Когда опадут листья

1 октября, 2021 год

Дикси Чарльстон

Разбираться в других, но упускать себя

      Восстанавливающее зелье оказывает побочный эффект на мой организм. Об этом узнала недавно, бессонно ворочаясь в постели. Легкая заторможенность. Меня это не пугает. Перед глазами почти не расплывается окружающий мир. Медленно тяну взглядом от угла к углу. Перебираю в голове образы. Над кроватью паук, свободно повиснув на тончайшей нити, наблюдает за мной. Наблюдаю за ним. Оба выжидаем, ищем ответы на вопросы, но проседаем под натиском своей судьбы, предрешенной и никчемной. У него нет выбора, но есть талант. У меня нет ни выбора, ни таланта. Но мы оба здесь, среди холодного камня, едких мазей и одиночества.              Если долго смотреть в потолок, можно увидеть в нем произведение искусства – робкое, таинственное, но поддерживающее напряжение и интерес. Паутина в углах поблескивает в свете приглушенной лампы, пока паук ползет дальше. Наблюдаю, фантазирую. Что еще остается? В шероховатом камне видятся не то звери, не то люди прошлого, проходящие через скрипучие двери и горький запах зелий. Смотрю и вижу их, несуществующих, но уже родных.              Больничное крыло застыло в веках, закупорилось. Проснуться здесь – худшее начало любого дня. Одиночество, холод и мерзкое покалывание в груди. Можно не открывать глаза. Никогда ничего не меняется, даже вазочка с сухоцветами стоит с незапамятных времен, а за ширмой сменилось не одно поколение. Будто остановилось время, потеряло свое значение. У меня выработалось привыкание к этому. Привыкла к плохому, отказываюсь от лучшего. Во мне не осталось детского негодования, его заменило вынужденное смирение. Сначала напрягает, затем становится нормой. В конечном итоге не обращаешь внимания на такую мелочь. Привыкание и терпение – зло и благодать в одной форме. Имеет смысл лишь угол зрения. Мой угол истерся, больше не вижу чего-то хорошего. Передо мной прожженное поле битвы за свои и чужие эмоции. Они разрушают часть самобытного мира внутри меня. Позволяю им это делать, ведь иначе могу сгореть сама. Адское пламя в сердце сильнее голоса разума.              Паук уползает. Бросает меня на съедение мыслям. Слишком много мыслей. Много эмоций. Много ненужных фактов. Кажется, что распыляюсь на все сразу и пропадаю в пустоте. Медленно таю. Думаю не о том. Мучительно думать о чем-то эфемерном. Странно не думать совсем. Если есть что-то более зловещее, то это чувства. Не эфемерные, но странные.              Взгляд скользит, захватывает все детали, но остается пустым. Пустым быть проще.              Больничное крыло складывается в нечто, что понимает мои страдания, понимает, каково это лежать под тяжелым ватным одеялом и переводить взгляд с койки на потолок, с паутины на оконные занавески, и чувствовать, как сквозь тело проходят чужие эмоции – дико, неумолимо, болезненно. Они проходят, но их микрочастицы впиваются глубоко, бороздят тело и душу. Ощущение их присутствия не стирается и спустя время.              Хогвартс – второй дом, Гриффиндор – вторая семья, а Больничное крыло – моя родная спальня, навеки надевшая на меня оковы под сводом луны. Это может звучать романтично, с ноткой таинственности, но когда в глотку вливают сотую порцию зелья, сердце грохочет, стены медпункта сжимают холодными цепями, на тумбочке очередное не сданное эссе, последнее, что хочется – мило улыбаться полной луне и мечтать. Мечтать, что однажды зелье поможет, визиты к целителю станут большой редкостью, а я вздохну свободно, позволяя сердцу не беспокоиться.              Больше не верю в счастливый финал. Вера загоняет в угол.              Сердце. Единственная часть моей короткой жизни, которая подводит меня к началу конца с каждым днем. Боюсь, и страх затягивает сильнее в котловину, откуда не выбраться. Билет стоит непосильно дорого. Сотни галеонов не оплатят удочку, тянущую на светлую сторону. Свет потух, тоннель закрыт, надежда угасла, а дар выжимает последние соки из меня.              Иногда думаю, что карма существует в самом изощренном виде. Только не ясно, чем я провинилась перед судьбой. За сентябрь я провела девять ночей в медпункте и три раза упала в обморок. Статистика не радует. Но и не пугает. Если перебрать все факторы, отделалась еще нормально. Худшее – отправиться в Мунго. Вся школа узнает о моей проблеме. Узнает и возненавидит. Может, и заслужила это. Я гадкая. Нет и желания это опровергать. Смотрю на себя в зеркало каждое утро и вижу, как гадкая оболочка сжимается под меня и горит так, что задевает всех в радиусе мили.              Мне скоро пятнадцать, а я уже перенасытилась чужими страданиями, и теперь хочу забиться в угол, как маленький паук, сплести свою паутину и не выбираться в иной мир. Мир жестокости и болезненных эмоций от чужих мне людей. Не хочу проживать их жизни, мне нужна моя, но я насытилась тем, что со мной еще не происходило. И большой вопрос, произойдет ли, если теперь боюсь чувств, ведь чужие обжигают не хуже своих.              Я – личность без личности. Обезличенная и гадкая. Прекрасная на лицо, но в душе ужасная. Уже забыла, когда чувствовала себя собой, здоровой и полной сил и энергии. Во мне не кипит что-то личное, жизненно важное, отталкивающее меня от стен тревоги и скованных попыток дойти до сути. Я – попрыгунчик, кто-то неумелый запустил меня в стену, и теперь прыгаю из стороны в сторону, от пола до потолка, под углом, по диагонали. Ищу выход, пытаюсь остановиться, но инерция странная штука. Одного желания не достаточно. Может, это урок, нужно найти баланс? Но в комнате зла с ослепительно белыми стенами и муками чужих людей, не вижу себя. Меня там нет. Где бы ни было это страшное измерение, в котором я прыгаю туда-сюда, меня, как личности, там нет. Есть оболочка. Есть дар. Есть боль и страдание. Но меня, Дикси Чарльстон, нет.              Часто устаю, перестаю замечать часы и могу зависнуть, смотря в потолок. Озарений и спокойствия в такие моменты не нахожу, но время плывет, то быстро, то медленно, и можно поверить – впереди спокойное будущее. Но вера быстро улетучивается. Растворяется в пространстве, тонет в глубинах подсознания. И я снова и снова оказываюсь один на один с главным демоном – затемненной частью себя. От него не сбежишь. Он настигнет всегда, в любом отражение, среди зеркал или стекол, металла или воды.              Голова снова гудит. Меня клонит в сон, и я сдаюсь. Подушка мягкая, но холодная, немного притупляет боль. Будь у меня какой-нибудь регулятор, выкрутила бы его на полную мощность и отключила дар эмпатии. Однако знаю, это не исправит другой проблемы. Той, что неправильно бьётся. Это расплата за ненужный дар.

***

      Мисс Джонс сдержанно улыбается, выписывая мне очередной большой и бесполезный набор зелий. Через пару дней снова окажусь здесь, напротив нее, сужающей глаза на мои скованные движения рукой.              – Тебе стоит беречь здоровье. Не нагружать себя, не волноваться.              «Не думать, не замечать, не отчаиваться. Будь все так просто, фестралы бы стали видимыми», – думаю и читаю ее записи. Ровные, выверенные до точности, идеальные буквы.              – Помни, сердце у тебя одно. Организм – сосуд, который нуждается в тебе не меньше, чем ты в нем. Регулярный сон и отдых – твое спасение.              Она излучает великодушие и сострадание, перемешанное со смятением и мукой совести. Ее держат взаперти неправильные мысли, недостойные ее. Я уже надоела ей, но ей нужна хорошая рекомендация для работы в Святом Мунго. Не нужно быть ясновидящей, нужно быть просто мной. Я не просто догадываюсь, что она устала лечить меня и отслеживать каждый ритм моего неугомонного сердца, а точно знаю это. Чувствую. Она хочет помочь и облегчить мою жизнь, но когда нет результата, руки опускаются даже у самых верных делу. Ей легко говорить, она никогда не окажется в моей потертой эмоциями шкурке. Она не ощутит, как бьется в страхе перед учителем сердце соседки, или как девушка исподтишка наблюдает за молодым человеком, влюбленным в другую, и горит от грязных мыслей и потаенных чувств. Я все это не просто чувствую, ощущаю каждой клеточкой, но и проживаю. Это пугает, мне нужна моя жизнь, не чужая. Но когда Мерлин раздавал дары, на меня он смотрел косо, пренебрег мною, чтобы кому-то было лучше. Чем же я его так разгневала? На что мое рождение повлияло, что должна мучиться изо дня в день? Злости на судьбу у меня нет, только непонимание.              – Верно, – увожу взгляд в сторону, пробежав им по тумбочке, забитой свитками и рецептами, по стеллажу с зельями и небольшому фикусу в углу кабинета медиковедьмы. Они снятся мне в кошмарах, и я бы отдала многое, чтобы больше не приходить сюда, осчастливив ее хоть немного. Но мой организм мне не подчиняется, у него свой особенный режим. – А можно умиротворяющий бальзам?              – Дикси, – ведьма поднимается и идет к шкафу с зельями, – Бальзам не сможет отрезать чужие тревожности от твоих личных. Но…              Эти «но» преследуют меня ежедневно.              – Я знаю, мисс Джонс, но он успокаивает меня, когда слишком много постороннего шума.              Оправдываться за свое здоровье – худшая часть дня. Быть настолько уязвимой и зависимой от чужого решения – вторая худшая часть дня. Меня больно колит в животе чувство собственной слабости, но нужно быть честной. Хотя бы с теми, кто знает о моих трудностях. Часто приходится одергивать себя и напоминать: окружающие не умеют читать мои мысли, понимать чувства и видеть то, что намерено скрываю за собственноручно созданной ширмой. Разбираться в других, но упускать себя. Вот, что значит мой дар.              – Ты пробовала медитации?              – Пробовала и медитации, и сеансы с психологом, и йогу, – перечисляю все на автомате, потому что иначе она не успокоится. – Это притупляет ненадолго и только, когда я одна. А самое сложное это быть на уроке, или в Большом зале: там нельзя отключаться, а бурный поток эмоций сокурсников невозможно заглушить. Они громкие, разные и по-своему одинокие.              Надеюсь, она не заметила мое перекошенное лицо от ее нелепого сочувствия. Меня не надо жалеть. Будь у меня все зелья на руках, не приходила бы к ней. Ей было бы спокойно, а я бы избавилась от лишнего шума внутри. Но нет, разумеется, она все видит! В ней лавина жалости и откровенного непонимания меня и моей проблемы. Ей кажется, я надумываю трудности, придаю значение не тем вещам, а стоит лишь заняться здоровьем. От бессилия и злости хочется топнуть ногой и убежать прочь, но я отыгрываю роль послушной и спокойной девочки, чтобы получить желаемое. Ненавижу свой дар, ненавижу сердце и ненавижу людей, что мнят себя понимающими, потому что на самом деле они лгут.              – С подростками непросто, – она копается в стеллаже, спиной ко мне. – Вот. Думаю, тебе хватит до среды.              Протянув мне пузырек с зельем, мисс Джонс смущается и садится за стол. Ей не следует давать мне лишние порции бальзама: кому-то он необходим больше, чем мне. Совесть грызет и меня, но найти оправдание не получается, остается медленно тлеть от вечных порывов этой подруги.              – Если почувствуешь себя плохо, незамедлительно иди ко мне, договорились?              – Хорошо.              Целительница провожает меня настороженным взглядом. В некоторые моменты ее неправильные мысли пересиливают врачебную этику. Она до конца не понимает, что чувствую, и верит в немыслимое – ее чувства закрытая на кодовый замок книга, в которой я не могу разобраться. Но это не так. Знаю, она боится меня, боится собственных предательских эмоций. Она, как и большинство, открытая, незамысловатая карта, где указаны все уязвленные местности и препятствия. А я – компас, ищущий нужное место. Я словно дементор, впитываю окружающие меня эмоции и оставляю себе. Только люди об этом даже не догадываются. Они все должны меня сторониться, пугливо бежать прочь от ядовитости моего дара. Но они путаются в кромешной тьме, пока я раскачиваю в руке невидимый ими фонарь.

