Когда опадут листья

      

Невозможно безболезненно оторвать часть себя и приклеить новую на кровоточащую рану.

      Слабый луч солнца скользит по нашей с Алом парте и скрывается за преподавательским столом. Я без интереса наблюдаю за ним и возвращаюсь к работе, вытесняя из головы не прошеные мысли о Джеймсе, с которым виделась полчаса назад.       Утренний кофе не спасает меня от сонливости, из-за чего каждый посторонний звук усиливается в голове, смешиваясь с не менее громкими мыслями. Мысли тянутся громоздким балластом и просачиваются через полупрозрачные барьеры, которые я не успеваю укрепить.       Досчитав до десяти, я переворачиваю страницу учебника, пытаясь представить витиеватую формулу в голове. Мой план рушится, когда вместо чар я снова считаю цифры, чтобы не слышать неприятный, режущий шум в голове.       Джеймс почти светился от счастья, имея возможность держать меня за руку и не скрывать свои чувства под глыбой льда. Пламя в его груди полыхало, а Джеймс с упорством подкидывал в костер дрова, разжигая чувства и страсть все больше. Мне страшно представлять, как в один момент топливо закончится, и на его чувствах останется лишь горстка пепла, что будет мучительно долго распыляться по ветру, принося боль Джеймсу.       Я не представляю себя на месте «топлива» для Джеймса Поттера. Я больше похожа на вспышку разъяренной молнии, попадающей в ствол дерева и поджигающей его. Молнии хватает секунды, чтобы решить судьбу дерева, а мне не хватит и вечности, чтобы перебинтовать рану, которую я наношу Джеймсу каждый день. Мне не приносит наслаждение пробивать его чувства током и удаляться на безопасное расстояние, боясь получить в ответ сильнейший шторм.       Шторм, который запутает еще больше. Шторм, у которого не будет варианта свернуть с моего горизонта. Наверное, больше всего я боюсь, что попаду в бурю чувств и не смогу избавиться от них.       Было бы неплохо избавиться от всего ненужного…       Луч заклинания обрывается резче, чем планировалось. Парящее в воздухе блюдце, словно скользя по маслу, со звоном падает на столешницу, раскалываясь.       За секунду до того, как мир рушится, кто-то невзначай принимает решение: разрушить его или упасть вместе с ним. Но если ты выбираешь падение, то не несешь ответственность за кого-то. Это очень притягательно. Мне бы не помешало сделать правильный выбор.       Избавиться от ненужного…       – Репаро, – трещины на блюдце моментально затягиваются, и я убираю его в сторону к сервизу, заменяя чашкой с золотистым узором.       Нестройный лепет со всех сторон извещает меня, что однокурсники продолжают отрабатывать новые заклинания. Я провожу пальцем по краю чашки, представляя, как она соскакивает и мчит на маленьких, ловких ножках-туфельках по парте с завлекательным свистом. Но как только из моей волшебной палочки летит луч заклинания и достигает чашки, она фыркает, подскакивая, и почти раскалывается.       Меня начинает трясти от невыносимого желания бросить все и сбежать из класса. Я сама чувствую как, подобно сервизу, бьюсь с хрустом об каменный пол, разлетаюсь в разные сторона, а кто-то неумело меня исцеляет, неровно склеивает осколки, оставляя огромные трещины. Через эти трещины несутся злостные эмоции, подталкивающие меня в ужасающие круги Ада, где остаться полноценной практически невозможно. И так из часа в час я думаю, что тело испепеляет пламя, расплавляя все стержни, которые исправно держали меня поверх всех чувств. Но даже в самый последний момент, когда я уверена, что сгорю дотла, жизнь подкидывает новый сюрприз, руша шаткую надежду на скорейшее падение. Я не могу ни упасть, ни подняться, только и делаю, что хожу кругами, как заведенный механизм, не способный мыслить самостоятельно. Я как пустая чашка чая с давно ослабевшими чаинками. Мне бы хотелось, чтобы кто-то заварил меня. Но я всего лишь холодный чай без сахара, вкуса и запаха. Ожидаю, что меня кто-то поднимет в воздух и сотворит чудо – я перестану ощущать тонкое, безразмерно гадкое влечение к порочному кругу, где есть только шаг назад, и нет двух в обратном направлении.       – К черту, – вырывается у меня, но я тут же тушуюсь под настороженным взглядом Альбуса. – Практика – это не моя стихия.       Особенно, когда не спала ночь.       Особенно, когда ты дочь Гермионы Грейнджер, и все от тебя чего-то ожидают.       Особенно, когда тебя это уже мало волнует, но ты не можешь просто вычеркнуть второй пункт из головы.       – Я заметил, – кузен понимающе кивает. – Постарайся расслабиться и не думать о конечном результате. Если ты сидишь и думаешь, что ничего не получится, то так и будет. Чары – это твоя… Можно сказать, душа, что ты чувствуешь, то и колдуешь. Твои эмоции заключают магическую силу, управляй ей от сердца.       Его слова поражают меня, и я хмурюсь, задерживая дыхание от собственной уязвимости. Можно ли испытывать противоречивые эмоции, которые губят изнутри, выжигая клеймо на сердце? Я не знаю. Не могу даже быть уверенной, что это все мне не кажется. Может, я схожу с ума?       – Получается, у меня душа разбитая? Если я колдую то, что разбивается?       Альбус морщится, осторожно набирая воздух в легкие, и закатывает глаза. Это, конечно, неприятно узнавать, что в твоей душе что-то сломалось и больше не склеивается, но самое страшное – принятие этого. Да, что-то разбилось внутри меня, как хрусталь, и я вижу свое искаженное отражение и понимаю, что во мне нет ничего. И за что Джеймс может меня любить?       – У тебя много посторонних мыслей, голова забита чем угодно, только не чарами, – бросает улыбку кузен, проницательно заглядывая мне в глаза.       В чем-то он, конечно, прав. Я думаю о Джеймсе, о его чувствах ко мне, и гадаю, действительны ли они. Я думаю о Скорпиусе, зная, что не в силах разобраться в своих… чувствах? Какие еще чувства! Каждая мысль о них доставляет мне боль, разрывающую изнутри душу. У этой боли нет ни конца, ни начала, только сплошная полоса грусти, о которой я не могу никому рассказать. Она живет во мне, разрушая с каждым днем все больше.       У меня не было желания быть с кем-то, его нет и сейчас. Долгое время я находилась одна, мне нравилось ощущать внутреннюю свободу и независимость в ком-то. Я люблю находиться в одиночестве и снижать общение с людьми до минимума. Но чувства Джеймса внесли свои коррективы в мою привычную жизнь. Теперь есть он, я постоянно ощущаю его взгляд на себе и понимаю: мое одиночество стремительно перетекает в… отношения? Я не могу назвать это отношениями, Джеймс просто рядом со мной. Не знаю, есть ли в этом что-то хорошее. Мы не сидим вместе за завтраком, не пересекаемся в коридорах, но исправно встречаемся вечером в закромах замка или в Выручай-комнате. Это не детская привязанность и не та нужная Джеймсу взаимность. Это мой выбор, мое решение, о котором я не думала. Я поставила на кон очень многое, и признаюсь, что сама не давала себе отсчет в действиях.       Может быть, я жалею о порывистом желании поцеловать Джеймса и заглушить свое непонимание его чувствами. Мне его искренне жаль.       Каждое утро я встаю с постели, и на меня наваливается тягость – я слышу, как что-то кружится вокруг меня и толкает в бездну. Я знаю, чем должно закончиться мое желание помочь Джеймсу справиться с чувствами. Но решиться я не могу. Не могу доставить ему еще больше страданий, чем он прожил.       – А о чем нужно думать, чтобы тарелка скакала на ножках? – прокашлявшись, спрашиваю я, отметая нехорошие мысли.       Мой резкий вопрос ставит Альбуса в ступор, и он долго обдумывает свои мысли.       – Не нужно думать о конечном результате, Роза. Просто колдуй, магия преобразует сама, исходя из того, что ты в нее заложишь. Это не только визуализация, но и твои чувства. Или что-то вроде того. У тебя в голове должен быть конечный результат, но тарелка не будет скакать, если ей не дать такую функцию.       