Цветы зла

[…]И вечный бой. Покой нам только снится. И пусть ничто не потревожит сны. Седая ночь, и дремлющие птицы качаются от синей тишины.[…] […]…Скажите… там… чтоб больше не будили. Пускай ничто не потревожит сны. …Что из того, что мы не победили, что из того, что не вернулись мы?.. Иосиф Бродский. «И вечный бой…»

***

Ab ovo: Данковский повержен. Разрушен. Уничтожен. Стерт. Сгорел до дотла, не поддается лечению, ожоги последней стадии из всех возможных. Он трогает лоб холодной рукой, щупает пульс на шее, поражаясь, почему с пальцев не слезает обгоревшая плоть, а он подозрительно бледен, хотя жар терзает его изнутри. Он словно пьяный, словно влюбленный, словно в бреду, в горячке, в чуме. Чума. Qui habet aures, audiat! Да, это слово имело какой-то особый смысл. Ему кажется, что оно застревает в горле, когда он пытается хотя бы шепнуть. Но шептать не о чем. И не с кем — его дом закрыли на карантин, а на входе стоит клювоголовый; Он слышал стук в окно, но ему не хватило сил встать, чтобы даже налить себе воды в стакан, что был в двух шагах от кровати. Окно в этом проклятом доме было почти под потолком. Ему мерещится небо и звезды, ему мерещится Столица. А в Столице все в конце-концов спокойно. Вот только его там уже нет. Вместо окна теперь стучат в дверь, и стук этот, сухой, пробирает до дрожи своим звуком. Артемий рассказывал как-то о том, что довелось ему увидеть в степи, пока он собирал травы. И говорил он так, словно сто лет назад это было, и голос его был тревожным, и глаза бегали, как сумасшедшие, то по потолку, то по рукам. Они тогда стояли вдвоем над трупом в театре, склонившись, почти касаясь друг друга лбами, и обсуждали шепотом степень поражения организма, как вдруг Бураха пробило на откровенность. Он говорил о шепоте, о незримом присутствии, о учащенном сердцебиении, потливости, и чувстве, близком к испугу. Словно кто-то наблюдает,… нет! Прямо стоит позади тебя, и целится двумя дырами, что вместо глаз, прямо в спину. Бурах предположил, что это была смерть. Totum revolutum! Данковский не поверил. Хоть с таким он и не сталкивался, но уж о смерти-то… Он предположил, что это мог быть панический приступ, что это аллергический шок, что это солнечный удар… Это могло быть что угодно, но он никогда не предполагал, что это могло быть… чем угодно. И сейчас, лежа на кровати, вцепившись в грязную простыню, закутанный с ног до головы в три одеяла Даниил готов был поверить во что угодно. Потливость, шепот, учащенное сердцебиение, шепот, чувство близкое к испугу, зажмурься, зажмурься, зажмурься!.. Он прикрыл себе лицо одеялом, и стук пропал. Не стал глуше, не утих, а просто исчез. Praemonitus praemunitus. И правда, что стоило поверить на слово, и запастись одной настойкой, сбивающий этот мерзкий жар? Бакалавр не поверил. Да что там, не поверил сам Даниил, по-человечески не поверил, по-глупому. Сам сдал свою оружие до начала боя, и распахнул рубашку, вывернувшись наизнанку. Ходячий мертвец, мертвый ходок. — Абсурд! — Данковский смахивает прилипшую ткань с потного лба, и сдувает прядь сальных волос. Так если латынь не врет, если Medicum morbo adhibere… — Cura te ipsum, — шепчет Бакалавр, и бред его мешает сон с явью. И Чума продолжает свой хоровод, то сжимая круг, то распуская руки. И Данковскому снятся дивные сны, чудные и ужасные, где болезнь пускает в него корни, и прорастает яркими соцветиями. И он сжимается, как в ожидании удара, упрямо закусывает губу, пока наконец не находит в себе силы подорваться с кровати, и не начать лихорадочно перебирать флаконы на столе. Один, два, три… Коробочка, которую можно при желании скрыть в двух ладонях, вываливается на дерево, глухо отстукивая потертыми боками. Данковский замирает, улыбка криво ползет по его лицу. Подбросить что-ли монетку? Руку выворачивает в приступе острой боли, и смех обрывается в зародыше. Он больше не медлит. Порошочек отвратителен на вкус.