Ирисы

      Ночи в конце месяца Яблок* всегда были удивительно теплыми в Соли, словно не пришло время жатвы и поворота Колеса в сторону темного времени года. Птицы еще не покинули свитых весной гнезд, еще пел в тени сада соловей. Только воздух был чуть морознее, едва опускались сумерки, а в садах нет-нет, а появлялось утром хрупкое цветение поздних цветов.       Когда-то, еще в детстве, с месяцем Яблок к Натаниэлю приходила некоторая слабость и желание поскорее уйти на покой, но с годами оно исчезло. В этом году, стоило пройти порог праздника Медовых Яблонь*, он и вовсе потерял покой. Все казалось, опустятся вновь сумерки, потушат все свечи в доме слуги, знаменуя время сна, и тогда скрипнет вновь дверь в спальню, а на пороге вырастет молчаливая фигура Ирондель. Ночной стылый сквозняк всколыхнет подол тонкой шелковой рубахи, которую она оставляет на ночь, а после отпустит белоснежную ткань и опустится сам, оставляя в воздухе лишь тонкий аромат чертополоха и полыни да ноту лавандовой воды. И Дель, так и не проронив ни слова, пройдет в комнату, запирая дверь, улыбнется печально и опустится рядом, как сделала это в Гли Бейд. А после растает на рассвете.       Но Ирондель не приходила, она даже не вспоминала о событиях праздничной ночи, когда ей выпало стать Хозяйкой Зимы. А он злился на самого себя раз за разом, потому что позволил себе на что-то надеяться, потому что позволил себе вспомнить, что когда-то имел право назвать Ирондель своей и вновь пожелал этого, хотя сам теперь не принадлежит самому себе.       Сон не шел. Не помогали ни гретое постельное белье, ни попытки взбить подушку, ни даже хождение по комнате или чтение скучной ноктюрнской классики периода завоевания юга Соли. Как не помогали до того вечерние, почти ночные тренировки с саблей или музицирование. Оставалось только позвать камердинера, одеться и выйти в ночь, будучи движимым нелепой надеждой, что тяжелые мысли выветрятся из головы и придет долгожданная усталость.       Ночь встретила его мягкой прохладой и горьковатым полынно-календульным ароматом зацветающих хризантем, таким сильным, что хотелось прикрыть нос и рот платком и поскорее уйти подальше от разбитых слишком старательным садовником клумб. Уйти в самый конец сада, к небольшой рощице у ручья, где разливался в трелях голос беспокойного соловья, а в сыроватый от близости воды воздух примешивались ноты пудрового аромата цветущего второй раз ириса. И может ему повезет, а во флигеле, выходящем дверями на ажурный мостик через ручей, будет в окнах бликовать хрупкое свечное пламя и на стук в тонкую перегородку стекла ответят, откроют ему и пустят внутрь. А там… Что же, иногда стоит высказаться, чтобы стало легче.       В окнах действительно горел свет. Ему отворил тяжелую дверь заспанный слуга, тут же с поклоном удалившийся досматривать прерванный сон. Только Ирондель не вышла встречать.       Он нашел ее в дальних комнатах, слишком занятой, чтобы отвлекаться на ночных гостей, а на тонкую шелковую рубашку был накинут теплый шлафрок, небрежно распахнутый, потому что девушка не потрудилась перетянуть талию поясом.       — Не спится? — она тряхнула густой копной вьющихся, не собранных даже обычной льняной ленточкой, волос, немилосердно обрезанных чуть выше бедер.       — Как и тебе, — он отложил на узкий комод, стоящий возле порога, собранный букет ирисов. В неверном свете луны он принял их за фиолетовые с нежными желтоватыми прожилками в сердцевинке соцветий, но теперь отчетливо видел, что сам того не ведая собрал совсем другие. Ирисы были удивительно темно-красными, будто кто-то поранился у ручья, а цветы вобрали в себя все до капли и сохранили тот оттенок, когда кровь еще не до конца запеклась.       — Меня леди Элиот не осудит, — свеча выхватила чуть склоненную полубоком голову, осветила линию носа с горбинкой, но милосердно скрыла усилившееся с годами разноглазие, превратив темно-фиалковый и сиренево-синий глаза в одинаково темные, почти черные. — Я редко сплю ночью, Ферни. А сегодня это имеет особенный смысл. Мэй нездоровится уже третий день, и чем дольше, тем ей хуже. Для дочери егеря она слишком болезнена и, боюсь, вполне способна заразить остальных. Ее отец уже жаловался на боль в горле и головокружение. Думаю отправить к ним Мэйгво с посылкой. Пару склянок она унесет, а может и больше.       Натаниэль покосился на птицу, выбравшую себе насестом каминную решетку, горячую настолько, что даже за несколько шагов до нее шел ощутимый жар. Если бы не знал, принял бы прячущегося в обычном соколином оперении феникса за обычную ловчую пичугу.       — Ты вовсе не обязана беспокоиться о моих слугах, Дель.       — Нет, не обязана, — она отвернулась вновь к горелке и булькающей в ней вязкой жидкости, уменьшила огонь и всыпала в бурую массу очередные стертые в порошок ингредиенты, — но я хочу. А сейчас помолчи немного, пожалуйста.       Она передвигалась по комнате быстро, но настолько плавно, что порой казалось, будто Дель танцует. Нат следил не отрываясь, как подвешивает она за крюк в камине небольшой пузатый чайник, как возвращается к столу и вновь отходит от него, чтобы прихватить то бутыль вина, то небольшой стеклянный фиал с рубиново-красным уксусным раствором, а после и вовсе бросает все и склоняется, чтобы чиркнуть записку. И мельтешение девушки, которое должно было, если следовать логике, раздражать, наоборот, приносило спокойствие и некое умиротворение — то, что Натаниэль потерял за последние две недели и безрезультатно все пытался отыскать.       Наконец она погасила пламя горелки, завернула в пергамент свои хитрые зелья и аккуратно подписала посылку. После возле Натаниэля на столе появилась пузатая кружка, до краев полная темного настоя, терпко пахнущего травами, а сама Ирондель опустилась напротив и осторожно сжала кончиками пальцев его ладонь.       — Я не обязана, Ферни. Но я хочу помочь твоему егерю и его дочери. Не потому, что мне на них не плевать, а потому, что я беспокоюсь в первую очередь о тебе. У девочки с отцом вариола*, и если им не помочь сейчас, заболеет куда больше человек, в том числе можешь заболеть и ты. А от вариолы умирают. Часто. И страшно.       — Поставь, пожалуйста, цветы в вазу, Дель.       Он силой смахнул с себя взявшее оцепенение, зная, что лишь оттягивает момент. Но появившиеся после Гли Бейда проблемы со сном, тяжесть мыслей и необходимость признания очевидного, что прошло столько лет, но нежная привязанность к ноктюрнской герцогине никуда не делась, а теперь переросла в нечто куда большее, требовали хотя бы немного отсрочки и раздумий. Хотя казалось бы, зачем оттягивать еще больше неизбежное, расчленяя в мыслях это на составляющие в нелепом поиске логики. Он отпил настой, вновь отдаляя момент, когда избавится от отягощающего его груза.       — Они красные, — Дель удивилась, но оставлять без воды цветы не стала, опустила аккуратно в вазу, тут же бросив в урну для бумаг когда-то забытые и засохшие полевые цветы, которые ей приносили в дар — Нат знал об этой привычке у своих поместных слуг и крестьян, — пришедшие за лекарствами горничные.       — Это странно? — получилось правильно: ровно и спокойно. Как надо. И он снова скрылся за кружкой с настоем.       — Отчасти. Ты знаешь историю о Марон и Этцеле?       — Поверхностно, как и многие в Ноктюрне. Это было слишком давно, а подается как выдуманная в их времена легенда. Неприятно думать, что в основании империи виновата эльфийка.       — Всего шестьсот-семсот лет. И она была полуэльфийка. — Ирондель погладила лепестки и отняла от цветов пальцы. — А что неприятно — лишь веяние времени. В каждом ноктюрнце так или иначе есть капля эльфийской крови, как и в форосуурце или жителе Соли. Вопрос лишь в том, когда и как она проявит себя. И сможешь ли ты принять это так же легко, как принимают форосуурцы.       