Он бы придумал что-нибудь другое, более вдохновляющее и обычное, если бы знал, какие мысли бегают в моей голове, и какие чувства они вызывают. Всепоглощающая безысходность бесится где-то внутри, не позволяя свободно дышать. Нечто потустороннее скрежет в груди и сжимает железными тисками грудную клетку. Я сама готова растерзать сердце ногтями, чтобы оно задыхалось от физической боли, а не от проклятых эмоций, объяснить которые мне не суждено. Эмоций, которых у меня не было. Я была уверена в этом. А сейчас у меня нет возможности щелкнуть и изменить направление эмоций. Я действительно затерялась в них, как в дремучем лесу, и не могу найти выход. Заветный свет то потухает, то вспыхивает, но тропинка не проступает во тьме.       – То есть вообще не нужно думать? – почему-то я ухватываюсь именно за эту фразу, откликающуюся во мне отрицанием.       – Нужно верить в свои силы.       – Сложно это делать, когда от тебя чего-то требуют, – я потупляю глаза, вспоминания недовольство мамы. Сейчас бы она была очень зла на меня. Но больше всего я злюсь на себя, проигрывая время своим промедлением. Я бы могла выложить все перед Альбусом, а уже потом думать, что делать. Но единственное, что я могу предложить ему – полное молчание.       – Ты же знаешь, что никто тебя не заставит, если сама не захочешь.       Его слова меня не успокаивают, но я киваю, не в силах выразить ему правдивую причину своей раздражительности. Она не уместится в одно предложение. Не хочу нагружать его своими проблемами.       – Когда ты идешь к Невиллу на профориентацию? – спрашивает Ал, ловко зачаровывая блюдце, и то самое возвращается к основному сервизу.       – После уроков, он сказал, что так будет лучше, – с заминкой отвечаю я. – Я должна еще сдать ему эссе по скрещиванию тентакулы.       Поттер удивленно смотрит на меня, опираясь щекой о ладонь.       – Ты не сдала на уроке?       – Я же рассказывала, что у меня были загруженные дни. Я помогала Невиллу с документацией, – Альбус заторможено кивает. – И он разрешил сдать эссе потом.       – Оу, прости, забыл.       Ему не нужно извиняться за мою полуправду. Я не сдала эссе, потому что банально его не сделала, проведя большую часть времени в полусонном состоянии, переживая о чувствах Джеймса. Моя жизнь катится кубарем с горы, а я не успеваю затормозить. Не потому что влюблена, а потому что не влюблена.       – Не удивительно, – не удерживаюсь я от шпильки, чтобы хоть как-то скрасить свое невезение. – Ты был занят выяснением моей личной жизни.       Я не знаю, чем руководствовался Альбус, решив, что имеет право читать мне мораль о моем недостойном поведении. Мне не удается понять, что на самом деле творится в его голове и почему он считает, что я должна поступать так, как ожидает от меня он. Не хочу думать об этом. Да, нехорошие, подозрительные мысли уже заложили фундамент в моей голове, но я не хочу их прокручивать, как кинопленку. Они могут поссорить нас.       – Я думал, ты не сердишься, – примирительно начинает он, и я киваю. – Я ведь не со зла.       Я знаю, что Ал делает это не со зла, и я правда не сержусь на него. Однако неприятный осадок остается. Порой, поднимаясь к горлу, он лениво капает на сердце горечью, которая имеет вполне ясный облик, но я, как обычно, желаю подавить его, сделать не значительным шумом и не обращать внимание.       – Ты не знаешь, что принесет мне зло, и ты не убережешь меня от чего-то плохого, Ал, – мне удается донести до кузена свою мысль, но уверенности, что это будет длиться долго – нет. – Иногда лучшая поддержка – это отойти в сторону и дать человеку творить свою историю.       Я уже устала твердить одно и то же, но сказать другое, более существенное, не могу. У меня будто стоит блокировка на каждую мыслью, связанную с Джеймсом. Я не в состоянии поделиться с Альбусом даже тем, что чувствую изо дня в день, опасаясь, что он меня не поймет. Это, разумеется, глупо. Но я ничего не могу поделать с собой. Это только мое испытание, и когда оно завершится, я попытаюсь преодолеть запрет и рассказать все ему. И что-то мне подсказывает, что либо он догадается сам, либо я вылью на него все, что во мне копилось так долго.       – Я знаю, Роза, – шепчет кузен, боясь, что я вновь взорвусь. – Я просто хочу, чтобы ты мне доверяла. И когда ты этого не делаешь, я накручиваю себя и пытаюсь понять сам хоть что-то.       Горечь наполняет мою грудь, обостряя желание сбежать и закрыться в каком-нибудь заброшенном классе, чтобы меня никто не нашел. Страдания не закончатся, кажется, никогда.       – Если я что-то не договариваю, то только потому, что не вижу другого выхода, – стараясь подбирать слова помягче, я зачаровываю чашку, и та резко дергается. – Это не недоверие, Альбус, это... Страх, что ты не поймешь.       – Я пойму, я пойму все, что ты скажешь. Клянусь.       Я быстро моргаю, почувствовав давление в глазах. Плакать во время урока не самое лучшее решение.       – Не сомневаюсь. Но страх, как правило, не подается объяснению. Он иррационален, – с трудом усмиряю свои нервы, опуская голову.       – Может быть, – Ал пожимает плечами, скрывая задетую гордость. – Если все плохо – расскажи мне, не бойся.       Он хочет сказать еще что-то, но не успевает. К счастью. Я бы не смогла выдержать.       Филиус Флитвик прытко подходит к нашему с Альбусом столу и внимательно следит, как Поттер делает пас палочкой и чашка вскакивает на тонких, но упругих ножках. Профессор восхищенно хвалит кузена и переводит взгляд на меня. Я сосредотачиваюсь и шепотом проговариваю заклинание: чайная чашка с позолотой подпрыгивает и со звоном приземляется на маленьких фарфоровых ножках, делая два скованных шага.       – Очень хорошо, мисс Уизли, больше чувств и все получится, – профессор добродушно улыбается и отходит от нас.       Я выдыхаю. Проклятье. Чувства… Чувства… Чувства… Каждый кричит об этом, будто я действительно глухонемая. А я всего лишь не испытываю чувств! Я черствая, я сухая, я… Мерлин, я не знаю саму себя!       – Больше чувств, – пародирую скрипучий голос учителя и вновь возвращаю чашке исходный вид, чтобы не сорваться с места. – Больше фантазии!       – Что тебя так сильно раздражает? – озадачено спрашивает Альбус, осматривая свое творение. – Это всего лишь чашка, она не живая – делай с ней что хочешь.       Я поворачиваюсь лицом к кузену, уже не пытаясь скрыть свою досаду.       – Дело вообще не в ней, – неохотно признаюсь я.       – Тогда в чем? В замечании профессора?       – Нет.       Возможно. Да кому я вру? Возможно, ничего в жизни не меняется. И что бы ни происходило, я все также хочу быть хорошей девочкой. Хорошей девочкой для всех, кроме себя.       – Что не так, Роза? – Альбус меняет ножки чашки на более длинные, которые с трудом удерживают ее на себе и подгибаются. Прекрати. Хочу, чтобы ты прекратил это делать. Словно ему доставляет удовольствие быть лучше меня, когда мне плохо.       Уязвимость душит меня, затмевая разум, но где-то на задворках я слышу свой полусонный голос и вздрагиваю. Я не могу вечно прятаться за банальными фразами, отдаляясь от Альбуса. Иначе наступит момент, когда он прекратит обращать на меня внимание и решит, что я ему не нужна. Ему нужно, что-нибудь рассказать, поделиться жизнью и переживаниями, чтобы успокоить его. Хочется убедить Альбуса, что меня действительно волнует только учеба.       – Мама всегда говорила, что главное – это приложенное усилие. Учишь материал – получаешь хорошую оценку, а здесь оказывается нужно воображение и какие-то особенные чувства. Я не виновата, что не чувствую ничего!       Я не чувствую ничего.       – Ты слишком самокритична, – подмечает кузен, откладывая свою палочку, и разворачивается ко мне лицом. – Поверь в свои силы и твори. Даже если не получается с первого раза.       Даже если не получается никогда. Я не настолько оптимистична. Я уже столько натворила.       Все было бы хорошо. Все было бы хорошо, если бы не Джеймс. Все было бы хорошо, если бы я была способна ответить ему взаимность.