      ***

      Лили ждет меня у входа в Больничное крыло, торопливо постукивая пальцами о перила. Как только она меня замечает, на меня накатывает волна ее излишне радостных эмоций. Нет, она рада по-своему. И обижена, разумеется. Такая бурная смесь эмоций, что едва держусь.              – Дикси! Ты меня так напугала, – она обнимает меня, хотя внутри чувствуется скованность и горсть раздражения. – Ты как?              Я на секунду прикрываю глаза, втягивая сладкие нотки ее духов, и улыбаюсь восторженно и окрыленно, сбрасывая даже тень ее сомнения о моем самочувствии. Мама всегда говорит, что улыбка решает любые проблемы. Но забывает уточнять, что улыбка работает не в мою пользу. Она лишь дает понять окружающим – со мной все нормально, я не превращаюсь в жалкую собачонку. Хотя иногда есть желание рассказать каждому о своем самочувствии. Но я всегда молчу. Мне не трудно промолчать. Трудно выровнять дыхание и найти для себя оправдание. Сложно вывернуть свою душу, когда покромсала чужую на лоскутки. Кто же может признаться добровольно в этом? Я точно нет.              – Не переживай, – отмахнуться от Лили просто, но внутри трясется опасная мысль – подруги ли мы, раз я скрываю саму себя?              Не переживай. Фраза, которую я готова проклинать. Мне хочется выплеснуть все, что сидит у меня в душе, и посмотреть на потерянную Лили. Но это жестоко, и к ней, и ко мне. Все же мои переживания – моя ответственность.              – До обеда еще далеко, может, заскочим на кухню перед зельями?              – Конечно! Я соскучилась по обычной еде, – сокрушенно признаю я, – В медпункте строго сбалансированное питание. Я безумно хочу шоколад.              Лили смеется.              – Тебе точно его можно?              – Разумеется, – для пущей убедительности я киваю. – У меня нет диеты, просто в медпункте нет того разнообразия еды, как в Большом зале. Вчера я ужинала овощным рагу, но хотелось жареной…              – Курицы! Мерлин, она вчера была настолько вкусной, что я потеряла дар речи.              Я неловко смеюсь и начинаю спускаться по лестнице. Лучше промолчать про бестактность Лили. Она не со зла. Даже в моей голове это звучит сверхоптимистично.              – Как прошла травология?              – Пересаживали мандрагор, потому что это нужно было сделать до понедельника, и Невилл не успевал. Меня снова покусали эти вредные кусты.              Лили расчесывает для наглядности кисти рук и говорит с напыщенной легкостью, уводя тему совершенно в другое русло:              – Про тебя спрашивала Милли.              Тонкий лед. Лили на меня не смотрит. Мелкие иголки впиваются в мою душу: эмоции Лили жужжат пчелами во мне. Скрытая агрессия, неприкрытая неприязнь.              – Говорила что-то? – тихо узнаю я, придерживая дыхание.              – Нет.              Она не грубит. Но я знаю, что это дается ей тяжело. Только ей не о чем переживать. Если Лили была дорога мне, то Милли оставалась «подружкой на день». Мне горько такое говорить, еще сложнее – признавать. Но я никогда не пыталась быть близкой для нее, хотя искренность Милли можно трогать руками. Для Лили все плохие, кто перетягивает на себя мое внимание, но я чувствую и понимаю чуть больше, чем она. И пусть сама не могу ответить лучезарной улыбкой подружкам, которых притянула случайностью в первый учебный день в Хогвартсе, я не хочу разделять взгляды Лили на них. Милли добра, чуточку наивна, не злопамятна. Может, поэтому мы и не дружим по-настоящему. В сравнении с дружбой с Лили Поттер, все остальные отношения кажутся недостаточно яркими, бурлящими, стоящими внимания. Я знаю, это ненормально. Но выбирать не приходится.              – Ты с ней общаешься?              Это скользкий вопрос. Мне нельзя отвечать честно. Как всегда.              – Мы не общались с тех пор, как поругались в начале сентября.              Лили прищуривается:              – Тогда почему ей интересно, что с тобой?              – Думаю, это вежливость. Люди могут интересоваться…              – Милли…              Я чувствую, как вскипает негодование в груди Лили. Ее злит и колотит от мысли, что я могу общаться с другими людьми, что она не центр моего мира. Порой думаю, что я – куколка в ее руках. Наиболее удачный экземпляр, который можно щипать, толкать и бросать, когда вздумается, когда ребенок наиграется. Но когда куколка находит в себе силы сопротивляться, оказывается, что она не имеет права быть без кукловода. Мысль проскакивает быстро, но застревает надолго. Нет, нельзя допускать таких размышлений. Только возведя шаткие мостики дружбы, я не могу вновь их обрушить за один раз.              – Лили, тебе не нужно переживать, – успокаиваю я, находя в себе самую милую и в то же время виноватую улыбку. – Мы с ней не подруги.              Я жду ее вердикт, сильно сжав кулаки. Как преступник у эшафота. Черт. Что я делаю не так?              – Да в целом можете быть и подругами, – она разворачивается и ускоряет шаг. – Необязательно врать, чтобы только не злить меня.              Не получилось. Лили – тонкий лист бумаги, просвечивающий все наброски на себе. Я знаю, что она чувствует. Легкое дуновение ветра моего внимания в чужую сторону – и лист рвется, а его края режут до крови окружающих, – в первую очередь меня.              – Я и не думаю что-то скрывать от тебя. Для меня нет ничего важнее нашей дружбы.              Это не ложь, но и не совсем правда. Полуправда ради Лили.              – Ну, мне все равно.              Не все равно. Ей приятно слышать такие простые, по-своему лицемерные слова. Главное, что теперь она спокойна.              Дорога до кухни кажется непроходимым лабиринтом, который мы преодолеваем вечность. Наблюдать за пауком в медпункте более приятно, чем нестись за подругой по лестницам, коридорам и подземельям. Слабость в теле еще ощущается хорошо, но я упорно отгоняю нарастающее волнение. Я здорова, мне по силам все. Самовнушение работает плохо. Но поддаваться панике нельзя.              Пощекотав грушу, Лили отходит в сторону, и картина отъезжает. На кухне кипит работа – эльфы-домовики уже приступили к готовке обеда. Ароматы раззадоривают у меня аппетит, но вряд ли смогу съесть что-то нормальное. Тревога подкрадывается постепенно.              Лили бросает сумку на ближайшую лавку, но садится лицом к входу. Она чувствует себя здесь уверенной, хотя где-то на задворках чувствуется ее показное равнодушие. Но оно ей идет, с ним она не кажется зашуганным утенком.              – Твоя семья частый гость здесь?              Я всегда знала, как пройти на кухню – дядя Тони учился на Пуффендуе и рассказывал обо всех приколах школьной жизни, но сама никогда не пробовала попасть сюда.              – Наверное, – она просит домовика принести чай и что-нибудь перекусить. – Меня сюда привел Луи.              – Да, он любит завтракать в одиночестве, – невпопад замечаю я, пока домовик разливает нам ароматный чай.              – Откуда ты знаешь?              – Он сам говорил, – пожимаю плечами и выбираю бутерброд.              Лили не заостряет на этом внимания, быстро отбрасывая мою фразу далеко из памяти. И это хорошо.              Луи Уизли один из немногих студентов, чьи внутренние эмоции не бороздят по моим чувствам, причиняя травмы. В его душевном состоянии чувствуется умиротворение, стойкое спокойствие, безветрие. Эмоциональные качели это не его тема. И порой я жалею, что не подружилась с ним поближе. Мне казалось, что дружить с братьями Лили запрещено, ведь она ревностно относится и к ним, и ко мне. Нужно было снизить градус накала между нами, и я всеми силами ставила барьеры на свои желания. Наверное, Луи был бы отличным другом, с которым можно было сидеть в тишине, и мое сердце бы не съеживалось ежесекундно от чужих тревог. Но у меня есть Лили. И тревоги.              Лили ощущается, как восковая свеча, медленно тающая от пламени. Капли воска скатываются и затвердевают, собрав вместе, их легко переплавить во что-то новое – ангела, птицу или цветок, – но сущность останется прежней. Свеча, какой бы не была ее форма, остается свечой с фитилём. Лили тверда в суждениях, но слаба в восприятии.              По правде сказать, ею легко управлять. Ее без труда можно переставить с места на место, сбить одной простой фразой, возможно, даже ложной. Она восприимчива до лести, до признания своих качеств, но стоит выйти из-под прямого луча солнца, в Лили загорается эгоистичное стремление вернуть все, как было. Может, не нарочно. Даже если она говорит, что нам не стоит общаться, она сделает все, чтобы вернуть дружбу. Мы похожи, мы держимся за токсичную дружбу с двух сторон, прекрасно замечая все тревожные звонки, и все равно держимся. Дружба выскальзывает, как мыло, топит нас, как болото, но я каждый раз иду на уступки и надеюсь, что в этот раз будет по-другому, в этот раз Лили проанализирует свои чувства и заметит главное – в наших ссорах есть и ее вина. Не бывает конфликтов в одну сторону.              – Мисс Джонс сказала, почему ты упала в обморок? – Лили откусывает пирожное и торопливо запивает чаем.              – Переутомление, – я толкаю в рот бутерброд и борюсь с рвотным рефлексом. – Я плохо спала из-за эссе по трансфигурации и предстоящей контрольной.              Ложь слетает с языка настолько легко, что внутри что-то предательски екает, осуждая мою слабость и боль. Лили никогда меня не поймет. Для нее я останусь сгустком ядовитого эгоизма, подпитывающего и порождающего ее комплексы. Яблоко раздора в маленькой гриффиндорской спальне. Я – та, которая из раза в раз идет на компромисс, зная, что завтра все встанет на круги своя. Я буду ненужной подругой, которую можно обвинить в своих неудачах. А она останется такой же. Из нас двоих только Лили может не измениться. Во мне бурлит чувство привязанности к ней, возможно, совершенно нездоровое, но ставшее притягательным и желанным. Я люблю Лили, и боюсь потерять небольшой островок искренней дружбы, что иногда готова закрыть глаза на ее неискренность. Но полностью довериться – никогда.              – Но теперь все хорошо?              – Да, теперь я буду пить восстанавливающие зелья и хорошо спать, – вновь привираю я.              Я проглатываю бутерброд и запиваю чаем. Сладкие кексы с малиной больше не привлекают, как и оставшиеся сэндвичи, но голод почему-то не отступает.              – Замечательно. Ты сильно меня напугала, – как бы между прочим выдавливает она, наверное, чтобы взвинтить наши нестабильные отношения и уколоть меня.              – Извини. Дни были сумасшедшими, все время думала о нашей… ссоре.              – Да, – Лили кивает. – Я тоже.              Лили уминает черничное пирожное и в моменте успевает предложить:              – Завтра можем погулять в окрестностях Хогвартса.              Кажется, все нормально. Но уголки рта Лили подрагивают от сомнений. Я чувствую ее обиду, плохо различаю желание. Мерлинова борода, мне становится физически сложно сидеть и глотать обиду. Мы ведь все прояснили, почему она все еще обижена? Почему Лили не может забыть эти пагубные эмоции?              Я выдыхаю и делаю три жадных глотка чая.              – На Черном озере сейчас почти никого не бывает, можем сходить туда. Нужно только одеться теплее.              Лили бледнеет от моих слов, но я не могу прочувствовать, что именно ее задевает. Раньше я не замечала таких эмоций у нее. Что-то сковывает ее. Пугает. Тревожит незажившую рану.              – Нет, – резко выдавливает она, – На озеро не пойдем!              Ее сердце колотится, а мое покрывается льдом. Я слышу эмоциями, как кто-то кричит, захлебнувшись водой, но это совершенно точно не может быть Лили. У Лили другие волны страха. Лили ни за что бы не бросилась в воду!              – Что-то произошло?              Она качает головой и делает три жадных глотка чая.              – Я вдруг решила, что озеро… слишком опасно для прогулки.              Странно. Она лжет. Но я не намерена выкручивать из нее правдивые ответы. У меня есть преимущество, но нельзя злоупотреблять. Никто не желает, чтобы его чувства освобождали из недр души. Особенно Лили Поттер.              – Тебе раньше нравилось там.              – Да, – хмурится Лили, – Похоже, я меняюсь. Как думаешь?              Она цепко впивается в меня взглядом, я почти проваливаюсь вглубь ее карих глаз.              – Разумеется, ты меняешься, – я пытаюсь найти нужный аргумент, который ей придется по душе, но ложь порой утомляет даже меня. – Мы все меняемся. Думаю, мы должны слушать свое сердце, и раз твое говорит, что озеро опасно, мы туда не пойдем.              Лили светлеет, ее дыхание выравнивается. Замечательно. Я снова следую по ее тропе.