Замечание царапнуло. Дель говорила практически правду. Нат знал, что и в нем есть немного от остроухих, и это наследие успело сказаться на внешности. Лукавила колдунья лишь в том, что ее кровь, как и кровь императоров Ноктюрна, с эльфами ровным счетом ничего не связывало, а вот с Этцелем очень даже многое.       — Так что с Марон и Этцелем?       — Марон была дочерью последнего короля Тар Аурима и Пламени, генералом армии водных эльфов и последней их жрицей Аллиатара-Воды. Тарн Альдрог, отец Марон и король Тар Аурима, возлагал на дочь большие надежды. Верил, что она победит Этцеля. Но… битву она проиграла, стала рабыней. Этцель ненавидел эльфов, а вот Марон внезапно приблизил к себе. Сделал своей наложницей и даже пообещал освободить и сделать одной из жен, если она родит ему наследника. Говорят, что Марон направляли Тьма и Пламя. Но самое главное не это… — Дель обернулась, нервно комкая шелковую ленту, которой Нат перевязал цветы. — Марон получила красные ирисы дважды. От самого Этцеля. И от его приемного сына, Нирия, которого родила жена его старшего брата. И оба раза они означали для нее одно и то же. «Зачем ты потревожила мое сердце?»       Дель криво улыбнулась, словно высмеивая этот момент легенды.       — Впрочем, ничего хорошего ей эта любовь не принесла. Этцеля убили, Нирий спустя время женился на одной из отцовских человеческих наложниц, ребенок Марон и Этцеля родился мертвым, а саму Марон обвинили в сговоре и убийстве ее хозяина. Больше всего от этой истории выиграли Тьма и Пламя. Они хотели тогда уничтожить все, что связано с Ауримом. И у них почти получилось. Если бы не наказание от Хозяйки судеб, кто знает, может, и наши императоры были бы немного эльфами.       Нат допил настой и решительно отставил пустую кружку в сторону. Сам того не желая, он выдал себя с потрохами просто из-за того, что слишком поверхностно что-то знал. Он поднялся с кресла, лишь чудом сдержал вздох и подошел к комоду, возле которого стояла Ирондель. Он только хотел вернуть себе ленту, чтобы снова перевязать волосы, но понял, что оттягивать больше признание не станет.       — Дель, — пальцы сами крепче сжали узкую полоску шелка, — ты помнишь, что когда-то ответила мне на мои жалкие объяснения, почему мне пришлось уехать, а наш брак отменили, маленьким букетом белых фиалок и роз*? — Она медленно кивнула, перестала разглядывать рукав собственной рубашки и посмотрела ему в глаза. Натаниэль поднял руку, чтобы убрать за ухо девушки прядь, лезущую ей в глаза, но отнимать пальцев не стал, лишь кончиками касаясь девичьего уха. — Что, если ирисы действительно не просто так красные? Могу ли я… надеяться?       — Прости, что?..       Дель нахмурилась, запахнула шлафрок, обнимая себя руками.       — Я не знал, что они значат, пока ты не сказала, но… То, что случилось в Гли Бейд… Я очень долго думал, сомневался, и, Дель, мне не кажется. Ты и правда потревожила мое сердце. Еще тогда, пока я не покинул Ноктюрн. Когда мы встретились в Форосууре, я не был уверен, полагал, что все прошло. Но теперь, теперь я особенно четко осознал, что не прошло. Это никуда не делось, просто ждало момента, когда я сам это осознаю.       Он склонил голову, коснувшись ее лба своим, и прикрыл глаза, чтобы выдохнуть ей в губы признание, из-за которого пришел. И словно шагнул в пропасть:       — Я люблю тебя.       Она погладила его по щеке, коротко поцеловала и отстранилась.       — Надеяться можно и нужно всегда и на что угодно. Но у тебя, Ферни, есть невеста. А я не хочу прожить остаток своей и без того странной жизни в роли приживалки и любовницы. К тому же, леди Элиот все это убьет.       — И все же… — он огладил пальцем ее скулу.       — И все же, Ферни, — она снова подняла на него взгляд, приблизилась и вновь коротко поцеловала, — если ты осознаешь, что это может плохо кончиться, то надежда не напрасна. Ты любимчик Вирлэ, а кто я такая, чтобы идти наперекор Тьме… Но на твоем месте, — она опустила взгляд и застегнула ему верхние пуговицы камзола, — я бы поторопилась вернуться. Светает. А еще в настое был чабрец, много душицы и кипрей. Здоровье, знаешь ли, превыше всего.