***

      Мадам Пинс шествует между рядами с высокоподнятой головой и ястребиным глазом взирает на каждого студента, когда я забегаю в библиотеку в большую перемену. Не желая привлекать ее внимания, я почти сливаюсь со стеллажами, выискивая нужную книгу. На это у меня уходят добрые десять минут, но самое большое разочарование меня настигает, когда я не нахожу в книге информацию. Это доставляет мне ощутимое раздражение – сложно оставаться спокойной, когда у тебя что-то не получается. У меня буквально все валится из рук. Неопределенность с Джеймсом наваливается на меня терпким гнетом, и я не успеваю остановить себя и не обвинить его в чем-то.       Я понимаю, что глупо списывать все на чувства Джеймса. Он точно не виноват в том, что я снова завалю самостоятельную по зельям, или не зачарую чашку. Здесь мне может помочь только чудо, ведь заученные формулы уже не приносят пользу. Наверное, мне проще взять и перенести всю вину в моих бедах на Джеймса, чтобы не напоминать себе, что я бездарность без чьей-нибудь помощи. Но это так неправильно! Джеймс же не виноват в том, что у меня что-то не получается. И винить его чувства я не могу. В конце концов, я загнала себя в капкан сама, когда он хотел это сделать безболезненно. Какая жалость! Невозможно безболезненно оторвать часть себя и приклеить новую на кровоточащую рану. Она не приживется.       Мне с трудом удалось принять чувства кузена, который больше никогда не будет восприниматься братом. Принять, но не ответить, разрушив тем самым кровную связь. Я не могу ответить взаимностью, но быть рядом и невесомо брать за руку, поддерживая и понимая, могу и хочу. Хочу. Однако я знаю, куда заведет эта тропа. Давать ему надежду на что-то больно и гнусно, ведь я понимаю, что из этого ничего хорошего не получится. И найти оправдание себе у меня не выходит. Я бы хотела закрыть глаза и представить, что мы не родственники или его чувств нет. Но не могу. Ноги предательски подгибаются и отказываются бежать подальше от Джеймса Поттера. Каждая минута с ним – обжигающее пламя, дающее заветное тепло, и айсберг, медленно настигающий наш Титаник.       Но я не влюблена.       Не влюблена.       Я пытаюсь заглушить в себе братско-сестринскую связь между нами и дать Джеймсу шанс, и будь у меня смелости в разы больше, все бы получилось.       Мы никогда не были близки с Джеймсом. Он всегда был отдаленным кузеном, с которым у меня не заладились отношения, когда мы переросли дурацкие детские игры. Наверное, воспринимать Джеймса, как дальнего родственника, было бы хорошим решением. Так я не разбила бы ему сердце, но потом я думаю, как отреагирует папа, и весь запал рушится. Я не могу врать или увиливать, когда на кону чья-то судьба. Я не должна была давать надежду Джеймсу, зная, что хорошим это не закончится, ведь я не чувствую к нему ничего.       Возможно, на рану можно наложить подорожник, заклеить лейкопластырем и подуть, но боль от этого никуда не денется. Она будет скручиваться, размножаться и усиливаться, потому что это единственное, что останется после того, как я… оборву нить с Джеймсом. И мысль об его страданиях сдавливает мне грудь, пронзая сердце мириадами осколков. Я понимаю, что это неправильно – играть с его искренними чувствами, как с куклой Вуду. Мои иголочки впиваются ему в сердце, впуская смертоносный яд, который вскоре разорвет его. И шанс, что он оправится после этого настолько мал, что я схожу с ума, бегая между плохим и очень плохим.       Сев за читательский стол, я вздрагиваю, услышав резкий звук слева, и оборачиваюсь с нарастающей паникой. За короткую секунду я успеваю испугаться и пожалеть, что не позвала с собой Альбуса. Но передо мной всего лишь оказывается лопоухий эльф-домовик и, не успеваю я открыть рот, протягивает мне коробку среднего размера. Это вызывает у меня подозрение, но я все же принимаю ее – может быть, это посылка из дома. Я осторожно распаковываю коробку, чувствуя, как мои брови поднимаются вверх. Но удивление быстро сменяется осторожной заинтересованностью.       Очередная роза под стеклянным куполом, но на этот раз белая. Я не знаю, кто мне дарит их. Это точно не Джеймс и не Альбус. Но на этом моя фантазия вновь дает сбой. И хотя я понимаю, что в этой розе нет ничего смертоносного, ладони все же потеют, а разум выдает картинку ужаснее прежней. Мне уже не кажется странным идея, пришедшая ко мне ночью, отправить все в Аврорат на проверку. Это определённо паранойя.       В стороне кто-то кашляет, и я снова вздрагиваю.       – Кажется, эльф немного поторопился, – я оборачиваюсь на мужской голос и вижу перед собой Криса Дожа, склонившего на бок голову. – Привет.       В первую секунду я теряюсь мыслями, не в состоянии понять, о чем речь, и едва могу кивнуть на его приветствие. Мозаика по-прежнему не складывается. Переведя взгляд с Криса на коробку, я хмурюсь.       – Это мои извинения за драку с Джеймсом, – видимо придя к выводу, что я не начну первая разговор, поясняет он. – Запоздало, конечно.       Я отмираю от ступора и прямо смотрю на парня. Непонимание сменяется возмущением. Возмещение – страхом. Страх – непомерной пустотой. А затем снова непонимание в пересмешку с возмущением. Он серьезно решил извиниться передо мной за драку, в которой не был виноват? И при этом проявил малодушное молчание, пока я сходила с ума, опасаясь, что меня могут проклясть? Я даже не могу сказать, что из этого выглядит абсурднее.       – Так это ты прислал мне розу в прошлый раз? – уточняю я, чтобы узнать наверняка, хотя сомнений уже не осталось. Но может быть все не так просто. У меня не укладывается это в голове. Я даже думать уже забыла про его драку с Джеймсом. На десятый план отошло все, что не включает в себя уязвимые и неправильные чувства Джеймса. – Без записки и какого-то намека?       Крис заметно напрягается, чувствуя не только мою растерянность, но и некую раздраженность.       – Да, – говорит он и опирается рукой о стеллаж с книгами. – Я хотел извиниться. Наверное, нужно было сразу и лично, но так получилось. Совесть разыгралась у меня не сразу.       – Да уж, – мрачно протягиваю я, не скрывая своего отношения к его поступку. Лучше бы он нашел другой вариант, как усмирить свою совесть.       – Я сделал что-то не так? – наконец спрашивает, улавливая, что меня уже не пронять упоминанием совести.       Мне приходится выдохнуть и мысленно сосчитать до десяти, чтобы не выплеснуть на Криса все накопившееся за эти дни раздражение.       – Знаешь, даже магглы настороженно относятся к анонимным подаркам. А в случае волшебников, нужно опасаться даже своей тени.       На лице Криса проявляется осознание ошибки, и он сокрушено поджимает губы, извиняясь:       – Прости, пожалуйста, я не подумал об этом. Мне хотелось сделать тебе приятное.       – В следующий раз сделай это лично, – резко говорю я, но смягчаюсь под его грустным взглядом. – Тебе не за что извиняться. Ты не виноват.       Дож старательно уводит взгляд в сторону, видимо, не желая затрагивать данную тему. И я его понимаю.       – Я не считаю себя виноватым, Роза, – поясняет он, присаживаясь рядом. – Но мне действительно было неловко, что ты была свидетельницей драки. Может быть, я бы не хотел, чтобы кто-то посторонний знал об этой ситуации.       Я киваю. Их ситуация действительно неприятная. И будь моя воля, я бы ни за что не стала поднимать на поверхность историю их любовного треугольника. Во мне стоит нерушимая стена, не позволяющая думать о Джеймсе в присутствие других людей, и когда я ее обхожу, то мне становится больно. Являясь важной частью жизни Поттера, я не могу об этом говорить открыто.       – Ты решил извиниться только передо мной? – уточняю я, уже предчувствуя ответ.       Крис хмурится.       – Ну, перед Поттером я точно извиняться не буду. Достаточно некоторого перемирия во время Турнира.       Отрицательно мотнув головой, я вспоминаю все, что знаю о любовном треугольнике Джеймса, Мегги и Криса, чтобы не сказать глупость. Но как ни крути, я не могу осудить за что-либо Мегги и спокойно поддержать мальчиков. Ее мне искренне жаль – может дело в том, что я оказалась в подобной же ситуации, а может, это женская солидарность. Из всех трех участников, я на стороне Вуд.       – Я говорю не о Джеймсе, а о девушке, которую вы оба бросили, растоптав ее.       Дож сглатывает, пронзая меня стальным, недовольным взглядом. Но после общения с Джеймсом, это не кажется мне чем-то невыносимым. Я легко переношу его испытующий взгляд, и он усмехается, что-то для себя решив.       – Она предложила мне встречаться, – словно оправдываясь, говорит он. – И да, я согласился.       – Ты знал, что у нее есть парень. Не увиливай, я знаю эту историю. Ты третья сторона, которую я выслушиваю.       Он грустно улыбается, и мне кажется, что сейчас подорвется и сбежит. Однако Дож сглатывает, отворачиваясь. Мне не нравится эта ситуация: он не должен оправдываться передо мной или что-то доказывать мне.       – Я нарочно стал встречаться с Мегги, – тихо признается Крис, и из моих рук почти вылетает коробка, которую я собираюсь убрать под стол. – Знаю, как это мерзко и нехорошо. Нам было по пятнадцать лет, и тогда мне, правда, казалось, что я влюблен в нее. А теперь смотрю и понимаю, что больше всего хотел позлить Поттера. Я даже не могу точно вспомнить, из-за чего мы поссорились в самом начале.       – Да, это очень подло, – протягиваю я, еще не выяснив, как реагировать на его признание.       – Я просто ужасен!       – Возможно, – уклончиво говорю я. – А еще возможно, что и ты, и Джеймс думали только о себе, а не о Мегги. И ей приходилось выбирать лучшее из худшего.       – Я не тянул ее за собой, – чеканит он, и мне очень сильно хочется верить, что дело здесь не во мне, а в том, что он сам знает, что поступал не хорошо.       Но я все же не удерживаюсь, вспоминая, что он нервировал меня своими подарками, и подтверждаю его слова:       – Да, ты ужасен.       – Спасибо за поддержку.       На этом наш разговор заканчивается, но он не торопится уходить. Я дописываю эссе по травологии, периодически чувствуя на себе его взгляд. Но это не выглядит чем-то неприличным, и я сбрасываю напряжение, посматривая на часы. Урок совсем скоро.       – Роза, – внезапно окликает меня Крис, но тут же обрывается, словно встречает на своем пути кирпичную стену.        Он застывает с отчужденным холодом, и его глаза зацепляются за край вчерашнего выпуска «Ежедневного Пророка», который я по глупости не успела выложить утром из рюкзака, а теперь достала вместе с книгой для сдачи. Я пытаюсь как-то отвести тему и сделать вид, что не понимаю, причину его заминки, но у меня не выходит.       Крис сам сбрасывает оцепенение и, прокашлявшись, уточняет:       – Ты читала газету?       Я неопределенно киваю, уводя глаза в сторону, не желая ни подтверждать, ни опровергать свое изумление об описанной в ней ситуации. Неприятный комок в горле обрушивается на меня, и я жду, что Крис обвинит меня в чем-то, заденет мою маму. Я сделала бы так, если бы это касалось моего друга. И даже неприязнь Стэнли больше не кажется мне такой уж странной и необоснованной. Теперь у него есть оправдание, пусть я к этому и не имею отношения. Но дети жестоки, и я могу принять это. Я могу понять Стэнли и его вспыльчивую жестокость в сторону меня, когда дело касается его семьи. Удивительно, что еще никто не накинулся на меня после разгромной статьи в газете. Удивительно, что это напечатали в Пророке. Удивительно, что я даже не подозревала об этом.       – Ты не знала об этом, правда?       – Разумеется, нет! – произношу я, вскидывая руки. – Я редко читаю газеты, а работа мамы всегда остается вне нашего дома. Есть ли в статье доля правды? Я нахожусь в таких сомнениях, не зная, чему верить!       Мне хочется услышать отрицательный ответ, чтобы не разочаровываться в своей семье и не видеть глаз студентов, направленных на меня с вопросом: правда ли моя мама посадила в тюрьму невиновного? Но слизеринец поджимает губы.       – Отчасти, – уклончиво начинает он, чувствуя смятение, что разговаривает о семье своего друга со мной, Розой Уизли. – Правда, что отец Стэнли, Ральф Булстроуд, обвиненный в подстрекательстве и мятеже против Министерства, скончался в Азкабане. А вот об истинных мотивах известно лишь правительству и скончавшемуся Булстроуду. Газеты только догадываются, и как ты понимаешь, положение твоей мамы не самое завидное. Хотя я и не понимаю, почему все разом накинулись только на нее. Это политика, там нет невиновных.       Я пропускаю слова о маме мимо ушей, не смея ни поддержать ее, ни осудить – в семье так не поступают. Меня волнует только сам Стэнли, и я уже не считаю, что поступила правильно, обнажив его раны. Я ведь тогда и подумать не могла, что его косые взгляды на меня затрагивают в большей степени его семью. Что бы делала я, окажись в такой ситуации? Наверное, не смогла бы спокойно сидеть и начала что-то делать. Стала бы винить кого-то? Врать бессмысленно. Я бы обвинила каждого, кто бы был рядом.       – Мне так жаль отца Стэнли. Могу ли я чем-нибудь помочь ему?       Крис отстраненно мнется, а потом мотает головой.       – Ничего уже не изменишь.       – Ему очень плохо?       – Ты не должна винить себя. Стэнли своенравный и взбалмошный, но… даже он отойдет.       – Дело не только в нем, – я качаю головой. – Я не знаю, как мне теперь относиться к маме. Стоит ли спрашивать ее или…       – Тебя никак не касается это, Роза. Ты не можешь отвечать за чужие поступки, особенно своих родителей.       Я принимаю его слова к вниманию, и отправляюсь к мадам Пинс, желая стереть себе память и не возвращаться больше к разговору о Булстроуде. Мне тяжело осознавать это, и ситуация может обостриться в любой момент – неизвестно, что может ударить в голову подростку, потерявшему отца. Возвращаясь за рюкзаком к столу, я надеюсь, что Криса там уже не будет, потому что наше общение, кажется, завершилось и разговаривать больше не о чем. Я понимаю, с чем это связано и ни сколько не жалею. Конечно, мне приятно общаться с ним, хотя мы разговаривали всего два раза в жизни, но этого достаточно. По крайней мере, это свежий глоток воздуха между желающим узнать правду Альбусом и потерянным в любви ко мне Джеймсом.       К моему удивлению, Крис все еще сидит, и сначала мне кажется, что он продолжает сверлить непроницаемым взглядом газету, но вот я подхожу ближе и вижу, что Дож всего лишь упирается взглядом о гладкую столешницу. До звонка остается совсем мало времени, и я решаю не задерживаться и беру свой рюкзак, ожидая, что и слизеринец поступит также.       – Я попросил домовика отнести розу в твою спальню, – говорит он, опуская легкую улыбку и прищуриваясь. – Наверное, прозвучит странно, но как ты смотришь на то, чтобы быть друзьями?       Мне кажется, что я ослышалась, а потому открываю рот с желанием переспросить, но закрываю его, не издав даже вздоха. Его предложение выглядит абсурдным и нелепым, что меня мучают такие сильные сомнения, что я готова обернуться и проверить, нет ли здесь колдокамеры или свидетелей. Я не думала, что он захочет общаться со мной. В конце концов, он же терпеть не может Джеймса, и наверняка должен понимать, что я общаюсь с ним.       – Ты серьезно?       – Да, вполне, – не удивленный моей запинкой, утверждает он, сбрасывая оцепенение с нас обоих, легкой улыбкой. Но неловкость никуда не пропадает.       – Это странно, – подтверждаю я, но быстро исправляюсь, чтобы не обидеть его. – В смысле, я никогда не понимала, как люди заводят друзей! Просто подходят и предлагают дружить? Я всегда чувствую в такие моменты неловкость. И это странно…       Крис смеется.       – Я не знаю, как заводят друзей остальные. Я с кем-то был знаком с детства, а с кем-то просто… так получилось. Сейчас это, кажется, единственным способом подружиться с тобой.       У меня вырывается улыбка. Забавно. Но сомнения все же окутывают меня прочным коконом, пока мы выходим из библиотеки. Я выискиваю в его словах насмешку или подвох, но ничего не нахожу. Может быть, он действительно хочет дружить. И на самом деле я не против дружбы с ним.       – А я, кстати, прочитала рекомендованную тобой книгу, – внезапно мне хочется поделиться этим, закрепив ниточку общения. – И могу сказать, что ее автор – слизеринец от мозга костей.       – С чего такие выводы? – он удивленно вскидывает брови, принимая мою попытку наладить контакт.       Я задумываюсь на пару секунд и вскидываю брови, чуть улыбаясь.       – Она очень романтизированная в отношении вашего факультета. Что-то вроде «у них не было выбора» или «они смогли противостоять тьме, сохраняя свое благородство». Там столько восхищения Салазаром и его факультетом!       – Я, как слизеринец, полностью согласен с автором, – улыбается Крис, поднимаясь на лестничный пролет.       – Это солидарность по-слизерински? – прищуриваюсь, замечая, что больше не испытываю чувство неловкости.       – Это, – он задумывается, а потом смеется. – Да, так и есть.       – Тогда мне нужно опасаться и мести по-слизерински?       Это всего лишь странная шутка для поддержания разговора, однако Крис напрягается, зарождая во мне сомнения. Не нужно было это говорить.       – Мне не за что тебе мстить, – с осторожностью протягивает Дож.       – Это шутка, – объясняю я, желая провалиться под землю. – Я даже в мыслях ничего плохого не имела.       – Все нормально. Я понимаю.       Кивнув на прощание, мы расходимся по разные стороны замка. Очередное разочарование обрушивается на меня. Казалось бы, я только что снесла стены своего комфортного жилища, чтобы наладить контакт с посторонним человеком, но вот снова получила пинок. Мне стоит больше задумываться о выражениях. Даже пошутить не получилось! Что подумает теперь обо мне Крис?

