Белая сирень

Я продолжаю шагать по тонкому льду; не говори по ходу, пока я пою, пока я люблю, пока мы одни, так сложно повлиять на этот мир изнутри… MiyaGi       Ночь.       Тёмное небо сверкало множеством точек, словно глазами, полными светлой грусти. Ветерок лениво нёс по пыльным дорожкам сухие листья. Осень вступала в свои права, выталкивая бессмысленную жару и тошнотворную жизнерадостность лета как можно дальше за горизонт. Ветки деревьев царапали помутневшие от дождей стёкла окон. Люди мирно спали в своих кроватях, освещаемые молчаливыми серебряными лучами луны. И только Она не спала. Зачем? Сон для тех, кто не хочет видеть этот мир. Особенно по ночам, в полнолуние. Люди не хотят замечать красоту дня, отпугивая её пустыми разговорами, а ночью, устав от словесных войн, из-за которых порой начинаются настоящие, закрывают глаза, убегая от испорченного ими же мира.       Ветка игриво задела свешанную с перил балкона ногу девушки. Она немного поджала губы, наблюдая, как на лодыжке появилась царапина. Девушке, примостившейся на перилах балкона, будто птица на подоконнике, вновь хотелось задаться вслух вопросом «зачем?», но Она вновь промолчала. С самого детства Она задавалась этим вопросом, он буквально крутился у Неё на языке, но язык отказывался Её слушать. Вскоре девушка заметила, что речь людей она воспринимает как набор звуков, которым люди дали странные смыслы. Со временем Она, неожиданно для себя, обнаружила речь цветов. Это было на прогулке, где девушка впервые услышала песнь двух старых орхидей, которые убаюкивали молоденькую ромашку.       Люди, если и говорили с Ней, то только из нисхождения, произнося слова так, будто Она ничего не понимает. Казалось, только они слышали Её и говорили с Ней на равных. Чёрные демоны души, начавшие преследовать Её, неожиданно побросали копья и мечи и исчезли так, будто их и не было никогда. Она с облегчением засыпала под солнечную болтовню одуванчиков, заслушивалась витиеватыми стихами роз, танцевала вальс под песни тюльпанов и колокольчиков. Она слушала их, никогда не перебивая, и они платили Ей тем же, как только она научилась им отвечать. Проблем с милыми беседами никогда не возникало, даже зимой: искусственные цветы и вечнозелёные кустики в горшках спасали от одиночества и страха, что демоны вот-вот вернутся.       Но с тех прекрасных времён прошло слишком много часов холодной пустоты. Она неуверенно подняла руку, пропуская сквозь пальцы лунный свет. Она уже почти год ни с кем не говорила. Огонь и напалм выжигал лучи, сжигая и пожирая всех её братьев и сестёр. Кто-то из людей вновь возомнил себя ядерным принцем и повёл свою супругу-плеть править на выжженной земле. Они не щадили даже искусственные цветы, воткнутые в землю возле памятников.       Она вытерла слезу, скатившуюся тонкой лентой по шраму на щеке. Ей было жаль всех, кто полёг во имя пустых речей. Она задумалась и запела в надежде, что ещё кто-то, пусть даже маленькая, наполовину иссохшая ромашка в траве, сможет ей ответить. — За что все розы попадают в ад? — За шипы, милая. За веру, что ещё не всё потеряно.       Она вздрогнула и обернулась. Старая ветка белой сирени, вся окутанная пыльным туманом, тихо пропела, сгорбившись в пыльной вазе: — Свет увидеть в темноте никак…       Девушка подхватила слабый шёпот цветка: — Если любить, то в самом деле так… — И на розовых на лепестках погибает красный закат… — Так розы попадают в ад!.. — хором пропели они.       Она спрыгнула с заскрипевших перил на холодный пол балкона и подбежала к сирени, сидевшей в вазе, будто старая фрейлина. — Я вижу, твоя щека уже впитала много соли и свинца. Но кто же вновь поднял шпагу на знамя мира? Люди так любят боль, причиняемую другим, но так бегут от боли заслуженной. Неужели не был прав библейский мудрец, говоривший «око за око»? — слегка шептала на ветру Сирень, шелестя морщинистыми листьями. — Но ведь убивают и невинные цветы! Они не заслужили такой смерти. — Милая, всё мы жертвы безумия, наживы, жестокости! Порой лучшее, на что мы можем пойти — отдать себя в жертву времени. Прости, но скоро я покину тебя. Я хочу услышать, как говоришь ты, моё далёкое дитя. Я могу сказать тебе то, что говорила всем, кто не слышал меня. — Почему же вы не станете гербарием? Ведь так вы сможете запомнить всё. — удивлённо воскликнула Она. — Нет, милое дитя, я не хочу консервировать себя в воспоминание. Кстати, почему эта осень так холодна? — Здесь холодно лишь потому, что сюда ещё не пришёл огонь. — Не бойся огня побеждающих. Бойся слёз проигравших. — Вы говорите, будто восточный мудрец, одними цитатами. Неужели вы не можете по-другому? — тихо вздохнула Она. — У восточных мудрецов, как и у меня, искусство заключалось в лаконизме и мгновении. Зачем тратить лишние слова, если они исчезнут в мгновении? — Но зачем нужно искусство, если его никто не увидит, кроме того мгновения? — шепнула она молча, поглаживая беленькие иссохшие соцветия. — Милая, взрывы и напалм разрушат и вечность, и мгновения. Главное: найти своих и успокоиться. Я их нашла в тебе, а ты нашла их в цветах. — Но что, если свои умирают на твоих глазах?! — почти вскрикнула молча Она. По шраму вновь скатилась горячая капля, оставляя за собой прозрачную дорожку. Сирень вздохнула, качнувшись на ветру. — Amor, credo, pugna*. Запомни эти три слова, дитя моё… — прошелестела сирень и поникла в тёплой ладони девушки.       Она чуть замерла, а затем резко встала с веточкой сирени в руках и быстро спустилась во двор, прихватив с собой небольшую лопату. Пальцы погрузились в сырую землю, намечая могилку. На языке вновь крутилась речь, но уже не тот злополучный вопрос «зачем», а те самые заветные слова, и вновь язык совсем не слушался. Впрочем, это не так уж и важно.       Каждый день на могилку веточки белой сирени выпадали капли дождя, и каждый день Она выходила во двор проведать покойную величавую фрейлину.

***

      …Пронеслись скорыми почтовыми поездами осень и зима. Наступила весна. Грянул, будто первый удар грома, май — месяц, когда расцветает сирень. Под старым балконом, на рыхлой земле, вырос пышный, бело-сиреневый куст. Соцветия, поражающие своей белизной, дурманили жужжащих шмелей и случайных прохожих. Но на балкон, под которым расцвела сирень, словно оставшемся в той холодной промозглой осени, больше некому было выйти…