***

      Зельеварение проходит сносно. Сразу после него Лили убегает на репетицию танцев, а мне предстоит время с собой. Решаю прогуляться. У меня часто возникает желание сбежать из замка. Мне в нем тесно. Душно. Некомфортно.              Переход сентября в октябрь не принес с собой резкой смены погоды. На пасмурном небе окончательно пропали слабые солнечные лучи, а ветра стали холоднее. Я была к этому готова. Мне нравится поздняя осень, запустение, дождь и всепоглощающая меланхолия.  Октябрь только пришел, но я уже чувствую, как меня тормошат мысли о будущем. Хогвартс словно накрыл купол, заполненный дементорами. Серость и сырость, мрак и холод, тоска и одиночество. Боли становится больше, всем хочется тепла и близости, но на моей душе появляется нечто похожее на распустившийся в холод бутон. В промозглой погоде я вижу отражение себя. И мне нравится. Ощущения безысходности, знакомые так хорошо, воспринимаю лучше, чем самые сильные и искренние чувства любви. Может, это эгоистично – желать всем страданий, но так уж получается.                Я могу в кромешной темноте узнать того, кто стоит за моей спиной, если раньше с ним сталкивалась. У каждого свои сгустки эмоций, свои сферы и дыры. Это необитаемый, непознанный мир, подобный космосу, и я летаю среди многообразия чужих эмоций, завязанных на воспоминаниях, собираю их и пропускаю через себя. Мне стыдно быть такой эмпатичной. Нельзя знать потаенные желания окружающих, то, что они хотели бы скрыть. Это неправильно. Я нарушаю главное желание людей – приватность. Их чувства должны оставаться с ними, но окружающие даже не подозревают, что встретившись со мной, оставляют во мне самое драгоценное – призрачную часть себя. Паук всегда оплетает своей паутиной всех, кто вторгается в его мелкий, одинокий мирок и остается в нем навсегда. Не могу это контролировать.               Ничего не зная о себе, знаю все о других. О мало знакомых людях, улыбающихся за обеденным столом, хмурящимся за соседней партой или флегматично наблюдающих за чем-то за окнами. Они живут свою жизнь, а я делю с ними ее отголоски. Порой путаюсь в эмоциях людей, ведь они, как паутина акромантула, большие и липкие, плотно скрепленные, но мерзко слабые. В них трудно разобраться, иногда они обманывают, ненамеренно толкают в другую сторону. Нужно время, чтобы отличить правду от лжи, холод от реального тепла. Кто-то переживает только за себя, кто-то за других. Я среди всех живых ощущаю себя полуживой, медленно разлагающейся на куски... нет, не плоти, а эмоций. Я стала заложницей в давно написанной картине. Неизвестный художник нанес краску на холст, кривыми линиями обрисовал мой силуэт, и без раздумий накрыл рамой, неподходящей ни по размеру, ни по сюжету. И вот стою и смотрю на себя со стороны, пока внутри меня растекаются ручейком чувства чужих людей. Перед собой я вижу пустую раму, позолота которой больше не придает стати – она обветшала и упустила время самобытности. Картина запылилась. Черты поплыли. Моих чувств нет, они не заложены в картину. Взять бы кисть и изменить хоть что-то, но я не могу, ведь я ничего не решаю.               Мама водила меня в маггловский кинотеатр, где фантастические фильмы становились глотком свежего воздуха для меня. Но по большей степени, они усиливали страх быть потерянной среди таких же одаренных, уникальных. Моя уникальность – моя клетка. Я не хочу чувствовать каждую эмоцию чужих людей, но еще больше – родных мне. Их проблемы становятся моими, но решить их я не в силах. Будь то оплата жилья, неразделенная любовь, ссоры с семьей – все сливается в одну огромную реку, текущую в моем сознании, и наступает душераздирающий момент, когда я слышу свой внутренний голос сквозь плотно сомкнутые тучи чужеродного, но что он кричит – загадка. Ребус, который не разгадать, пока не оттолкнешься от стороннего шума.               О своих чувствах я ничего не знаю. Могу судить только о тех, что вызывает мой дар. Это началось перед первым курсом, когда появились покалывания в сердце. Затем обследования, лекарства и нервозность близких людей. Еще в детстве я чувствовала их эмоции, но в силу возраста не понимала, почему это происходит. Наследственность. Предрасположенность. Дар. В моей семье знали о таком даре, но не были готовы к тому, что страдания обрушатся на меня. К этому нельзя подготовиться, смириться; каждому хочется верить, что обойдет стороной. Но не обошло. И вот я здесь, потерянная и разбитая, с проблемами с сердцем, непониманием себя, слишком большой тяжестью от чувств других людей. Мне нельзя помочь.               К дару эмпатии прилагается болезнь сердца. То колотится, то пропускает удары, но еще работает. Пусть неисправно, местами подводит, болит, иногда разрывается от оглушительных чувств, но работает.  А вот зелья – нет. На какие-то у меня аллергия, привыкание, а некоторые и вовсе оказываются слабыми. Я путаюсь в них и не запоминаю названия, потому что вскоре их заменят другими. Затем еще и еще, пока мне не станет лучше. А мне не станет. Зелья не снимают тревожность, не могут закупорить мой дар, но ухудшают работу сердца. Какая-то невеселая петля. Бесконечный круг страданий. И варианта стать другой не было. Не предусмотрено. Когда на неокрепшую психику обрушивается лавина безысходности и неведомой страсти, выпрямиться под таким натиском сложно. Чужие эмоции сформировали мою личность, наполнили душу приторно-сладким флером искренности и лжи, спокойствия и тревожности, горечи и радости. Я пережила множество чувств, вынуждена была быть невидимой рукой, перебирающей струны людских душ. Скрытые помыслы каждого перестают быть тайной за семью печатями, когда они оказываются рядом со мной.              Несколько студентов впереди меня сворачивают в сторону Черного озера, и их громкий смех долго свистит у меня в голове. Хорошо, что наши пути разошлись. Озеро мне не нравится, там беспокойно. Меня всегда тянуло к вересковой пустоши рядом с замком. Каменистый склон, увитый кустарником, внушает чувство доверия и бескрайнего спокойствия. Это не единственное место в школе, где можно побыть в одиночестве, но я испытываю к нему более теплые чувства, чем ко всем остальным. Здесь нахожу покой в любую погоду. Воздух прочищает голову от дурных мыслей, помогает выровнять дыхание. Плохо проходимая тропа вдали от замка позволяет отключиться от всего мирского, и я представляю себя героиней книги, несущейся к своим мечтам через тернистый путь, но до мечты так и не добираюсь, спотыкаюсь где-то на полпути.               Ни разу не видела кого-то среди вереска, порой мне казалось, что его и не существует, лишь моя фантазия. И мне нравилось об этом думать.  Однако сегодня меня ждет сюрприз. На одном из каменных выступов одиноко сидит девушка, опустив голову на колени. Это меня разочаровывает. Щепотка едкости все же проникает внутрь и разъедает что-то важное, неопределенное. Делить свое место силы с кем-то кажется  преступно диким. Но справляюсь со своими желаниями и глупыми установками. Моего здесь ничего нет. Сегодня просто не повезло.               Еще до того, как девушка поднимает голову, я признаю в ней Розу Уизли. Рыжие волосы рассыпаются в разные стороны, ветер не щадит их. Эмоции, настигшие меня моментально,  хлестко бьют, накрывают колпаком, мне сложно разделить их и принять, что-то гнусное вдавливает меня в бетонную стену. Чувство непередаваемой беспомощности пугает. Дико мечется внутри волчонок, заведенный неправильно, не в нужное время. В груди словно запустили безумный фейерверк – в замкнутом пространстве ему некуда взлетать, а мне некуда деться от его взрывов. В голове шумит. По телу пробегают холодные мурашки, схожие с тем, как опускаться всем телом в ледяную воду. Только в таком случае ты можешь контролировать, можешь выпрыгнуть из воды, но из узкого колодца чужих холодных и болезненных ощущений – нет.               – Привет, – я не решаюсь подойти ближе и останавливаюсь перед очередным валуном, отсекающим меня от Розы. – Не думала, что здесь кто-то будет. Но я могу уйти, если мешаю.              Мешаю. Чувствую ее почти одичалую горечь от своего появления. Когда людям тяжело, они несутся подальше от окружающих, ищут темный уголок, безмолвие и тишину, чтобы разгрузить мозг, расставить по полочкам мысли. Понимаю ее желание. Однако… Сейчас Роза состоит из сгустков боли и обиды. Не помню, было ли так всегда и когда начались изменения. Мы редко с ней пересекались. Лили ненавидит свою кузину, а у меня никогда не было права противиться ее мнению. А теперь хочется пойти наперекор Лили, просто так, сделать что-то свое.              Роза молчит, поджав сильно искусанные губы.               – Я останусь?               Ответа не следует. Ну что ж. Когда я жалуюсь, что у меня нет выбора, забываю уточнить: не люблю стоять перед выбором. Кажется, мелочь, но сейчас не знаю, куда деться. Уже поняла, что одиночества мне не видать, а стянутые узлы на сердце не прекратят меня душить. Механизм запущен. Мне никуда не деться от безысходности, что я чувствую от Розы, и бежать не хочется. Смиряюсь. Принимаю вызов. Нечасто готова стать кому-то «подушкой», но, может, это и есть мой путь.               Если Розе действительно нужно уединение, она должна сказать прямо, должна крикнуть об этом, пресечь мою попытку остаться. Я подхожу ближе и сажусь рядом с ней. Ненависти не ощущаю. Раздражение есть, но слабое, скорее рефлекторное, блеклое. Она будто и не желает думать обо мне, я лишь мираж, причиняющий ей дискомфорт, но в сравнении с другими, меня можно даже не замечать. Странное ощущение. Неведомая петля опускается на меня и ужасает. Розе нужно выговориться. Но тишина ей нужна не меньше. Не знаю, на какую сторону весов возложить весь груз.               Долго молчать не получается. Хочется как-то вытянуть ее из зыбкого песка мыслей. Иначе я утону вместе с ней.               – Я могла учиться с тобой на одном курсе, – Роза не задает вопроса, но я ощущаю ее непонимание, слепое и скомканное, недовольное. – Мне пришлось пропустить два года из-за здоровья.               – Печально.              Весьма содержательно. Ей все равно, а мне нет.              – Да, иногда чувствую себя потерянной, не своей, – принимаю еще одну нелепую попытку.               – Грустно.               Разговор не клеится. В Розе я ощущаю отголоски тревоги и тоски, хорошо знакомые мне самой.               – А как у тебя дела? – мне тяжело говорить, но я стараюсь быть милой, скрывая свое состояние внутри. Не понимаю, не могу объяснить, почему мне хочется с ней поговорить.               – Прекрасно.              – Меня сегодня выписали из медпункта, – признаюсь и протяжно вдыхаю холодный воздух, – Но это ненадолго.              – Ясно, – Роза дергает плечами. – Я пойду! – Она резво отталкивается ладонями от камня и привстает.              – Постой, – я вытягиваю руку и преграждаю ей путь, принуждая остаться. – Роза, мне кажется…                – Я не в настроении поддерживать беседу! – выпаливает Уизли, но не повторяет попытки встать. Она злится. В ней плещется целый океан. – Тебя вообще ничего не касается в моей жизни! Чего ты прицепилась? Пришла, так сиди молча!               В голосе Розы проскакивают писк и скулеж. По-хорошему мне нужно уйти. Но я не могу отрезать гниющие ростки ее чувств от своей души. Мне уже невыносимо больно, горечь перекрывает дыхательные пути, закупоривает здравомыслие. Роза превращается в месиво разных эмоций, выворачивающих наизнанку. Я слышу короткий всхлип, но молчу. Мне с каждой секундой сложнее дышать, сердце грохочет. Не могу обижаться на Розу, чувствую, какой шторм бушует в ней самой. Ей нужно время.              Через несколько минут настроение старосты меняется. Гнев переходит в стадию принятие. Ее дыхание выравнивается, а эмоции притупляются.               – Прости, – очень тихо говорит она и вновь опускает голову на колени. – Я не хотела на тебя кричать.               Киваю. Понимаю ее, действительно понимаю. Мне жаль, что Роза довела себя до такого состояния. Погрузилась в огромную яму неприязни себя самой, и теперь ей не с кем поговорить. Та потерянность, что я вижу в ней, сковывает меня. Мы могли быть однокурсницами, но судьба сделала иначе, и я стала подругой ее кузины. Я не испытывала к Розе негатива, сколько бы Лили не ругалась на нее, но и сопереживающей ей меня сложно было назвать. Но сейчас, впервые находясь с Розой Уизли один на один, мне хочется прокричаться вместо нее. Как-то встряхнуть злую обиду на мир.                   Роза поворачивается ко мне лицом, хмурится и отворачивается. Волнуется.              – Тебе правда интересно? – спрашивает она, и я повторно киваю, еще не понимая во что это выльется. Роза вздыхает, собираясь с мыслями. – Я чувствую, как все вокруг меня рушится, идет не так, как мне хочется. Мне казалось, что только я могу решить, что мне делать и что чувствовать. Но сейчас ощущение, что за меня решили, мне навязали, а затем бросили в ледяную воду. Хоть это сделала я сама, но… чувства затмевают настолько, что не могу точно провести границу, где я, а где другой человек. Может, ошибаюсь, и никаких чувств нет вовсе.                 Ее слова всковыривают во мне гнойные раны. Причиняют боль. Она, конечно, говорит о себе, но что-то теребит меня, соприкасается с моими мыслями, что я кручу постоянно. Я ведь тоже не знаю, что чувствовать и как реагировать, как провести грань между собой и чужими людьми. Вот только моя проблема заключена в даре, а ее в любви. Из ее сумбурного потока слов, я поняла, в чем дело. Уже ни раз ощущала на себе льдистую корочку чужого разбитого сердца. Стандартная ситуация. Через меня уже прошли несколько особо болезненных эмоций влюбленности и расставания. Впечатлительные студенты не умеют контролировать чувства, а я – свой дар. Приходится жить с этим, быть частью чьей-то жизни.              – Тебе разбили сердце? – сконфуженно уточняю и поворачиваюсь лицом к Розе. Ее боль обволакивает меня. Страх трется где-то рядом, проникает все ближе к сердцу.               Она робко пожимает плечами. Сомневается.              – Я не могу об этом говорить.              – Понимаю, – шепчу я. – О чувствах всегда тяжело говорить.               Тихое «угу» трещит в моей голове, вздымаясь над высокопарными фразами, которые Роза Уизли могла бы сказать. Но предпочла отмолчаться, затолкнув горечь и обиду внутрь себя – самого драгоценного сосуда в своей жизни.               Роза прикусывает щеку. Я не тороплю. Нужно время. Всегда нужно время.              – Я влюбилась в человека, с которым не могу быть вместе, – говорит Роза: голос ее, глухой и дрожащий, практически потерял свою значимость.               – Почему?               – Если скажу, то…              – Я буду молчать обо всем, что услышу, – поспешно убеждаю, но на самом деле хочется закрыть уши и не слышать ее правды. Страх стал сильнее. Практически заложило уши душераздирающим криком, что чудится мне рядом с ней. Что у нее произошло такого?                Роза сильнее сомневается, но мне уже ясен итог. Ей хочется поделиться. Выговориться.               – Я люблю…               В голове представляю имена тех, в кого она бы могла влюбиться. Не нахожу никого подходящего. Все воспринимаются мной туманными и неопределенными. Может, Малфой? Нет. Долгопупс? Сомнительно. Какое-то шестое чувство подсказывает, что это кто-то слишком неочевидный, слишком…              – … Джеймса.               Напрягаюсь. Роза тоже. Или напрягается только она, а я проецирую на себя ее эмоции. Джеймсов в школе много, но я знаю лично только одного…               – Джеймса Поттера.              Звон в ушах прекращается. Сердце затормаживает. Непривычное состояние шока почти вводит меня в транс. Проходят секунды, но в голове – целый час. Цепочка не соединяется. Не клеится.               Роза сидит неподвижно. Ждет моей реакции. Фоново различаю ее опасения, но концентрация боли велика настолько, что все другое не причиняет беспокойство. Есть только боль.              – Н-неожиданно.               Возможно, она ожидает других слов. Но у меня их нет. Не представляю, что могу сказать ей. Не могу даже осознать услышанное и дать какой-то ответ.               – Это неправильно, я все понимаю, – убеждает саму себя Роза. – Мы кузены, мы не можем быть вместе. Кажется, все очень очевидно. Единственное, что не дает покоя… Не понимаю, как так получилось, – она закрывает лицо ладонями и отчаянно шепчет: – Не понимаю, что я чувствую и могу ли я это чувствовать.              – Почему ты думаешь, что любишь его? – осторожно спрашиваю, не решаясь обнять Розу.              Она трясет головой.               – А я не знаю, как еще описать те чувства, которые испытываю, – признается она. – Это произошло так скомкано, быстро.               – Ты призналась в чувствах Джеймсу?              – Нет, – шепчет Роза. – Он признался мне, а потом все пошло по наклонной.              – Вы вместе? Были вместе? – я стараюсь придавить негодование, но получается плохо.              Она качает головой, а затем кивает. Ох.               – Мы больше никогда не будем вместе. Джеймс сделал иной выбор, и ему все равно на мои чувства. Он совсем не подумал обо мне. А я не могу отпустить, не могу сказать, что это ничего не значит. Мне плохо. Плохо оттого, что он бросил меня. Плохо, что я чувствую к нему привязанность. Плохо, что я допустила мысль,  что мы можем быть вместе. Люблю... Не знаю, люблю ли я на самом деле, ведь сам Джеймс считает, что это не так. И с каждым часом я начинаю верить его словам. Но почему… Почему он просто не может поверить мне?              Меня начинает знобить. Роза говорит медленно, но смысл ее фраз слипается в моем сознании. Давно я не чувствовала себя так ущербно.              – Почему Джеймс не верит тебе?              – Джеймс уверен, что мои чувства вызваны жалостью к нему, – говорит Роза, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, но получается выдавить лишь гримасу. – Думает, я не могу быть действительно влюбленной, раз запуталась в себе. Все дело в любовном зелье. Да, все дело в этом.              Под конец голос ее затихает, а дыхание становится громким, надсадным, словно  кто-то вырывает из ее груди легкие. Вполне возможно, так оно и есть. Голова плывет. Чувства Розы клюют и меня, как стервятники, но мне не хочется о них думать. Тот случай, когда лучше не знать. Это настолько личное, что мне невыносимо стыдно бороздить по ее чувствам. Израненная душа Розы желает найти выход и получить взаимность, моя же – не найти более худшие отголоски чужих чувств. Я понимаю ее лучше, чем могу понять себя. Мне казалось, что могу помочь, но ошиблась. Мне не по силам даже принять тот факт, что Роза влюблена в Джеймса Поттера. А Джеймс Поттер поступил как последний козел.              Все дело в любовном зелье. Стоп. Я запуталась. О каком зелье речь?               – Какое зелье, Роза?              Уизли вздрагивает, будто я застигла ее врасплох, подловила на лжи. Ее душу заполняет едкая ярость.              – Мне подлили любовное зелье, – глухо тянет она, – И оно сработало как-то не так, как ожидалось.              Что? Она шутит?               – Джеймс подлил тебе зелье? – с нескрываемым отвращением я поворачиваюсь к Розе лицом.               – Нет! – она отрицательно качает головой. – Это сделал другой человек. И даже не для себя. Это совсем странная история, необъяснимая. Черт возьми, это все звучит нелепо.               Да уж.               – Прости, я запуталась, – лучше бы я ушла сразу, как только увидела ее. Теперь мне жить с правдой, которую я бы не желала знать.                 – Я тоже. Правда не знаю, может, сошла с ума.               – Роза, мне жаль, правда очень жаль, – я кладу ей на плечо руку и поглаживаю. – Не могу в полной мере понять, что произошло с тобой, но… ты не должна винить себя. Какими бы ни были твои чувства, ты имеешь право их испытывать, даже если кому-то они не нравятся. Даже если сам Джеймс не желает о них знать.               Я говорю совсем не то, что чувствую. Мне больно за Розу, искренне ей сопереживаю. Но и отделаться от неправильности всего происходящего не могу.               – Я бы тоже не хотела о них знать. Но Джеймс рассказал мне. Не хочу винить его во всем, но получается так, что он сделал шаг и сбежал, когда я ответила тем же. Не понимаю, почему он так сделал. Совсем не понимаю, что происходит в его голове.                – Стоит подумать, почему он тебе нравится, – предлагаю я. – Ты пытаешься понять его, но намного важнее, понять себя, Роза.               – Это не так просто. Мне приходится думать обо всем сразу.               – Все будет хорошо.              Нет, не будет. Не представляю, что здесь может быть хорошим. В голове крутится много мыслей, но озвучить их не решаюсь. Это не мое дело. Я хотела помочь Розе справиться с ее тревожными чувствами, которые разглядела в ней сначала, но теперь хочу забыть. У любой эмпатии есть предел. Здесь мне нечем ей помочь.

