Красная паучья лилия

      Её губы были окрашены в красный.       Этот цвет был красивым, а оттенок такой яркий, что напоминал Гютаро закат в ветренные дни, багрянец, растянутый по небу; ещё будучи человеком, он часто восторгался им. Красные азалии носили то же одеяние в разгар зимы, алые на фоне снежной шубки, рубиновые на фоне белого макияжа, что покрывал лицо безымянный девушки.       Она пахла, как камелия.       Аромат мытника густоцветного — сладкое цветочное благоухание, что ещё долго витало в воздухе после того, как она покидала комнату. Гютаро позволял ему наполнять его разум при каждом удобном случае, жадно поглощал этот запах; он никогда не думал, что будет жаждать его, или, по крайней мере, не так сильно, как он желал сейчас, поскольку она была единственной, кто носил его. Камелии были божественными цветами, и их изображение всё-таки идеально подходило ей.       Тленные, красивые цветы.       Плохой знак — символ смерти был заключён в их алых лепестках.       Даки не заботила себя тем, чтобы спрашивать её имя, и поэтому Гютаро не знал его, хотя он часто гадал, был ли её псевдоним таким же сладким, как её аромат. Цубаки — так он звал её в глубине своих мыслей, в бездну которых она каким-то образом смогла проникнуть. Она так неожиданно обосновалась там и, к удивлению, теперь стала его частью, прямо как его сестра.       Хотя этого было недостаточно.       Фантазии не были осязаемы. Картинки нельзя было потрогать.       Ах, а он ведь хотел прикоснуться.       Почувствовать, как её кожа будет подрагивать под его грубыми пальцами. Провести линию её челюсти, её горла, её ключицы ледяными пальцами. Впиться зубами в её плоть и упиваться её криками о помощи. Угоститься её сердцем, испить её крови, брать, воровать и проглатывать, пока он не овладеет ею полностью.       Он бы не стал делиться даже с Даки.       И вот он продолжал прятать свой голод, скрывая свои чувства, что съедали его разум и разрывали его на части — это будет продолжаться, пока он не утолит свою жажду. Вместо этого он наблюдал, наблюдал и наблюдал через глаза сестры, скрытые взгляды и короткие взоры — малость, чтобы облегчить его зависимость и притупить желание.       Почему-то от этого становилось хуже.       Гниль разрасталась в его груди, когда он видел девушку с ароматом камелии работающей рядом с его сестрой, как она улыбалась, смеялась и позволяла всяким милым глупостям срываться с её губ, похрытых алым цветом азалии. Она склоняла голову на бок, выразительные глаза смотрели вверх на мужчин, которых она была обучена развлекать, и плесень разъедала органы Гютаро: сердце, лёгкие и даже селезёнку. Он чувствовал, как они гнили под его кожей, и не важно, что даже мысль об этом была недопустима.       Он ощущал это также, как и её проклятие.       Она поглощала его плоть своими взглядами, врывалась в его разум своими вздохами.       Каждый вздох, что срывался с её губ, был подобен солнечным лучам — таким же убийственным и таким же изящным.       Он жаждал, хотел, нуждался в том, чтобы также поглотить её. Он думал, что, может быть, её вкус облегчит боль, что колола его изнутри, или, по крайней мере, это заставит её исчезнуть из виду всех, кроме него. Тогда он овладеет ею, полностью и по-настоящему, как только её кровь, плоть и дух поселятся в его теле и душе, и никто не будет знать о ней, кроме него.       Он задавался вопросом, была ли она на вкус, как камелия.       Он бы положил несколько цветков на её могилу, если бы она у неё появилось, когда бы он с ней закончил.       В ночь, когда он сделал первый шаг, луна была полной, висела на небе, как серебряная монета, на которые ей нравилось смотреть, когда клиенты наполняли ими её ладони — этой заработанной тяжёлым трудом платой. Вдали смесь голосов и тихой музыки заполняла пространство — эти слабые звуки единственные нарушали тишину её комнаты.       Он прокрался внутрь, тихо задвинув бумажные двери. Все его движения были медленными и осторожными, что было непривычно для него. Всё для того, чтобы продлить этот момент, поскольку он станет настоящим демоном её кошмаров, как только она заметит его присутствие — милая маленькая жертва в ожидании гибели.       Но теперь она стояла в оцепенении в свете луны.       Она сидела у окна — крошечной вещицы, что позволяла ей хоть мельком видеть улицу. Лунные лучи ласкали её щёки, освещали её глаза звёздным светом, что искрился бриллиантами в её радужке. Её волосы в первый раз были распущены, спадая на плечи и немного на спину, длинные, так как ей не разрешалось их обстричь.       