Цветочница с плато Мерригод

Красота не просто важна. Это — главное. Пора приступать к работе, раз золотой нимб солнца не обжигает. Фетровая накидка уже на кресле — милый Гилберт знает, где сможет найти Микулию в эти часы. И обязательно найдёт, в саду графского замка, — благоухающем, пышном, залитом цветочными ароматами и светом солнца. В простеньком платье и забранными в косу волосами, Микулия склонялась перед кустом голубого оттенка роз, и на её лице отражалась грусть. Она не срезала такие розы. Она вообще не любила срезать цветы, но те розы, с оттенком голубизны, единственные цвели неувядающим напоминанием, что им нет места в её букетах. Всем остальным суждено иссохнуть — то на венках, на украшениях ярмарок, бальных залов, перед чужими придирчивыми глазами. Но для тех взглядов она и блистала, и, стоило спросить её о названии совершенно каждого соцветия ли, листка, — оно отскакивало от её зубов, как слова песни. Знала она и каждое их значение: почти все цветы выражали оттенки любви, но именно голубые розы — знак недостижимой любви принцессы. И с ними её ассоциировали, не так ли? И Гилберт, как многие, не мог ею не восхищаться — ведь, несмотря на её очевидную влюблённость в форму, цветы были её мелодией. Множество нот, что можно отыскать не в каждом поле, — и совершенно точно не в поле риса, — есть то великое изобилие цветов, что делало почти невостребованным промысл цветочницы в окрестностях плато Мерригод. Но просто цветочницей Микулия не была. Она была первой среди красавиц Калгараунда, и дешевизне ремесла было не по силам оборвать тетиву устремлений. По сей день она соревновалась красотой с собственными цветами. Да, красота была не единственным её лучшим качеством. Но тем, что ценилось в ней больше всего, и с каждым годом Микулия постепенно оставляла иные стремления, лишь сильнее напоминая куклу, одержимую внешним изяществом. Снискав почтение не только тонким вкусом, но ласковым нравом и трудолюбием, она прослыла Цветком с плато — за её солнечный облик, жаждущий признания дар и сходство редчайшего цвета очей и кос с уникальной, бледно-изумрудной Розой Плато Гриньо. Это была её роза. Синеющая в оттенках подступающего к ней холода. Иные люди — иные цветы. Иные цветы — призрачное тепло, что что-то так ей напоминало. Так сильно. Символ стремления к той любви, что приходилось добиваться из раза в раз, вопреки брезгливости впиваясь корнями в почву — в перегной, смешанный с червями. Ведь там её счастье и есть. В безжалостных, вечно ищущих себе жертвы сердцах людей; в полузабытой в годах любви, что должна расцвести в непогоду. В них... или в ней. За пределами одиночества, где угодно. Пожалуйста. О любви пели её цветы, — в запахах, в цвете, в витиеватых названиях, — прежде, чем обрекались её руками на резкое увядание. Было в том своё таинство. Желание быть наконец услышанной, в том, что всегда умела по-настоящему, — творить прекрасное. В том, что люди всё-таки в ней признали. И это им её тихий шёпот. Сплетаемые ею венки из мальв. Но только Роза Плато Гриньо бессменно благоухала в её саду. А её корни впивались в грязь — и лишь вопьются ещё сильней, стоит ей окончательно утратить свою надежду. Роза та — дар шаманов, её друзей. Их свела её любовь к миру флоры, благодаря им она убедилась, как цветы влияют на фон души. Но это не смогло её удивить — ведь тем, кто положил начало изящной, червоточивой страсти, был герцог Веномания. И именно он выделил её голубого оттенка розой. Затянул её шею так, как и множеству тех иных цветущих девушек в его подвале; но, даже так, Микулию волновал взгляд даже такого презренного человека. То было отголоском всё той же жажды; и ведь он тоже искал любви... И почему-то графиня была уверена, что оттого герцог, как и она, воистину имел связь с цветами. Это было словно дежавю ли, предчувствие... Она любила искусство, но жажда признания, тяга к поверхностному теплу так их уподобляла, и лишь готовность давать взамен отличала её от Веномании. Язык цветов говорил, что синий ли, голубой — цвета монархов, и голубая роза — знак, что она принцесса. И долг принцессы — блюсти чистоту: возможно, именно так она сможет достичь любви. Почтенные принцессы щедры, они что-то дают своему народу. А что может дать она? Хмурясь, чуть неуверенно, с ноющей ясностью Микулия понимала: каждому лепесточку, листку и корешку в графском саду предстоит увянуть, когда занесённые ею ножницы обрежут стебли руками их матери. И руки дрожали в гневной обиде: пока она сочиняла в цветах элегии недостойным, отдавая им то, что сама растила, — каждый день, точно по часам, она навещала и обрабатывала те цветы, с трепетом, будто и правда могла быть матерью. Но вновь пора приступать к работе. Дрожащие вместе с пальцами ножницы срежут стебли, стараясь не ранить их лишний раз. Вновь — ради мимолётного одобрения. Ведь только в этом ей дан был шанс чтоб очистить имя. А люди даже не знают, какая она предательница. Гнусно. Иррационально. Глупая мысль, идиотский страх — он не забылся даже в работе. Он не должен выйти из под контроля. Но... Цветы не предавали её. Лишь потому, что у них нет выбора, но, будь их воля, — и её липкий, как свежеполитая земля, страх пел бы нетленной обидой им в унисон. И Поделом. Пусть часто выбора не оставлял этот страх, он заставлял мнить, что ничто не могло быть иначе — но правда ли то суждение так неверно? Злом полнится мир, она не дождётся своей пощады. И ей не суждено быть прощённой. Ей даже почти не за что просить прощения. И не у кого. Как бы демоническая душа ни искала тепла, как бы ни хотела вернуть детей — однажды, снова сорвавшись, она искоренит все цветы в саду, как пытавшегося разрушить её надежды мальчишку. Как памятную голубого оттенка розу, обвившую её шею чёрной удавкой незаслуженного прежде презрения.