***

      Я встречаю Альбуса возле кабинета зельеварения, и мы вместе заходим в уже почти заполненный класс. Профессор Фартинг сидит за своим столом, и при моем появлении подзывает меня к себе. Кажется, что взаимное недопонимание осталось в прошлом, но какая-то неуловимая тревога все же держится во мне. Наверное, все дело в самом предмете, что она преподает. Зельеварение никогда не давалось мне легко.       – Мисс Уизли, – сухо проговаривает она, не взглянув на меня своими янтарными глазами. – Я предлагаю вам переписать последнюю работу по зельям.       Не обращая внимания на мою заторможенность, с которой я мнусь возле ее стола, она протягивает мою работу, где зачеркнуто практически все на первый взгляд, и продолжает.       – Можете прийти сегодня после ужина. Но учтите, что высокую оценку я не поставлю.       Я быстро комкаю пергамент, убирая его в рюкзак, и благодарю. Не вижу смысла тратить время и пересдавать то, что не получилось с первого раза, но проигнорировать предложение профессора без причины я не могу. Не успеваю я отойти от преподавательского стола, как по школе разносится звонок, и я быстро возвращаюсь к партам учеников, выискивая взглядом кузена. Но тот сидит не там, где обычно.       С непередаваемой, плохо скрываемой, злостью смотрю, как Альбус сидит в паре с Элен Нотт, не оставляя мне выбора. Он ловит мой недовольный взгляд, и понуро улыбается, пожимая плечами. Мне впервые не кажется странным, почему я не рассказываю ему все до мельчайших подробностей. Стоило мне вчера сорваться и сказать, что я запуталась, так он сразу решил действовать. Я осматриваю заполненный двумя факультетами класс и поспешно направляюсь практически в самый конец. И, учитывая, что мой кузен, совсем не очевидно, решил поиграть в Купидона, то мне приходится занять место рядом со Скорпиусом, потому что больше в пару садиться не к кому. Меня ужасает сама мысль о том, что я буду сидеть рядом с человеком, от которого бегала несколько дней. Я старалась не замечать его и давить в себе совесть, которая все бушует и требует, чтобы я прояснила ситуацию. Но хотеть сделать и действительно делать совершенно разные вещи. И теперь я хорошо понимаю, зачем Крис устроил сложную игру с подарками-извинениями. Ему было сложно решиться поговорить со мной лично сразу после драки с Джеймсом. Сегодня он переборол себя и вскрыл все карты, но вот я не могу решиться и поговорить со Скорпиусом.       Скорпиус не подает вида, что я своим появлением вызываю у него горечь, но я это ощущаю без проблем. Мы практически не виделись с того памятного поцелуя, но не было ни дня, чтобы я себя не проклинала за то необдуманное действие. Может, меня прокляли, и теперь я всем даю ложную надежду? Джеймс, Скорпиус, еще затерявшийся на их фоне Фрэнк. Никому из них я ничего не должна и не обещала, однако чувствую себя уязвленной, слыша в голове отвратительно правдивый голос разума: я порчу жизнь каждому из них. Их слишком много, чтобы я четко различала границы и видела суть проблемы.       Стараясь вслушиваться в слова профессора о зелья, я краем глаза наблюдаю за Скорпиусом, но как только понимаю, что это становится неприличным и откровенно заметным, поспешно отворачиваюсь и больше не поднимаю глаз от своей тетради. Мне неловко общаться с Малфоем, и сидеть рядом, помня, как оборвала каждую его попытку встретиться со мной и поговорить, становится практически не выносимо.       – Я буду мельчить корень мандрагоры, а ты приготовь порошок Асфоделя, – очень тихо проговаривает Скорпиус, впервые обращая на меня внимание.       Я не знаю, видел ли он мой кивок, склонившись над оловянным котлом, в котором уже начинает кипеть вода. Взяв ступку и корень Асфоделя, я начинаю точно по инструкции готовить порошок. Но с каждой минутой, мне становится все более неуютно возле Скорпиуса. В один момент его ладонь задевает мою руку, и я вздрагиваю, едва не роняя так старательно намельченный порошок. Через меня будто проходит электрический заряд. Я поднимаю округлившиеся глаза на Скорпиуса, не в силах выразить то, что произошло. Озноб оседает на теле, не смотря на духоту кабинета, и я понимаю, что силуэт Малфоя растворяется в парах зелья, как и все остальные студенты возле меня.       Не слыша ничего, я прикрываю глаза, с трудом удерживая равновесие. Яркие пятна прыгают в голове, обжигая меня своим пламенем и унося далеко за пределы замка. Это ненормально. Что-то приторно сладкое оседает в груди и распыляет свою пыльцу по всему телу, создавая иллюзионную баррикаду в голове. Я делаю последний рывок, зная, что помутнение никуда не денется, и действительно пятна закручиваются в бурный водоворот и кипятятся в груди. Во мне уже не остается места для чего-то более существенного. Более красочного. Чувственного. И самое главное – здравомыслящего.       – Уже неплохо, – неожиданно голос профессора врывается в мое сознание, сметая все оцепенение и пелену с глаз. – Мисс Уизли?       Я заторможено реагирую на свою фамилию и нерасторопно киваю, наклоняясь к котлу, едва не снеся его. Раз. Озноб медленно отступает и голова немного трезвеет. Два. Мне приходится приложить усилия, чтобы не взорвать котел с почти готовым зельем, высыпая порошок. Три. Иссиня-черное зелье пенится, образуя воздушные пузырьки над котлом. Я выдыхаю, как только Фартинг отворачивается от нашей парты, и почти съезжаю со стула, чувствуя, как тело становится мягким. Это просто какое-то помутнение. Наверное, здесь очень душно. Посмотрев на часы, понимаю, что скоро будет звонок. Скорее бы. Сил сдерживать быстрое дыхание и всхлипы от удушения почти невозможно, но я держусь до последнего.       – Все хорошо? – со странной интонацией спрашивает Скорпиус, задевая мое плечо. Его голос, пропитанный некой пряностью, доставляет мне усладу, и я вновь готова таять, чувствуя сосание под ложечкой. – Роза?       Горький привкус шоколада расползается по голове, поглощая собой очевидно выигрывающее до этого послевкусие ванили и травы. Я не знаю, не могу решить, что из этого более приятное и притягательное. Но аромат шоколада кружит голову, избавляя меня от ненужных, громких и вязких мыслей. Но спасением это нельзя назвать. Скорее попыткой приглушить что-то более ценное и дорогое.       Звон колокола доносится издалека неприятным жужжанием, и я срываюсь с места, на ходу закидывая свои вещи в рюкзак. Не имею представления, насколько жалко выгляжу, но из головы постепенно испаряются все мысли. Мне нужно как можно скорее убраться отсюда подальше. От зелий. От духоты. От Скорпиуса.       С трудом вырвавшись из потока студентов, я сворачиваю в самый немноголюдный коридор Хогвартса, и прислоняюсь разгоряченным лбом к холодному камню. Сердце предательски выпрыгивает, продавливая тоннель на волю с такой частотой, что я уже точно не смогу его выровнять и закрепить даже самыми прочными цепями. Электрические заряды все еще мерцают по всему телу, доставляя то ли приятное покалывание, то ли горячее прикосновение невидимой силы, разрушающей все на своем пути. Я пытаюсь выровнять дыхание, но плавление чуждых мне чувств с каждой секундой набирает обороты, и остудить меня сможет лишь ледяная вода. Желательно прыгнуть в Черное озеро и отправиться на дно, потому что иначе я сгорю дотла от адского пламени, что окутывает меня языками.       Это невыносимо.       Я не понимаю, что со мной. Удары сердца становятся все сильнее, голова прочищается, будто в ней ушло все лишнее. Холодная стена нисколько не помогает остыть. Что со мной?       – Роза? – я не сразу узнаю голос Скорпиуса. – Ты забыла тетрадь.       Он стоит позади меня, сжимая какую-то тетрадь, которую я не могу признать своей. Скорпиус не двигается с места, отдаленно напоминая статую. Это хорошо и плохо одновременно. Я чувствую незримое, невыносимое желание таять рядом с ним. У этого желания нет объяснения. Внутри меня все переворачивается, ударяясь друг о друга, и рвется со звериным ревом. Все, что мне остается делать – повиноваться и укреплять возжелание, чтобы тонуть в его огне.       