      ***

      С Розой мы прощаемся на развилке у хижины Хагрида. Неспешно поднимаюсь выше, и, когда хижина становится крохотной точкой, чувствую, как на меня накатывает слабость. Пока еще несерьезная, легкая, позволяющая здраво оценивать свои силы, однако я уже предвижу последствия. Холодный воздух отрезвляет меня на какое-то время, но маховик плохого самочувствия по-прежнему раскручивается. Встреча с Розой высосала из меня все силы. Эмоции, закипевшие в ней, превратились в вулканическую лаву в моей душе. Ну почему я вынуждена страдать из-за чужих сильных эмоций?! Меня качает из стороны в сторону. Расшатывает. Чужой внутренний мир устраивает мне такую бурю редко, обычно обхожусь головной болью и постоянной тревогой. Но сейчас организм устал, он не был готов к новой атаки сложных чувств. Не был готов к такой правде. К таким запретным чувствам.              Дыхание сбивается. Я чувствую, как внутри меня поднимается температура, отрезая возможность сосредоточиться на дыхании. Выходя утром из Больничного крыла, я была настроена не возвращаться туда несколько дней, однако не смогу справиться сама. При Розе все силы ушли, чтобы скрыть свое состояние, и теперь у меня нет даже призрачной надежды для избегания медпункта. В момент, когда в голове бушует шторм, я проскакиваю через главные двери школы и пускаюсь быстрым шагом к лестницам. Головокружение не проходит. В глазах пока что не темнеет, однако мне все сложнее становится вычленять силуэты вокруг. Мне хорошо знаком привкус во рту, резкие удары сердца и пелена на глазах. Нужно ускориться.              До медпункта остается пару пролетов, когда и без того тугой узел в горле затягивается. Нехватку воздуха я пытаюсь решить надрывными вздохами. Упираюсь ладонью о стену и почти слепо продолжаю путь по лестнице. Где-то вдали слышу удар двери и быстрые шаги. Мисс Джонс. С облегчением ускоряюсь, но в ту же секунду натыкаюсь на неизвестный объект. Пахнет терпким парфюмом, с кедровой ноткой. И что-то медовое.              – Не споткнись, гриффиндорка, – надсадно говорит мужской голос, возвышающийся надо мной.              Я отстраняюсь от студента, но распознать его не могу. В глазах плывет сильнее.              – И-извини, – знаю, до двери мисс Джонс осталось немного, но и сил все меньше. Протяжные гудки в голове не проходят. Мучают меня.              – Что с тобой? – через вату в сознании его голос скрипит неприятно, вызывает испуг.              Ниточки сознания рвутся, и я подкашиваюсь. Парень двигается вперед, и его рука хватает меня за локоть, придерживая. Я не издаю звук, но напрягаюсь, даже в полуобморочном состоянии рефлекторно ощущаю страх. Но он хочет помочь, подталкивая к кабинету мисс Джонс, и я позволяю это сделать, сопротивляться все равно не могу. Голова тяжелая, сердце гремит, но среди физического недомогания проклевывается что-то чужое. Вновь мерзкое и личное вкручивается в мое сознании, даже когда мне плохо. Загнившие эмоции парня чувствую на себе, но знаю, направлены они не на меня. Даже ни на кого-то конкретного... Хотя нет, чувствую, что его гнев – его же клетка. Он боится себя, где-то презирает, но даже сквозь помутнение, чувствую: в нем нет жалости, сострадания, самоуничтожения. Это вырывает из меня сдавленный всхлип. Сначала Роза, теперь он. Мое сердце колит сильнее, нуждается в одиночестве, в маленькой склянке зелья и пустоте. Эмоции кишат, дергаются внутри, будто их кто-то тянет за нити. Издаю еще один приглушенный всхлип.              – Что такое? – голос тревожит меня, едва различаю его, но чувствую. Я не даю ответа, но и не требуется.              Возле кабинета медсестры его настрой меняется. Ощущаю волнение, страх, неугомонное желание скрыться, быть неузнанным. Парень стучит в дверь, но не ждет ответа, бесцеремонно открывает ее и пропускает меня внутрь. Никого нет. Он помогает мне сесть на софу у стены и отходит в сторону. Кружение в голове не проходит, но дыхание чуть выравнивается. Опора рядом придает сил, уверенность. Почему он не зовет медсестру? Ну же. Скорее. Слышу какой-то скрип. Шебуршание. Грудную клетку сдавливает, воздуха не хватает. Почему он не зовет?..              – Я велела вам больше не заходить в мой кабинет, мистер Булстроуд, – голос мисс Джонс врывается в кабинет, когда я уже сипло кашляю. Ее ярость вибрирует во мне, тяжело вздымает грудь.              – Я помог ей дойти до вас.              Очевидно, он указал на меня, ведь целительница начинает суетиться вокруг софы, а затем вливает в меня горько-кислое зелье. Не могу понять, сколько минут проходит, но как будто время замедляется, сжимается, что не могу ощутить что-то вовсе. Пустота. Но не та долгожданная, не та, к которой я стремлюсь. Нет. Это другая. Более черствая, всепоглощающая, тревожная. Пустота, от которой не закрыться, она поглощает полностью своей бездной. В ней нет спокойствия, безразличия, но есть паника и разочарование. Ее стоит отогнать. Следующее зелье выравнивает дыхание, сердце успокаивается. В голове тянется неприятная слизь, но тяжести почти не остается. Когда все зелья начинают действовать в полную силу, я свободно вздыхаю. Приступ прошел.              – Стало легче? – мягко спрашивает мисс Джонс, и меня окутывает чувством похожим на нежность.              – Да, – невнятно протягиваю и принимаю из рук целительницы стакан воды. Глаза наконец-то обретают свободу от тумана, и я оглядываюсь. – А где...?              – Булстроуд ушел, – резко бросает она, поджимая губы.              Булстроуд. Мне некогда думать об этом, но почему-то из головы не выходит. Меня окутывает легкий страх, вызванный случайной встречей со Стэнли Булстроудом. Я мало слышала о нем, но, кажется, у него была вражда с Розой Уизли, кто-то говорил об этом в гостиной. А Лили как-то упоминала о его темных делишках. Мысли перетекают быстро, не успевая сформироваться полноценно.              – Надо было поблагодарить его, – досада во мне перекликается с нетерпимым гневом, что я чувствовала в присутствии этого семикурсника.              – Думаю, он переживет это, – я чувствую ее неприязнь к нему, она течет непрерывным ручейком.              – С ним что-то не так?              – Неблагонадежный, – с вынужденной тактичностью говорит мисс Джонс и отходит к своему столу.              Продолжать разговор она не хочет. Понимаю. У меня нет сил «слушать» ее эмоции. Разобраться бы со своими. Только что мое сердце взрывалось, голова тлела. Посидев несколько минут и выпив еще стакан воды, я решаю уйти. Этот приступ не дошел до крайности, к счастью, и я могу спокойно провести остаток времени подальше от медпункта.              Уже в дверях я останавливаюсь.              – И все же, что с ним не так? – мой вопрос застает мисс Джонс врасплох: сомнения вкупе с обострившейся паникой тикают у нее в груди, перетекают ко мне.       – У меня уже давно пропадают сильные зелья. После случившегося с Марком Хиггсом… Авроры сверяют отчеты на поставки зелий. Теперь я не пускаю студентов к себе в кабинет.              Она не договаривает. Ощущаю в ней сомнения, тревогу. Меня обжигает чувство страха. Непонимание.              – Вы думаете, это сделал Булстроуд?              – Не могу что-то утверждать.              Не стоит об этом думать. Но все равно что-то не так. В груди рвется и вынуждает думать.

