true colors

             На стыке скорости и реальности Маккари уже не различает отдельные фигуры — и ориентироваться приходится по цветам.              Мир расходится на оттенки раз, другой, третий — Маккари видит песчаные бури пустыни в бежевом мазке, бушующее море в аквамариновых брызгах и среди грязно-серых прибрежных скал девиант предстаёт в фиолетово-зелёной кляксе.              Она живёт тонами и полутонами, добавляя холодного или тёплого, где это необходимо. И даже свою семью она видит по-особенному и по-разному.              Аяк — тёмно-синяя ночь, укрывающая собой с заботой матери в самые трудные времена.              Икарис — лазурное небо, взрывающееся оранжевой грозой во всплеске эмоций.              Серси — зелень лесов, живая и пульсирующая.              Спрайт — бирюзовый ураган, трещащий колкостями и выдумками.              Кинго — поле лиловых цветов, легкомысленных настолько же, насколько и воинственных.              Фастос — металлический отблеск в ржавой шестерёнке, скрипучий и плотный.              Гильгамеш — бурый, как мех медведя, сильный и неотступный.              Тена — белое золото, гордая и независимая, бесконечно прекрасная в своей смертоносности и несносности.              Маккари для себя самой — терракотовый с розовым оттенком, крошево океанических кораллов и закатных дюн вместе взятых, быстрая и раскалённая...              Но.              Друиг в её глазах предстаёт иссиня-чёрной загадкой, отчуждённой тьмой, что расступается перед ней и являет настоящий огонь — красный, жаждущий и влекущий.              Темнота внутри него неопасная, нежная и мягкая для неё одной. Ничтожная, колючая и холодная — для всех остальных.              Маккари упускает из виду, когда начинает ценить это больше положенного.              За тысячелетия мир для неё меняется с одних цветов на другие, некоторые из которых даже не имеют права существовать, но всё равно существуют. Вечные меняются тоже, блекнут, темнеют, облезают в своих изначальных палитрах. И от этого глаза Маккари становятся грустными, пока она остаётся на Домо одна — в его пёстром мраморе и граните вспышкой кровавой страсти, цвете, который так беспечно окрестили люди.              Пять веков пролетают стрелой — когда быстрее тебя нет никого во вселенной, время предстаёт как что-то само собой разумеющееся и бесконечно неважное. И появление команды для Маккари — растёкшиеся краски из неумелой палитры. Она оценивающе поджимает губы, различая:              Икарис — грозовая туча, мрачная и хмурая, выдающая себя не за ту, кем является на самом деле.              Серси — вспенившийся хвойный лес, взваливший на себя ответственность больше, чем способен выдержать.              Спрайт — раздробленное бутылочное стекло, уставшее и измождённое.              Кинго — переливающийся перламутр, вставший на своё место истинным предназначением в призме людской реальности.              Фастос — догорающие угли очага, семейного и тёплого.              Тена — окислившееся скорбью и кровью лезвие клинка, держащееся ровно до ломанного тремора костей.              Аяк и Гильгамеш остаются в её памяти своими самыми лучшими переливами, оттеняющимися серым, беззвестным, траурным.              И только Друиг предстаёт в неизменно настоящих цветах — вязких, тягучих и растапливающих ледяную корку бесстрастности. Маккари в ответ на вопрос показывает ему свою улыбку, жемчужно кроткую, ласковую, соскучившуюся.              Его канареечное озорство она поддерживает и поощряет, позволяя распушиться и в лопатки дразняще ткнуться плечом. Друиг мелькает перед ней пегим вихрем, необузданным и диким. Крутит изумрудную скрижаль и скрипуче тянет, что она его «прекрасная, прекрасная Маккари».              Провокация взрывается нефтяным пузырём, но Маккари — поистине прекрасная — забирает скрижаль из чужих рук и жмёт к груди, вскользь следя, чтобы ни одно из её сокровищ больше не пострадало.              За пять веков Домо превращается в заботливо свитое гнездо, наполненное самыми разными вещами, маленькими и большими. Друиг улыбается однобокой улыбкой, не решаясь озвучить сравнение с сорокой вслух. Он почти уверен: это Маккари научила болтливых птиц красть всё блестящее и драгоценное. На своём примере.              Она тлеет в синем пламени его радужки, сводя с ума, и весь груз проблем рассыпается перемолотым и ни черта не значащим под его ногами.              Для Маккари он остаётся чернеющим океаном, посреди которого горят сигнальные костры его истинных цветов, пробивающихся наружу. И когда их лбы соприкасаются, вжимаясь до тесноты, до искренности, до метафорических пёстрых искр, Друиг обещает ей быть рядом, касаясь уже беззастенчивее и настойчивее.              Все оттенки вокруг них сплетаются в единый клубок на белом мраморе остывающего безумия, омытого потерями, предательством и новым началом. В трескучей близости Маккари различает остальных Вечных, но оставляет их без внимания на несколько ослепительно личных мгновений, пока чувствует губы Друига на своём виске и перебирает его пряди в оттенках вороньего оперения.              Наконец-то отрываясь, но продолжая делиться теплом, Маккари оглядывается вокруг. Ей кажется, что всё стало ярче, насыщеннее, прекраснее.              Ладонь Друига обхватывает её бок и влечёт ближе. И на стыке реальности и их тел, Маккари умиротворённо и счастливо вздыхает.              

your true colors are beautiful