Внезапно я все понимаю, но сомнения все еще маячат на горизонте. Этого просто не может быть. Я не могла в него влюбиться… Это ведь точно? Это не может быть влюбленностью. Это… это…       Повернувшись к нему лицом, я почти не различаю ни одну его эмоцию. На глаза снова опускается пелена, которую мне хочется растянуть до предела, ощущая какую-то странную окрылённость, которую она мне дает.       – Роза? – его голос туманит мое сознание, и я почти падаю в обморок, вызванный сладкой дремой.       Он подхватывает меня, не позволяя мне упасть, и все обостряется в разы. Так будто это единственное, что сейчас имеет значение. Приятное, медовое головокружение растекается по всему тело, углубляясь где-то в районе груди. Я не слышу зов разума остановиться, а только вижу через пелену, как Скорпиус нарушает мои границы и наклоняется к моим губам. Мне бы отпрянуть, но я тянусь. Возможно, что-то во мне сломалось, выдавая эти странные, необузданные чувства, что пульсируют по телу резкими зарядами молний. Какими бы они ни были, сейчас это самое лучшее, что было со мной.       В прошлый раз я ничего не чувствовала кроме неловкости, а сейчас во мне бушует океан грез, от которых хочется задыхаться, не жалея ни о чем. Все тело горит, его пронзают кинжалами, а я все стою на месте, испытываю боль, которую не хочется давить. Она приносит блаженство и сочное наслаждение, расплавляя меня до самых маленьких зерен.       Скорпиус отстраняется, глубоко дыша, а я с трудом могу раскрыть глаза. Желание остаться с ним и целоваться слишком велико, и я бы не могла ему сопротивляться, если бы… Голос… Знакомый, родной, удивленно-яростный… Душевно раненный голос…       Голова прочищается от плавления так же быстро, как затмилась им. И я оборачиваюсь, уже испытывая самую большую боль в мире, которую не сможет перекрыть ни один шоколад. Мне так не хочется в это верить, но Джеймс стоит напротив нас, сверля гневным взглядом Скорпиуса. А потом смотрит на меня, и я готова умереть от его нескончаемой грусти, что впиталась в тепло-карие глаза за доли секунд. Нет, наверное, ничего страшнее, чем смотреть в глаза человеку, которому готов был отдать душу, и видеть, как он обнимает другого.       Я не знаю, что на меня нашло.       Я не замечаю ничего.       Я не хочу, чтобы это было на самом деле.       Боже, что я наделала.       – Я… Я пойду, – не успевает Джеймс сказать и слова, как Скорпиус ретируется, закусив нижнюю губу.       Я чувствую на себе два тяжелых взгляда: один – разочарованный и обманутый, второй – пылающий надеждой на что-то большее, чем просто поцелуй в пустом коридоре. Но вот теперь передо мной не стоят муки выбора. Все очевидно. Все неправильно и болезненно равнодушно.       Не понимаю, что мне теперь делать, когда я разрушила все, что имела. Одно дело разорвать нити чувств Джеймса самой, без чертовых измен (пусть мы и не устанавливали границы), я вижу, что для Джеймса это самая страшная минута. Я предательница. Я растаптываю его искренность по ядовитым камням, вгоняя его сердце в западню.       Лицо Джеймса искажает гримаса злости, и он сжимает челюсти, провожая удаляющего Скорпиуса взглядом. Я слышу, как мир обваливается, крутясь смерчем в груди, но я не могу совладеть с собой и посмотреть на Джеймса. Мне так больно чувствовать и осознавать, что я причиняю ему боль своими метаниями.       – Джеймс, – я не узнаю свой голос. И не знаю, что могу сказать в свое оправдание. Во мне не пылает больше ничего, кроме смертоносной тьмы, заглатывающей меня в пучину страданий.       Поттер зло выдыхает со свистом и дергается от меня, когда я протягиваю в успокаивающем жесте руку. Мои прикосновения всегда успокаивали его, но сейчас только обжигают. Пусть будет так. Пусть и он обожжет меня. Я заслужила.       – Джеймс, – повторяю, но и это не отрезвляет его.       Он все так же тяжело дышит, не смотря на меня. Я не знаю, чего ожидать от него. Это страшно – оставаться наедине с человеком, который плохо контролирует свои эмоции. Меня вывела из себя Лили, глубоко пробравшись сквозь мои чувства, а теперь то же самое делаю я, но в разы сильнее и больнее. И я не знаю, что может сделать Джеймс в ярости. Он имеет право злиться на меня, он должен это делать! Потому что я предала его, испепелила каждую его мечту на нечто большее. Я гнусно разорвала его душу и не испытала в тот момент угрызения совести.       Джеймс злится, обхватывая голову руками, но не повышает голоса, не уходит. Он просто пытается справиться самостоятельно. Мне жаль его. Я ненавижу себя за это.       – Из всех людей я не ожидал предательства только от тебя. Я думал, ты другая.       Его слова режут мою грудь на лоскутки, и мне хочется кричать, заглушая их, перекрывая боль. Но его слова доставляют мне боль только до тех пор, пока я не замечаю его красные от слез глаза. После этого я готова взять ножницы и разрезать свое сердце физически, потому что смотреть, как страдает Джеймс невыносимо.       – Весело, наверное, наблюдать, как человек падает от твоей подножки из-за спины? – Поттер подходит ко мне слишком близко, что я вижу ненавистный огонь в его глазах и застываю на месте. В какой-то момент мне кажется, что он может меня ударить со злости, но, к счастью, это только мои необузданные страхи. – Блять, правильная Роза, у которой все идет как надо, все выверено и заверено Гермионой. Сколько можно играть в чужую игру? Сколько можно врать и выкручиваться? Саму не тошнит?       Сколько можно играть в чужую игру? Сколько можно врать и выкручиваться? Саму не тошнит?       – Ты читала мне мораль и обвиняла в чем-то, а сама оказалась не лучше!.. Сколько можно играть в чужую игру? Сколько можно врать и выкручиваться? Саму не тошнит?       Он давно перестал это говорить, но я слышу все еще его голос. Слова медленно прокручиваются в голове, а затем удваивают силу, и мне кажется, что я рухну в коридоре от их громкости.       Саму не тошнит?       Я чувствую, как горло сдавливают тиски, и почти готова задохнуться, оправдав его ожидания. Но слова снова и снова стучат, убивая меня изнутри. И, наверное, это равносильный обмен: я растаптываю его чувства, а он говорит правду. Я тоже эгоистка. Я тоже поступаю гадко, играя с его чувствами. Я даже объяснить себе это не могу, не могу возразить или оправдаться.       – Я уже и не знаю, за что люблю тебя, – шепчет он, не пытаясь заглушить в себе боль. – Кажется, я выдумал себе человека, и сам же напоролся на его нож, который вовремя не заметил. Почему меня вечно заносит в одну сторону? Почему я просто не могу получить взаимности?       Слезы жгут мне лицо, но благодаря им я могу хоть чуть-чуть ощутить, что мне не все равно на Джеймса. Мне больно слышать его слова, больно видеть, как бьется его сердце, и вряд ли оно когда-то будет склеено. Избавить от боли может только тот, кто ее причинил, но возвращаться к врагу равно самоубийству. А я враг, самый страшный враг каждого – подпустила к себе, дала надежду, а потом нанесла первый удар. Но одним ударом я точно не смогу обойтись.       – Роза! – кто-то кричит мое имя, но я даже не оборачиваюсь. – Роза!       Ничего больше не имеет значение.       – Тебя зовут, – коротко бросает Джеймс и уходит, оставляя меня одну в коридоре, так будто ничего и не произошло. Он просто сделал вывод и больше не готов смотреть на меня. Я бы отдала многое, чтобы заглушить его боль и оправдать себя.       За плечо кто-то ухватывается, поворачивая к себе.       – Что с тобой? Все хорошо?       Я с трудом признаю в говорившем профессора Долгопупса и мотаю головой, сама не зная, что желаю выразить. Невилл пронзительно смотрит на меня, но я даже не задумываюсь, что он мог что-то слышать. Меня мало может что-то удивить сейчас.       – Пойдем-ка со мной, – он крепко берет меня за плечи и ведет к себе в кабинет, опасаясь, что я свалюсь в обморок. Только когда он начинает успокаивающе гладить меня по спине, я понимаю, что рыдаю, вцепившись в него. Сотни молотов бьют меня внутри, кто-то трубит, кто-то стреляет картечью, но не могут достать до главного – моего сердца. И почему-то я уже не сомневаюсь, что оно каменное. Я какой-то монстр, не способный понимать людей, чувствовать, сопереживать… Джеймс может меня ненавидеть. А это сейчас кажется самым худшим вариантом.       