      ***

      После медпункта решаю подняться в гостиную Гриффиндора. Путь занимает больше времени, чем обычно. Мне встречаются студенты, проносятся мимо меня, подсвечиваясь в моем сознании разноцветными лампочками-эмоциями. Какие-то горят очень ярко, непроизвольно хочется зажмуриться; некоторые бледные, почти потухшие, а кто-то становится рождественской гирляндой. Пытаюсь не запоминать эмоции, не чувствовать. Получается плохо. Что-то все же просачивается. Гнетет меня изнутри, плавит сознание. Конечно, зелья еще действуют и не дают сердцу ускориться, но это продлится недолго.               В гостиной людно. Не хочу идти в спальню, но рядом с ней есть окно на лестничном пролете. Там всегда холодно. Это хорошо. Мне нравится сидеть там. Но в этот раз мне не удается побыть одной. Сегодня не мой день.               – Где ты была? – Лили выходит из спальни и замечает меня.                – Ходила в медпункт. А что?               Ей не нравится мой ответ. Не нравится и вопрос. Она недовольно сощуривается.                 – И все?       Плечи напрягаются, как только я различаю среди чувств Лили негодование и… тихую злость. Не ту, от которой хочется крушить все на пути, а та, которая накапливается, накладывается кирпичиками на кирпичики, а после обрушивается.        – Я знаю, что ты виделась с Розой, – она кажется незаинтересованной, но это не так. Лили злится. Медленно кипит.               – Откуда? – знаю, мне нужно придумать оправдание, она именно этого и ждет. Но желания нет. Может, и не стоит притворяться. Мне больно, хочется увидеть... нет, почувствовать искреннее сопереживание от Лили на мои трудности. Для этого нужно открыться по-настоящему. Рассказать. Найти правильные слова. Страшно. Джеймс рассказал Розе о своих чувствах, и ничего хорошего из этого не вышло. Это хороший урок.               – Посмотрела по карте Мародеров, – признается Лили и, на мое удивление, смущается. – Ты куда-то пропала после зелий, я подумала, вдруг с тобой что-то случилось.               Лили не врет. В ее чувствах действительно проскакивает трепетная забота, от которой мое сердце щемит. Но и этого не достаточно. Пока в Лили присутствует злоба, обида и ревность, ее чувства не смогут по-настоящему откликнуться во мне. Они затмевают все хорошее. Я знаю Лили. Знаю ее чувства. Знаю, и как она будет реагировать на правду.                – Мы встретились случайно с ней, – говорю я, – Когда я гуляла.               – Почему меня не позвала?                У меня есть ответ, который ей не понравится еще больше, чем сама встреча с Розой. Это нормально, хотеть гулять в одиночестве. Не хотеть гулять с ней тоже нормально. До нашей крупной ссоры я не догадывалась, как это прекрасно брести в никуда, раньше у меня не было столько времени для саморефлексии. Всегда была Лили, были ее желания, ее проблемы, и мне требовалось быть с ней рядом. Не скажу, что мне было тяжело от этого. Но быть одной мне понравилось. Конечно, она не сможет допустить мысль, что я бы хотела побыть одна. Мы только помирились, ей бы хотелось быть со мной рядом постоянно.       – Не подумала. Прости.               – И случайно встретила Розу? И ты с ней общалась? Вы были очень долго вместе, – она с укором на меня смотрит.       – Так получилось, Лили, – меня начинает подташнивать от нелепых оправданий. Почему я должна оправдываться? – Мы не разговаривали с ней.        Снова вру.       – Прости, пожалуйста.                 Лили кивает и слегка улыбается. Совсем чуть-чуть. Знаю, она еще затронет эту тему. Кажется, она торопится, дергается.               – Мы может погулять перед ужином, – предлагаю я, чтобы как-то закрыть свою вину.               – Не могу, – отказывается Лили и накидывает на себя мантию, которую держала в руках. – Меня Луи и Хьюго позвали играть в настолку.                – О, хорошо.                Я рада, что Лили нашла себе компанию на вечер.               Она хочет что-то сказать. Мнется. Мне даже становится интересно. Но Лили не решается, хотя я чувствую ее тревожное состояние, перемешанное с негодованием. Лили сбегает от меня. Но легче не становится. Тревога вновь разрастается. Сердце грохочет. Перепалка с Лили печалит. Мы никогда не научимся нормально разговаривать. Всегда будем перетягивать одеяло на свою сторону. Всегда будем строить дом, но не использовать при этом цемент.     

      ***

      День тянется слишком долго. В пятницу у нас всегда мало занятий, а потому много свободного времени. В хорошую погоду почти все студенты проводят на улице, но с холодами их число сокращается, и тогда я могу вдоволь насладиться одиночеством. Мне нравится гулять. Покидая стены замка, чувствую свободу. Становлюсь более раскованной, могу послушать свои мысли, поискать свои чувства.              Во дворе Часовой башни также хмуро и тоскливо, как было днем, только сейчас стало темнее. Стены замка защищают от сильного ветра: он завывает где-то вдали, а здесь разносится лишь его заунывная мелодия. Скамейки пустуют – последняя стайка девочек уже поднялась по ступенькам и скрылась за дверьми замка. Мне не хочется оставаться здесь, но и покидать школу сейчас – тоже. До ужина осталось немного. Нужно появиться там. Вязаный шарф закрывает половину моего лица, но даже без него меня сложно узнать в сумерках, настолько всё во мне безлико и черно.              Издали вижу два темных силуэта на середине деревянного моста, двигающихся в направлении двора. Чуть отхожу в сторону и скрываюсь за каменным выступом рядом с мостом, чтобы ни с кем не встречаться. Вряд ли меня заметили или заметят, можно не переживать. Хочу остаться незамеченной, призраком в теле живой. Не знаю, как долго незнакомцы будут идти, останутся ли они на мосту, но, сколько бы ни прошло времени, не сдвинусь с места. Это какая-то странная, едва знакомая идея, быстротечная мысль, неистовое желание – быть вне контекста. Быть здесь, но одной. Скрыться. Слиться с холодным камнем, со свистом ветра, серым небом. Мысли текут медленно, огибают волнующие меня вопросы. Сердце учащается. Беспокойно мечется. Кем бы ни были приближающие, во мне уже трется мерзкое, слизистое ощущение, настигающее меня всегда, когда рядом люди.              Первое, что различает мой слух – гулкие удары каблуков о дерево. Потом настигает раздражение, смешанное со странным чувством теплоты. Маятник внутри раскачивается. Злость – раз, понимание – два, отрицание – три, принятие – четыре… Большие старинные часы на башне отсчитывают удары моего сердца.              – Ты снова был в медпункте, – решительно заявляет девушка, останавливаясь где-то недалеко, вероятно еще на мосту. – Мы уже обсуждали, это рискованно. Твоя самоуверенность опасна!              – Будешь так кричать, риск возрастет, – чеканит знакомый голос, напряженный и хриплый, пропитанный затаенной злобой, недоверием.              Говорившие далеко от меня, чтобы чувствовать запахи, но уверена, от парня пахнет кедром и медом. Сегодня уже встречала именно этот аромат: он въелся в меня вместе с настороженностью и тревогой, вызванной чужими озлобленными эмоциями. Их голоса отдаются от стен, несутся ветром ко мне, тянутся паутинкой наравне с эмоциями. Паучье чутье обостряется с каждой секундой.              – Не сложно догадаться, откуда Хиггс взял зелья, – девушка понижает голос, но внутри нее тлеет раздражение. Эхо разлетается быстро, эмоции еще быстрее. У нее они похожи на притаившуюся лису, тонко чувствующую угрозу извне. Лиса готова напасть. Раскромсать.              – Вот пусть его и тормошат. Не паникуй.              – Ты обещал завязать с этим.              – А ты обещала быть всегда на моей стороне, пташка.              По мне растекается удушающая теплота от его слов, огня нет, но что-то обжигает, закаляет металл. Он манипулирует, она понимает это.              – Ты переходишь черту дозволенного, Стэнли.              – Спокойней, – просит он. – Я знаю, что накосячил с Уизли, но к Марку не имею отношения. Этот идиот сам передознулся.              – Он сдаст тебя. Будут проблемы.              – Да неужели? – смешок Булстроуда не вяжется с внутренними демонами, кипящими в котле его души. – Послушай, пташка, зелья все под учетом, и спрашивать за их отсутствие будут мисс Джонс. Марк не сдаст меня. А с Розой Уизли все еще проще: она молчит, и не сможет ничего предъявить нам. Да и что она может сказать? Всего-то подлили ей любовное зелье.              – Этого всего не должно было произойти! – девушка возобновляет движение, удары каблуков становятся ближе, и вот уже виднеются тени двух фигур.              Булстроуд приобнимает подругу за плечи и что-то шепчет, не могу разобрать слова, но по нахлынувшим на меня эмоциям понимаю: он успокаивает ее, отгоняя ее внутренние сомнения, пресекая строптивость и вспыльчивость. Они спокойно покидают школьный двор, не подозревая о моем призрачном присутствии. Когда они скрываются в замке, выхожу из своего укрытия и иду к мосту.              Жалею ли, что подслушала чужой разговор? Какая-то заноза сидит в груди и ноет, осуждает меня, но... всю осознанную жизнь я делаю то же самое, только используя дар. Вторгалась изо дня в день в личное пространство людей и бороздила сквозь их чувства, трогая их паутину, как мне вздумается. Чувствую ли сейчас тревогу? Осуждаю саму себя? Во мне столько чужого гнева, но своего не знаю. Где найти грань, по какой стороне идти, ползти по какой тропе? Не знаю. Судорожно ищу ответ, но нахожу лишь отголоски. Мне ни хорошо, ни плохо. Никак. Бусинки перекатываются, собираются в браслет. Мозаика склеивается, состыковываются углы. Стэнли Булстроуд. Марк Хиггс. Роза Уизли. Странная цепь, переплетающаяся на мне сейчас. Она оплетает ноги, руки, шею, душу... И мне нужно принять решение. Всегда убегала, бросалась прочь от чужих проблем, закрывала двери внутри, чтобы гнить самой, но другим не мешать, не вмешиваться. Но что же сейчас?..

