или слабости». Эти строчки настраивают на философский лад. Они приходят в голову, потому что это кусочек из короткого трактата, который недавно Энни прислала Анечке. Никто из них так и не понял, на каком языке трактат, но расшифровать его Аня смогла, хоть и убила на эту всю весеннюю душистую ночь, и в школу потом пришла с синяками под глазами от усталости. Даже не успела позагорать с утра, только выпила кофе. На крыше самое безопасное место. С двух сторон она закрыта деревьями, с третьей щербатым, но высоким забором. Четвёртая сторона смотрит на реку. Ранним утром эта сторона самая любимая. Можно болтать ногами, растянувшись на животе на полотенце, лениво рассматривать бесполезные в этот час книги и купальник по правую руку, щуриться от бликов на утренней воде в двух сотнях метров, слушать беспокойных птиц, шелест влажной листвы и вдыхать речной запах, сложный, но умиротворяющий. Что-то необычное в том, что Ромашке единственному она доверяет то пространство, где по утрам её беззащитную и едва тронутую загаром видит лишь небо. Ромашка почему-то пахнет яблочным пирогом. После вишнёвого вина из пластикового стаканчика ничто не мешает понюхать его плечо и уточнить, почему он такой сдобный и мягкий. Ромашка смешно смущается и, опустив голову, глазеет на голые ноги девушки, раз уж случай представился. Анечка уже целых два часа как заметила, что ему вообще нравится на неё смотреть. И когда она расчёсывается в школе, потому что дома не успела, и когда поправляет сумку особенно элегантным движением, подсмотренным в кино, и когда купает ноги в свежем ручье. Хочется танцевать босиком на прогретой крыше, но однажды девушка чуть не свалилась в крапиву, когда было похожее настроение, теперь больше не рискует. Просто ложится на спину и смотрит в небо. Ветер, весь в нетерпении рассказать, как чудесно летать, клочками облаков задевает за острые вершины деревьев, сметает случайных птиц с их воздушного пути, порывается вставить слова в немой диалог неба и мятежных трав, пахнущих опасной свободой, а потом всей массой падает на землю и затихает. Море грозы невнятно рокочет на пределе слышимости. Ромашка исчезает и снится уже в ромашковом поле, трава ласкает обнажённую спину, девушка вздрагивает и просыпается. Мальчик терпеливо сидит рядом, индейски невозмутимый и терпеливый. Дальше разговор не клеится, и Анечка сердита на приятеля из-за своего мимолётного сна. Приходится прогнать его домой; на прощание Ромашка набирает на веранде горсть блинов и привычно обещает: «До завтра» — как будто у неё есть выбор в одном классе за соседней партой. Кстати о соседних партах. Рыжая красотка Кира сегодня как-то загадочно на неё смотрела, а потом быстро отвела взгляд. Что имелось в виду? Она всегда такая неприступная в школе, всегда с кем-то болтает, окружённая одноклассниками, не подойдёшь, а сегодня была чем-то возбуждена, вертелась на уроке. Анечка в недоумении, но решает отложить этот вопрос на потом. Поразительно, как некоторые умеют совсем не краситься и при этом выглядеть слишком хорошо. Свежий вечерний воздух выветривает остатки хмеля из головы, и девушка шагает к любимому месту — туда, где ивы доверчиво смыкают ветви над рекой, где можно спуститься к самой глади, окунуть ноги в воду, читать в сумерках, подсвечивая телефоном, или просто слушать ночной шум у воды и мечтать. Там всегда хорошо. Это место, которым она не делилась даже с Ромашкой. Была мысль привести туда Эдика, и хорошо, что этого не сделала. Луна прыгает по небу в такт её шагам. Анечка идёт по осоке и слушает, как кричит выпь на болотах. Гулкие и резкие голоса птиц в засыпающем лесу. Может, не выпь; может, под ногами не осока совсем. Это слова, которые сами возникают в голове. Эти вечерние звуки, свежесть и запахи очень бередят её душу, она как будто чувствует себя и в прошлом, и через сорок лет, и даже слезинки в уголках глаз. От ветра, возможно. Плотнее закутывается в кофту на пуговицах и приходит к ивам. Привычно разувается, садится у корней и окунает ноги в воду, серебристо струящуюся. В груди странное ощущение. То одиночество, от которого она всегда хотела избавиться, вдруг дорого ей. Она чувствует, что вряд ли ей придётся часто быть наедине с собой, и хочется попробовать на вкус каждый момент. Это странные мысли, неожиданные для неё самой. Книгу она достаёт, но даже не раскрывает, держит в руках, а потом достаёт карандаш, блокнот и, нетерпеливо покусывая кончик карандаша, задумывается надолго, записывает и зарисовывает свои мысли. У неё ощущение, что скоро что-то изменится. Ивы шелестят в такт её мыслям. Ладони лежат на рюкзачке, куда снова упаковала блокнот и книгу. Птицы раскричались. Туман клочками бежит по воде и облизывает босые ступни, отчего щекотно внутри груди. Сны клочками касаются плеч, тревожат, вскидывают. А потом её накрывает большая волна. Мгновение растягивается в вечность, туман исчезает вместе со снами, вода колышется, словно деревья танцуют по пояс в реке, ноги мокрые, вода стекает по лицу и одежде, и Аня, вскакивая и отплёвываясь, вытирает щёки, отряхивается и ошарашенно пытается разглядеть хоть что-то. А когда волны на запруде немного успокаиваются и обеспокоенные птицы утихают, она вздрагивает и не может оторвать взгляда от тёплого бело-молочного свечения в зарослях рогоза. И всё пытается найти ногами сандалии. В круге света появляется фигура — сначала показалось, болотное существо, потом глаза привыкли: невысокая девушка в длинной юбке и в чём-то коротком белом сверху, с широкими рукавами. По щиколотку проваливаясь, с плеском ступая по воде, пружиня на сплетениях ветвей и корешков, девушка направляется к Ане. Лица её не видно, потому что молочный свет бьёт в глаза и тревожит. Светлые волосы развеваются на лёгком ветру. — Анечка, ты? — говорит девушка удивительно знакомым голосом.