Я не вижу перед собой ничего, а потому не замечаю, что стою в кабинете профессора. У Невилла в кабинете оказывается теплее, чем в коридоре, но от этого становится только хуже. Память, как назло подкидывает те вечера, когда мы с Джеймсом сидели в Выручай-комнате перед камином и разговаривали, испытывая неловкость. Я столько разрушила, столько причинила боли ему, что никогда не смогу это исправить. Я не смогу даже попросить прощения, потому что это невозможно простить.       Профессор незамедлительно усаживает меня на мягкое кресло возле камина и заботливо достает плед из шкафа, накрывая меня им, наверняка уверенный, что это может согреть. Ничто больше не сможет вызвать у меня прилив тепла и счастья, которое я сама раздавила, не почувствовав границы дозволенного. Я растоптала то единственное, что Джеймс так ценил. Образ хорошей девочки. Меня тошнит от него, но Джеймс Поттер это любил. И сейчас у меня не поворачивается язык сказать, что так даже лучше. Я по глупости думала, что это для меня совсем ничего не значит; думала, что разорвав связь с Джеймсом, всем станет лучше; верила, что нельзя любить то, чего на самом деле не существует. Но искренность Джеймса убивает меня изнутри. И остановить это невозможно. Я только что разрушила шаткий мост, путь по которому мог спасти нас обоих.       – Роза, – мягко начинает Невилл, не разжимая объятий, словно боится, что это нанесет мне вред. Куда же еще больше. – Успокойся, чтобы не случилось – это пройдет.       Судорожный всхлип вырывается у меня, когда я пытаюсь совладеть с голосом. Невилл прижимает меня к себе, успокаивая, но я не могу затеряться в его голосе и утешить взметнувшиеся ввысь нервы и эмоции.       Меня снова прошибает озноб, но на этот раз никакой эйфории мне не суждено почувствовать. Только холод. Только грусть, тоска и разбитое сердце Джеймса. У него всегда были теплые глаза, растапливающие даже айсберг, но я это понимаю только сейчас, зная, что он не будет больше топить мой лед. Я не хотела того, чтобы он страдал из-за меня, наивно думаю, что смогу оттеснить себя от него, а в итоге убиваю его сердце.       Я уже ничего не понимаю. Хочется кричать, биться, вырываться, сделать хоть что-то, чтобы не чувствовать себя опустошенной, порочной, стервозной эгоисткой.

***

      Плавно кружащиеся листья под редкими каплями дождя встречают меня, как только я выскальзываю из замка, плотнее повязывая мягкий клетчатый шарф. Осень быстрой рысью бежит передо мной и крутит хвостом, настаивая на том, что мне пора опасть на землю точно слабый осенний листик. Больше нет мнимой поры, позволяющей с надеждой смотреть вдаль, представляя, что солнечные лучи могут спасти от удушья чертовых эмоций. Осень нагло, с завидной частотой оставляет грубые невидимые поцелуи на моем теле, обжигая кожу изнутри. Терпкость ее любви открывает врата в тлеющую мглу моей жизни, где звучит неприятный звон опустошения.       Каменистая тропинка заканчивается еще на склоне перед массивной хижиной Хагрида с одиноким фонарем над крыльцом. Я огибаю хижину и отворяю калитку в загон, где прохожу мимо ровных грядок с набирающими цвет тыквами. После длительного путешествия из замка я оказываюсь на опушке Запретного леса и опускаюсь на холодную землю. Порывы ветра закрадываются под мантию, и даже теплый свитер не спасает меня от прохлады. Но вдали от замка я могу дышать свободнее. Здесь, на опушке леса, утопающего в вечном мраке, я представляю, что хрупкие стены моего мира не трещат, не шатаются, не готовятся упасть.       Нет, не так. Стены давно обрушены, но я все еще пытаюсь их поднять, сохранить хотя бы фундамент. Но сил не осталось. Я хочу кричать, срывая связки, потому что это кажется самым простым, что я могу сейчас сделать.       Я не замечала, что жизнь – это холодная война с эффектом домино: когда падает одна косточка, все остальные незамедлительно будут снесены ей, одной единственной, что имеет силу. Это война без права выйти из нее. Без права на ошибку.       Мысли носятся быстрыми вспышками, и к удивлению, ни одна из них не задерживает свое внимание на Скорпиусе. Усмиряя порыв какой-то неведомой силы, которая подтолкнула меня к нему, я понимаю, что совершила глупость. К нему я тоже ничего не чувствую, но мой организм будто сходит с ума при его прикосновениях, его словах… Я больше не хочу думать об этом. Но самое страшное осознание: я больше не могу найти в себе малейшую частичку сочувствия к Скорпиусу. Полностью погрузившись в страдания Джеймса, ощутив наплыв его эмоций на себе, я совершенно потеряла то головокружение, которое вызывал у меня Скорпиус. В этом не было ничего хорошего, ничего волшебного или правильного. Наверное, я просто глупа и бесчувственна, а от того готова прыгнуть в любую реку, чтобы не разбираться в своих чувствах, представив, что их нет.       Я так и не смогла признаться Невиллу, но он этого и не ждал, все сильнее укутывая меня своим теплом. Мне действительно стало легче. Я успокоилась, усмирила пыл. Но вот страх, разрывающий меня на части никуда не делся. Он разрушает меня прямо сейчас, рассекая стальным лезвием по груди. Я не хочу ему сопротивляться, понимая свою жалкость.       От замка отделяется маленькая тень и несется к Запретному лесу. Я с трудом узнаю в ней какого-то студента. Надеюсь, это не тот о котором я думаю. Но надежды превращаются в холодный пепел, как только я сощуриваюсь.       – Джеймс, – я внимательно смотрю на приближающийся силуэт Поттера и опускаю глаза на жухлые листья под ногами, боясь пошевелиться. Я не думала, что он захочет меня видеть. Может быть, он не узнал меня издалека?       Он замедляет шаг, подходя ближе, и, кажется, не испытывает ярость при виде меня, как было пару часов назад. Значит, действительно шел ко мне. От этого у меня щемит сердце. Ну, зачем, зачем, зачем он это делает, когда я столько причинила ему боли?! Почему он готов страдать еще больше? Неужели для него это и есть смысл любви?       – Не сиди на холодной земле, – мягко произносит Джеймс и наваливается на ствол дерева. – Осень вошла во вкус.       Я не отвечаю, продолжая сидеть, уже чувствуя, как ткань джинсов промокает от росы. Нужно встать. Но ноги атрофировались от судорожных мыслей в голове. Его здесь не должно быть. Я не заслуживаю ни прощения, ни понимания, ни даже общения с ним.       – Ничего не скажешь? – спрашивает он, и я только краем глаза замечаю, что он прижимает руки к голове, словно защищаясь от меня.       Мотнув головой, я ухожу мыслями в далекие дебри, где с трудом могу понять то, что произошло. Он пришел ко мне снова. Снова.       – Жаль.       – А что ты хочешь услышать? – я резко вскидываю голову, желая увидеть в его глазах сталь и разочарование, но, к не счастью, в них снова плещется какая-то неправильная, болезненная любовь, больше смахивающая на фантазии подсознания.       Джеймс пожимает плечами, вставая напротив меня. И я вижу, как ему тяжело дается владеть голосом и показывать спокойствие. Его страх напугать меня и причинить боль наносят ножевые раны, потому что я этого не заслуживаю, а он все равно хочет меня оберегать. Проклятый Джеймс. Он даже не подозревает, сколько боли наносит мне своим небезразличием.       Зачем же, Джеймс?       – У меня есть два варианта, – сглатывает он, не сводя с меня глаз. – Первое: скажи прямо, чтобы я оставил тебя в покое и не бегал за тобой. Второе: объясни, что за хрень ты творишь, если встречаешься со мной?       – Мы не встречаемся, – робко поправляю я, хотя знаю, что это слабое оправдание.       Не встречаемся, но и не считаемся свободными, без обязательств. И это сейчас точно не лучшая фраза, которую могла сказать я, уже нанеся ему неизлечимую рану.       Джеймс отворачивается, поджимая губы.       – Сейчас я узнаю, что у тебя есть парень, – его спокойствием можно резать сталь, и если бы мы не были в такой ситуации, то я бы наверняка сказала, что это абсурдное заявление. – Черт! Как я мог вляпаться в одну историю дважды…       К глазам подкрадываются слезы, так усердно вытираемые Невиллом. И с чего-то я решаю, что должна оправдаться. Сказать хоть что-то, чтобы не выглядеть такой жалкой перед собой. Джеймс показывает мне, что я ему дорога даже после того, как поцеловала Скорпиуса. А я не могу даже ему что-то объяснить, зная, что безбожно солгу.       – Ты все не так понял, – может это немного заглушит мою и его боль, хотя это невозможно, потому что я виновница этой невыносимой боли. Я не желаю ему зла, но как же я могу его уберечь от самой себя, если он не может уйти с болью на сердце достаточно далеко? – Между мной и Скорпиусом ничего нет.       – Ты завралась, Роза.       Джеймс разворачивается, намереваясь уйти, не дождавшись искренности, но снова возвращается, запрокинув голову назад. Мне кажется, что он готов сорваться на меня и обвинить в чем-либо, что я, бесспорно, заслуживаю. Однако его голос остается ровным, без перепадов эмоций. Нет, Джеймс, пожалуйста, прекрати меня жалеть, прекрати заботиться обо мне. Я этого не заслуживаю.       – Я же говорил, что ты свободная девушка и можешь делать все, что угодно. Только не играя со мной, твою мать! Я приму твой выбор, чего бы мне это не стоило, но не в том случае, когда мне снова отведена второстепенная роль. Я не хочу держать тебя рядом, но терпеть твое отношение ко мне тоже не в силах. Я же готов на все ради тебя и ничего не прошу взамен.       Его слова оглушают меня на добрую минуту, за которую я нахожусь в бешеном калейдоскопе, и его цветные стеклышки с каждым кругом впиваются в меня, принося болевые судороги. У Джеймса есть поводы ненавидеть меня, но он по-прежнему этого не делает. Я причиняю ему боль и страдаю от того, что делаю это. Он не заслуживает страдания из-за своих чувств.       Меня саму обжигает страстная и жестокая боль. Боль, нанесенная тупым ножом с ядовитым наконечником, с большой порцией ненависти проходит между ребрами и устремляется к сердцу. Это единственное, что вынуждает из часа в час думать о чужих чувствах. Я не знаю, закончится ли когда-нибудь нескончаемая, пугающая, ярко выраженная боль. У нее будто есть готовые варианты на каждый случай. Быстрые ответные реакции на мои мелкие, робкие шаги.       Потеряв контроль над собой, я почти не понимаю, что делаю.       – Ты ничего не понимаешь! – я соскакиваю с места, подлетая к Джеймсу, и не замечаю, как моя ладонь ударяется о его грудь. – Чего ты хочешь услышать, Джеймс? Что вы все хотите от меня?! Хочешь знать, как я к тебе отношусь, да?       Я вижу, как напрягаются плечи Джеймса, и он отступает назад, но уже поздно что-то менять. Удушающая хрипота застревает поперек горла и тянет за собой беспроглядную темную субстанцию, закрома которой полностью набиты мучительными отголосками чувств. Единственное, что не застилает мне глаза – понимание своей бесчеловечности и жестокости по отношению к Джеймсу. Я могу контролировать свои эмоции и знать, что чувств к нему нет, а он не может. Я могу пересилить влечение к Скорпиусу, но топить обоих мне так не хочется. Где-то в груди звучит шепот и предлагает мне течь по течению и ждать, что же получится в конце, но это не выход для меня. Я устала бежать от правды, врать и оправдываться перед кем-то за то, что не чувствую ничего. Ни к Скорпиусу, ни к Джеймсу. Да, я испытываю какой-то странный, необузданный, затмевающий сознание порыв в отношении Скорпиуса Малфоя, но назвать это даже пресловутой влюбленностью не могу. Наверное, я очень черствая и ужасная девушка. А Джеймс… Джеймс заслуживает и взаимности, и честности, и ведь не моя вина, что желает увидеть это в моих глазах. А глаза мои пустые и бесчувственные.       – Я не люблю тебя и, наверное, никогда не смогу это сделать! – с нескрываемой грустью признаю я, прекрасно слыша, как щелкает затвор клетки, из которой не выбраться. – И дело не в Скорпиусе, не в нашем родстве. А во мне. В той Розе, которая так не угодна всем вокруг, начиная с Лили и заканчивая Гермионой. От меня все чего-то хотят! Даже Альбус хочет, чтобы я следовала по его тропинке, с его правилами и принципами. И ты тоже требуешь невозможного, Джеймс. Я уже говорила, что не могу дать того, что тебе нужно.       Мой монолог заканчивается оглушительной тишиной, но уже следом несется звук набирающего обороты дождя. Мои слезы сливаются с каплями дождя, остужая тело. Меня пробирает неприятная судорога. Силуэт Джеймса кажется размытым между потоком дождя, но я знаю, что он рядом, оглушенный каждым моим словом.       – Неприятно, зато честно, – Джеймс отступает, сглатывая. – Рад, что хоть иногда ты бываешь честной.       Я совсем не вижу его глаз, к которым имела неосторожность привыкнуть и разглядеть в них то, что Джеймс Поттер старательно прятал от других. Но сейчас, я уверена, его тепло-карие глаза пугающе-равнодушные, не теплящиеся задорным огоньком и добротой. Там одна сплошная пропасть, точно затерянный, испытанный временем склеп, в котором наш прах разлетается и оседает на кучке каких-то слепых и мучительных чувств.       – Прости, пожалуйста, – задыхаясь и ничего не видя из-за горячих слез, прошу я. Но это звучит так жалко, что мне хочется забрать слова назад.       Силы ослабевают, и я едва не оседаю на жухлую, сырую траву от осознания беспомощности. Резко накатившая истерика, вызванная обвинениями Джеймса, растекается по телу холодной дрожью, но вскоре мне становится чуть легче. Легче осознавать, что рушу жизнь Джеймса. Как же это невыносимо!       – Не нужно извиняться, – Джеймс медленно подходит ко мне, будто чувствует, что я могу потерять опору в ногах, и готов подхватить в любой момент. – Я все понимаю. То, что я влюбился в тебя, и придумай красивую картинку, это только мои проблемы.       Я качаю головой.       – Я не хочу причинять тебе боль, или кому-то еще. Подлей мне в тыквенный сок любовное зелье, и я отвечу тебе взаимностью. Ненастоящей, но все же взаимностью. А до тех пор я не смогу почувствовать что-то к тебе.       Дышать становится все труднее от неминуемого конца. Я уже знаю, чем закончится этот разговор.       – Ни одно зелье не даст желанного, – с горечь тянет он, будто думал об этом каждый день. – Только временную передышку. Может, воспользоваться напитком Живой смерти? Что бы наверняка и без страданий.       – Предлагаешь нарушить сказку? – неосторожно вырывается у меня, когда тревога и тоска настигают меня одновременно. – Принцесса целует спящего принца. Оригинально.       – Только я буду спать вечно, – глухо протягивает он, не сводя с меня глаз. – Никто не сварит для меня противоядие.       И он чертовски прав в этом. Его противоядие – ответный поцелуй принцессы, ради которой можно свернуть горы и растопить ледники, а проклятье – ее неизменное молчание, губящее каждую бабочку в животе. И я не виновата, что не готова быть его милой и любящей принцессой.       – Я разберусь со своими чувствами, обещаю, Роза, чего бы мне это не стоило.       Я цепляюсь за воздух, как за последний луч солнца, и поднимаю глаза на Джеймса. С трудом и болью я понимаю, как он был счастлив эти несколько дней, имея возможность просто быть со мной рядом. И его обещание страшнее и весомее всего, что я когда-либо слышала в жизни. И почему-то мне не хочется, чтобы он вырывал свою любовь из сердца, переставая верить в нее. Но это единственный способ не сойти с ума. Я наконец-то понимаю, что все, что мы прошли, окончательно разрушено мной, и Джеймсу не остается ничего, кроме как смиренно обещать пережить это, как страшный сон.       Он разворачивается, оставляя на мне свой любящий и печальный взгляд, и уходит, скрываясь в вечерних сумерках. Вместо звуков дождя и птиц, слетающих с деревьев, я слышу только одно – наши с Джеймсом сердца падают с самого высокого утеса, где их пронзают тысячи колов.       Больно. Трудно. Но мы должны с этим справиться.       Наш корабль ушел ко дну. Чуда не случилось.