      ***

      Лили приносит модные журналы и ножницы, а я сажусь возле камина, подтолкнув ближе пуфик.              – У бабушки в конце октября день рождения, хочу сделать плакат, – объясняет Лили и подталкивает ко мне выпуск журнала за май прошлого года. – Поищи что-нибудь милое.              Глянцевые страницы пролистываю быстро и разочарованно – ничего милого мне на глаза не попадается. Может, просто желания нет искать, или понимания, что нужно найти. Бабушка Лили отправляла мне на рождество свитер и сладости и была добра, когда я гостила у них. Но плакат Лили – это плакат Лили, и только она может решать, что на нем будет. Где-то в середине замечаю большое слово «любимая», вырежу его. Справившись с ним, нахожу фото вишневого пирога и красного свитера. Кажется, подходит для Молли Уизли. Вырезав, я откладываю журнал в сторону. Большего от меня не требуется.              У камина тепло, а тишина успокаивает. Лили умиротворенно вырезает что-то очень похожее на замок. Затем проигрыватель пластинок и певицу Селестину Уорлок.               Лили закусывает губу, когда попадаются особо мелкие детали. Наблюдать за ней интересно. Я знаю ее хорошо, но все же что-то остается загадкой. Лили Поттер – тонна вспыльчивости на грамм спокойствия. Ее невозможно знать полностью. Она ловко выкручивает эмоции на максимум при необходимости или заталкивает их внутрь, как огурцы для засола. Вечно кружит надо мною, словно коршун, и гневно ищет обиды. Может быть обиженной, потерянной, но жутко ранимой. Лили создает образ, но нарушает его необдуманными действиями. Кажется, единственное, чего она желает – показать свою уязвленность, выторговать любовь и заботу, а после взорваться негодованием.               Меня переполняют эмоции опасения и страха. Я была рядом с Лили так часто, что замечаю отголоски ее мировоззрения в себе. И, возможно, в этом кроется смысл. Мне говорили, что двум похожим людям сложно держаться вместе. Мы очень похожи. Упрямы, категоричны, эгоистичны… Сталкиваясь лбами, мы можем потерять время, но не уступить друг другу. Но я исправляюсь, правда.              Часто думаю, какой была бы дружба, расскажи я о своем даре. Но у меня не получается решиться, разбить стену отчуждения и сказать правду. Друзья должны помогать, но почему-то сейчас доставляют дискомфорт.               Я одинока среди одиноких и потерянных. Только даже у самых разбитых вдребезги есть путеводные звездочки, а вокруг меня кромешный сумрак из чужой боли и обиды. Словно бегу по безлюдной тропе в гору, раздираю в кровь ступни, превращаю элегантное платье в рванье, а за мной гонится невидимый зверь. То ли лай гончих, то ли вой стаи, а может быть, скрежет пугающих существ из фильмов ужасов, которые так любит кузен Патрик. Стала старше морально, выросла из самой себя, но мне все еще мало лет. Не вяжется в голове, как вышло, что душа повзрослела раньше, а чувства, бурлящие так сильно, заслепили своей чужеродной силой. Я должна была научиться садить семена своей личности самостоятельно, поливать, удобрять и, в конечном итоге, увидеть, как расцветает прекрасный сад в лампочке и зажигает ее внутри моей груди. Но я не научилась. Сад, что был создан моей семьёй, пришел в запустение, а лампочка перестала подключаться к душе. Перегорело все, что было. Новое не создалось. Я трусиха, боюсь холода, темноты, острой боли и кривой ухмылки Лили Поттер.               Мне страшно остаться одной снова. Но, кажется, пришло время. Джеймс Поттер решился, поставив под удар себя и семейные узы. Решаюсь и я. Мне уж точно терять меньше, чем ему.              – Лили, – подтянув колени к груди, я прикрываю глаза, – Насколько ты доверяешь мне?              – Как банку Гринготтс.               – С подозрением и опасением, – заключаю я и хмурюсь.              Лили запоздало чертыхается, вырезая тыквы.              – В смысле… доверяю, как доверила бы деньги банку.               – Но все же есть риск потерять сбережения.              – Это невозможно предвидеть, – Лили бурчит под нос и начинает перебирать журналы. – К тому же Гринготтс обворовывали только дважды.              – Репутация подпорчена.              – Ага.               – И моя тоже, получается.              – А?               Она растерянно смотрит на меня, пытаясь не сказать лишнего. На языке вертится, в груди взрывается, но Лили справляется с негативной фразой. Ненадолго.              – Ты сама говорила, что я веду себя…              – … Как эгоистка и лицемерка, – цитирует саму себя Лили и, кажется, действительно устыжается. – Помню. К чему все это?              – Я хочу понять, насколько ты доверяешь мне сейчас, после всех ссор.              Она морщится и припечатывает:              – Уже ответила.               – Лили.              – Ты специально выводишь меня на эмоции? – она сдувает выбившуюся прядь волос и отбрасывает «Ведьмин досуг» в сторону.               Мне нечего ей сказать, кроме правды, пугающей и бессовестной. Секунды длятся долго и мучительно, взгляд не задерживается на Лили, но она громко фыркает и ждет ответ.               – Наверное, я сама не доверяю тебе. И мне нужно быть уверенной, что я могу получить взаимность от тебя.              Кажется, я загнала себя в капкан.              В глазах Лили плещется злоба, подкрепленная затаенной ревностью. Я понимаю ее, но не понимаю себя.              – Значит, пока ты допрашиваешь меня, ожидая поддержки, сама не доверяешь мне? Чудесно, Дикси! Другого я и не ожидала.               – Лили.               – И что же я сделала, чтобы ты мне не доверяла?               Передо мной стоит выбор: загладить обиды и откреститься от предыдущих слов, или атаковать вновь. Я так устала делать этот выбор. Рушить и собирать заново одно и то же.              – Ты называла меня эгоисткой. Точно ставила в упрек все, что я когда-то делала или с кем-то общалась.              – Это наглая ложь!              – Я не хочу доказывать что-то, – голос проседает до жалостливых ноток, и я прикусываю щеку. – Возможно, тебе кажется, что проблемы нет, но я-то отчего-то страдаю. И думаю об этом. И не могу поделиться с тобой важным.              – Это же твоя проблема, Дикси. У тебя в голове!              – Не спорю, Лили. Люди могут надумывать, тревожиться или даже верить в то, чего не было. Сейчас мне не достаточно просто убедить себя и довериться тебе.              Лили негодующе качает головой. Мне становится больно от ее обострившихся чувств, и мое сердце начинает гонку на выживание. Не могу сосредоточиться на дыхании. Тяжело.              – Я думала, мы начали все сначала.              – И это правда! Но для этого мы должны отпустить прошлое. А оно грубое и предвзятое. Я хочу, чтобы ты обещала мне, что не будешь на меня злиться или обижаться, что бы я ни сказала, ни сделала. Для меня важно понять, что я дорога тебе не только на словах. Пока что… Пока что я чувствую только свои опасения и твою обиду.              Лили краснеет.              – Да нет у меня никакой обиды! Это ты предвзята ко мне, и не даешь шанса.              – Всегда даю тебе шанс.              – Нет, помолчи. Хватит. Хочешь правды, получай. – Она грозно сверкает глазами. – Каждый раз, когда мне была необходима поддержка, тебя не оказывалось рядом. Если бы ты только знала, сколько раз я слушала в кабинках туалетов о себе и своей семье, девчонки не стесняются обижать меня, называя «тупой дочуркой Гарри Поттера». Я сама слышала, как они говорили, что не понимают, почему со мной общаются. Почему со мной общаешься ты! И когда я нуждалась в помощи, в словах, ты… буквально сбегала от меня.                 Мне становится совсем дурно. Ее эмоции вибрируют в моем сознании и кричат в разнобой. Я не справляюсь с очагом возгорания внутри себя. Нужно дышать ровно. Нужно отстраниться. Лили – пожарище на торфяном болоте. Мне нужно стать грозовой тучей.              – Я общаюсь с тобой, потому что ты мне нравишься.               Выдавливаю единственное, что может воспроизвести мое горло. Но этого не достаточно для тушения пожара.              – А я тебе не верю, Дикси. Куда мне до тебя! Или моих кузин, или однокурсниц. Я же просто дочь Гарри Поттера.               – Мне жаль.               Мне, правда, жаль! Я готова кричать об этом и биться об стену, только чтобы не чувствовать Лили. Мы это уже проходили, кричали друг на друга, я уже слышала эти слова, но боль от них не проходит, ведь Лили все еще зла и на меня, и на кузин, и на однокурсниц. На весь мир.              – И чего же тебе жаль? – Лили всхлипывает и накрывает ладонью покрасневший лоб. – Может, того, что я чувствую себя одинокой и ненужной? Что я всегда хочу быть лучше, смотря на тебя? Что я сама не понимаю, за что со мной могут дружить? Или что моя лучшая подруга не такая лучшая, как мне хотелось думать?              Ее тирада раздирает мою душу, которая итак была похожа на мелкое сито.              Лили встает и собирает свои вещи. Медленно, еще надеясь на примирение. Эта слабая эмоция пробирается до меня, когда она уже доходит до лестницы в спальни. Я с трудом поднимаюсь на ноги, по ощущениям бежала марафон, на деле – страдала от эмоций. Чертов дар, сводящий с ума.                – Мне жаль, – начинаю я, и Лили останавливается на третьей ступеньки, но не оборачивается, – Что я не решилась раньше рассказать о своем секрете, который мучает меня день ото дня. Из-за которого я часто сбегаю от тебя и близких, потому что не могу переживать дурных эмоций.               – Вот как ты себя оправдываешь? Придумала себе проблемы, убедила себя и решила держаться от людей подальше, чтобы тебя не обижали? Круто придумала!              – Нет. Это не оправдания, Лили. Я – эмпат, – слова не могут прорваться через невидимый барьер и держатся внутри. Тошнота начинает зарождаться в горле. – Во мне бушуют чужие эмоции, чувства, ощущения. Все, что есть в тебе, отражается в моей груди. Я чувствую волнение и злость, непонимание и отчаяние. Все мои недомогания из-за сердечной недостаточности, которая сопровождает всех эмпатов. Я падаю в обморок из-за обостренных чувств, переизбытка эмоций. Мне очень страшно и одиноко, и я отодвинулась от своих близких сама, решив не причинять боль им. Я убегала от тебя и твоих чувств, потому что не могла справиться со своими. Не обесцениваю твои, но и не могу молчать про свои. Все это время у тебя была ты, братья, родители, а у меня были целители, зелья и дар с тараканами в голове. Я маленькая девочка с большой ответственностью. И мне бы очень хотелось, чтобы кто-то понял меня так же, как я понимаю  других. Я не выбирала это, но расплачиваюсь за выбор.                 – Что за эмпат? Что ты несешь?              Возмущенный голос Лили вклинивается в поток моих мыслей, и я понимаю, что весь свой монолог я говорила про себя, для себя, в себе, ради себя. У меня не поворачивается язык повторить его Лили. Я не знаю,  что говорить.               – Это человек, который остро ощущает чужие эмоции. Но я не просто впечатлительный человек, чутко понимающий людей. У меня дар. Отголоски чувств окружающих меня людей, сидят во мне, кружатся и, порой, жалят.              Лили спускается с осторожностью в гостиную и встает напротив меня.              – И что ты… знаешь, что я чувствую?              Кивок выходит нервный. Сейчас она холодна, контролирует свои эмоции из страха. Я вижу в ее глазах отчаянное разочарование. Это точно не то, что она ждала услышать от меня, своей подруги.              – Каждую секунду?              – Да. Как и всех остальных. Это не зависит от меня.              – Ты спятившая, – она придирчиво осматривает меня, будто желает найти видимые глазу дефекты.               – Я всего лишь с редким даром.               Лили вспыхивает вновь, но я уже не могу различать ее эмоции. Их накрывает будто пеленой. Уверена, она даже не понимает, что делает, просто опасается и загоняет свои чувства в дальний закуток, куда мне не пробраться сейчас.              – Редкий дар – это парселтанг. Редкий дар – это легилименция.              – Дар эмпатии не менее редкий, – под жалящим взглядом Лили я готова расплакаться и признать, что мой дар – ничто.              – Мерлина ради, прекрати говорить об этом таким несносным жалостливым тоном, – она бьет мне под дых, и я догадываюсь, что будет дальше. – Ты говоришь, что все это время знала, что чувствую я, и не сделала ничего, чтобы помочь мне справиться с эмоциями.              – Я…              – Да, Дикси, именно ты могла мне помочь, раз ты все знала.               Она быстро переключается на обвинения. Все происходит так быстро, что я не успеваю среагировать. У меня нет шаблонных фраз на эти дурацкие обвинения.              – Я не должна помогать всем…              – Плевать я хотела на всех, меня волнует мое состояние, – шипит Лили. – Моя подруга должна была позаботиться обо мне и не допустить этих ужасных ссор, и вместо этого, ты обвиняла меня в недостаточной поддержке и внимании и просто сваливала к другой кампании. Видимо, с ними твой чертов дар не такой эмпатичный, да?              – Лили, о чем ты?              – О том, что ты всегда выбирала других. И раз ты знала мои чувства, значит, ты знала все мои слабые места. Мои страхи и обиды. И использовала в свою пользу. И это ты говоришь мне про доверие?!               – Ты обвиняешь меня в том, чего не было.               – Разве?              – Да. Уж я точно знаю, что выбирала тебя, – злюсь я. Это несправедливо! Каждое ее слово ложь. – Даже, когда мне хотелось найти новых друзей, или общаться с однокурсниками, я думала о тебе. Прежде, чем заговорить с Луи Уизли, мне нужно было подумать о тебе, о твоей бурной реакции, и отказаться от общения с ним. Я все время балансирую между своими желаниями и твоими на меня. У меня же ничего нет, кроме общения с тобой. Меня звали в чирлидерши, но я отказалась и попросила взять тебя, потому что мне не жалко. Милли просила у меня прощения, хотя ни в чем не виновата, а я фыркала и хамила, чтобы убедить тебя в своей лояльности. Я…              – Что случилось у вас? – заспанное лицо Хьюго останавливает меня.              Лили разворачивается к нему и заявляет:              – Выяснила, что дружба равняется предательству.              – Чего?              – Да ничего, Хьюго! Я думала, Роза мой главный враг, но оказалось, что настоящая змеюка была ко мне намного ближе.              – Лили, прости меня, – я больше ничего не могу сделать, только умолять меня простить. Хотя я не виновата, но еще чуть-чуть и поверю в каждое ее обвинение. – Пожалуйста.              – Да что у вас произошло? – Хьюго начинает злиться, переводя взгляд с Лили на меня.              Мне бы взять и сбежать, но я стою.              – Не говори с ней, Хьюго, и не оставайся рядом с ней. Она искусает и следов не оставит.              Ее слова жгут изнутри, клеймо оставляя. Она поднимается стремительно по лестнице, скрывается за очередным пролетом, и наступает тишина.              Хьюго мнется в стороне.              – Мы можем поговорить, если хочешь.              Качаю головой и сажусь на диван. Мне так все равно. Пусть хоть Волдеморт возродится снова, астероид прилетит, Гигантский кальмар умрет. Неважно. Худшее уже произошло. Зачем только я рассказала ей? Для чего? Ведь знала, что будет. Будет типичная Лили Поттер. И это случилось только что.              – Все еще будет хорошо, – Хьюго садится рядом и вытягивает ноги во всю длину. – Вы остынете и поговорите, снова помиритесь, как всегда.              – Не помиримся.              – Да ладно, – его оптимистичный настрой могу убить одним признанием, но не стану. – Ну, наговорили вы обидных слов, и что? Слова быстро забываются.              – Чувства остаются.              Хьюго пожимает плечами. Я устала настолько, что даже его эмоций не различаю. Может, у него их нет, или он тоже уставший, после неудачного дня, но я не чувствую ничего постороннего. Только свой пепел на эмоциях. Больная, сумасшедшая и сгоревшая по своей глупости.              – Если бы я обижался на каждое слово Джеймса, я бы не выходил из комнаты. Но я не обижаюсь, потому что это нерационально.              – Дело не только в обиде, Хьюго. Я действительно ее предала.              – И как же? Забыла рассказать новую сплетню?              Он шутит, но неудачно.              – Забыла рассказать о себе самой.              – Угу, – подавив зевок, он вздыхает. – Слушай, у всех есть тайны, мы не всем делимся даже с родными. Если ты о чем-то не рассказала раньше, твое право. Лили может обижаться, но ты хотя бы себя не гноби за это.              Звучит здраво, но не сейчас.              – Если бы твой друг оказался легилиментом, что бы ты чувствовал?              – А ты легилимент? – искренне удивляется он и даже раззадоривается.              Покачав головой, я хочу привести другую аналогию, но Уизли продолжает:              – Да вообще неважно, с каким даром мой друг. Вот Луи занудный тип и интроверт, а Андреа придурок, но с ним не скучно на парах. У нашего Тедди Люпина дар метаморфа. Было обидно, когда я видел, как он меняет себе нос, цвет глаз и волос. Но я никогда не переставал считать его близким человеком и крутым парнем. Потому что дар – фигня, важно, что вас связывает.              – Да, но я знаю то, чего не должна была знать.              – Если ты не используешь чужой секрет в своих целях, это благородно и заслуживает похвалы.              Почему-то это меня успокаивает больше, чем все остальное.              – Лили не объяснишь.              Хьюго пожимает плечами, будто у него есть точный ответ на любое мое слово.              – И не объясняй. Сама поймет, если захочет.              – Вот так просто?              – Да. В общем, не расклеивайся, а то опухнешь, – посмеивается Хьюго и, помахав рукой, возвращается в свою спальню.              Слова Хьюго приводят меня в чувство, раскрывают саму меня. Он даже не осознавал, что говорит, не знал, чего я хочу слышать, но внезапно оказался нужным. Я хотела слышать это от Лили. Удивительно, но сердце больше не дергается в припадке. Мне все еще больно внутри, но снаружи беру себя в руки, собираю кубик-рубика постепенно, одну сторону за другой. Идти в спальню нет желания. Лили может еще не спать. Достаю из кармана пузырек с бальзамом и делаю два глотка. Свернувшись в комочек, засыпаю на гриффиндорском диване, впервые не чувствуя тревоги.