В копне между прядей была закреплена красная паучья лилия.       Это означало последнее «прощай».       Цветок, рождённый от разлуки. Тот, что украшал могилы на самых красивых кладбищах. Его лепестки были розоватого оттенка, как цвет заката, что она всё ещё носила на своих губах, и дыхание Гютаро застряло в горле, когда она раскрыла их, впуская снежинку, что упала на кончик её языка через открытое окно.       Голод, голод, голод.       Он тотчас стал разрывать его внутренности. На этот раз гниль и плесень распространились не по коже, а под ней, куда он не мог пролезть своими окровавленными пальцами с острыми когтями. Тем не менее, он продолжал пытался сделать это, разрывая собственную плоть, пока стук капель крови, падающих из его ран на татами, не заставил девушку поднять на него глаза.       Прокалывая его тело и душу одним единственным взглядом.       Её губы снова распахнулись, но не ради снега или красивых слов, а ради крика.       Но она не успела — он сократил расстояние между их телами, заставив её замолчать своей рукой, всё ещё дрожащей от необузданных чувств, которые спутали его мысли. Она боролась с ним, изо всех сил пыталась оттолкнуть, высвободить свой голос, как будто кто-то мог спасти её от его хватки, но безрезультатно.       Он словно поймал бабочку.       Слабая, слабая, слабая и всё же отчаянно пытающаяся расправить крылья и упорхнуть в ночное небо.       — Тихо, — приказал он. Голос был негромким, но резким. Всё-таки он не хотел, чтобы его прервали. — Ни звука.       Тем не менее, он не мог сдержать ухмылку, которая закралась на его лице, обнажая острые зубы и затхлое дыхание безымянной девушке, наблюдавшей за ним большими, как у лани, глазами. Слёзы, похожие на жемчужины, сверкающие в лунном свете, задержались в уголках, едва сдерживаемые силой её воли, но достаточно скоро они покатились по её щекам, и он наклонился ближе, ближе и ближе, чтобы попробовать их на вкус. Она вздрогнула от ощущения его языка, следующего по влажным дорожкам на её коже, наслаждающегося солёным вкусом и сладким ароматом, исходящим от неё.       Изумительно.       Но недостаточно.       Ему никогда не будет достаточно.       И что произойдет, когда он проглотит её, когда она станет простым воспоминанием? Как раньше, когда он скрывался, когда ждал, наблюдая и изучая. Она была лишь фантазией, образом, который нельзя было потрогать или ощутить под пальцами; обычной мыслью, которая задерживалась только в его голове. Он не сможет купаться в её страхе, не сможет питаться её ужасом. Вид её красивых глаз, окунающихся в его взгляд, останется в прошлом, и не останется ничего.       Он осознал, что это был иной голод.       Тот, который нельзя приступить вкусом крови и ощущением плоти и мяса, что разрывалась бы между его острыми зубами. Это было страстное желание, которое выражалось пустотой не в желудке, а в груди, достигая его грудной клетки и оседая там. И он не исчезнет, пока она не заполнит его или пока он сам не возьмёт то, что она могла ему дать.       Его пальцы скользнули к её губам, нежно коснулись кожи, упругой, мягкой и чертовски красивой.       Она не кричала, не просила, не умоляла, просто смотрела на него тем испуганным взглядом, от которого в его сердце вспыхивали фейерверки — тук-тук-тук — биение его сердца было громче, чем когда-либо. Он чувствовал, как этот дурацкий орган угрожал разорвать его грудь, когда он слегка надавил на её нижнюю губу, позволив своим пальцам лечь на её язык.       Она была такой тёплой.       А он был ужасно голоден.       — Вы убьёте меня? — прошептала она, когда его рука отстранилась от её рта. Хотя он чувствовал её тепло всего миг, этого хватило, чтобы привязаться к нему.       В её глазах промелькнуло что-то похожее на осознание.       Она слышала истории, рассказываемые шёпотом легенды о демонах, что рыскали в ночи в поисках плоти молодых девушек, таких, как она. Он знал, что выглядел как один из них — монстр, что мог явиться только в ночных кошмарах, ужас в темноте, чудовище, что находило убежище в одних лишь тенях.       — Да, — он выдохнул, потому что даже если он не даст её сердцу перестать биться, он всё равно вырвет из неё жизнь и сделает её своей.       Ещё одна слеза скатилась по её щеке.       Красивая, как лепесток хризантемы, сошедшая на нет с порывом ветра.       — Сделайте это быстро, пожалуйста, — взмолилась она, позволяя своим векам трепетать, закрываясь, не давая ему видеть свой взгляд, в ожидании сладостных объятий того, что, как она думала, будет смертью. Она задрала подбородок, обнажая горло, предлагая себя в жертву — маленький ягнёнок, ожидающий казни с чистой, покорной преданностью.       Красная паучья лилия выпала из её волос, медленно приземлилась на татами рядом с её босыми ногами; красные лепестки, как кровавые пятна, окрасили пол.       Она задрожала от его прикосновения, когда он наклонился, и вздрогнула, ожидая боли, му́ки, страдания от его зубов, разрывающих мягкую плоть её шеи. Вместо этого она почувствовала осторожную ласку его губ: добрых, медленных и сладких, словно он не знал, как правильно это делать.       Её глаза широко распахнулись, и он втянул её в грубый поцелуй, прежде чем она смогла возразить.       На этот раз никакой нежности.       Если бы Гютаро был знаком вкус цветов, он бы убедился, что обнаружил его в тепле её губ. Он покусывал их кожу, пока она не приоткрыла их, чтобы он смог вкусить, ныряя и растворяясь, сладкое ощущение её языка. Каждое касание захватывало его дыхание и заставляло хотеть ещё, ещё, ещё.       Теперь он не был голоден, но вместо этого испытывал ещё большее желание.       Как только он отпустил её, она сделала шаг назад, дрожа на своих ногах, как новорождённый оленёнок.       Ткань её кимоно разошлась в некоторых местах, одежда помялась из-за борьбы. Её лодыжки и плечи были обнажены; лунные лучи, льющиеся из окна, нежно купали её шелковистую кожу и заставляли его жаждать более близкого контакта снова, и снова, и снова, пока он наконец не сможет утолить жажду её плоти.       Она поймала его пристальный взгляд.       И снова её глаза наполнились осмыслением, потому что она знала этот взгляд. Он тоже видел его тысячу раз в радужках подонков, которые приходили и платили за девушек, пойманных в ловушку в этом чёртовом месте, а он мог только представлять это в своих глазах, сверкающих в ночной темноте, как угроза, знак чего-то хуже, чем смерть от его рук.       Страсть. Одержимость. Наваждение.       Навряд ли это было что-то из этого. Гютаро был сильнее тех мимолетных эмоций, которые заставляли людей падать на колени и просить уделить им хоть немного внимания. Нет, его ощущение было жёстче, глубже. Оно текло по его венам, обжигало под кожей, поселилось в его сердце, и стало его частью.       Может, это была любовь.       — Вы отпустите меня, если я… — начала она, позволив концу её предложения быть подхваченным воздухом. Несказанные слова рассеялись на её губах, когда она развязала оби, чтобы распахнуть кимоно и обнажить свою бархатную кожу.       Он знал, что она делала это уже тысячи раз.       Да, это не имело значения, поскольку больше она не будет делать это ни для кого, кроме него.       Он касался тех мест, к которым раньше прикасались другие, стирая ощущение их пальцев, заменяя его ледяным холодом своих рук. Он целовал там, где целовали другие, и оставлял следы, такие же алые, как красные азалии, как красные паучьи лилии, как красные камелии. Он будет поклоняться ей и любить то, что другие украли и покалечили, и, может быть, в конце концов она поблагодарит его, а может быть, и нет. Он не был настолько глуп, чтобы поверить, что она так же сильно жаждала прикосновений кого-то вроде него, как он — её.       Ужасный, отвратительный, кровожадный монстр.       Влюбился в милую, нежную, безымянную девушку.       Она сделала шаг навстречу ему, надеясь, что так найдёт ключ к своему спасению, и он поприветствовал её в своих объятиях, не говоря, что теперь, когда он попробовал её на вкус, она может попрощаться со своей свободой. Она целовала его со всем пылом своего сердца, со всем своим желанием жить и с мечтами о собственном будущем, а он целовал её в ответ, зная, что украдет у неё все эти желания, как только она утолит его голод на первое время.       На вкус она была как камелия.       Пахла как хризантема.       Её кожа под его прикосновениями была мягкой как лепестки той красной паучьей лилии.       Моя, моя, моя, думал он, проглатывая все её вздохи и стоны. Она станет его сейчас и навсегда, и чёрта с два кто-либо коснётся её. Из всех призраков и монстров он был сильнейшим, и ему не терпелось показать ей, каким ужасным он мог быть.       Да, он покажет.       Он выдернет каждый цветок из её сада и улыбнётся, завороженный, пока лепестки будут лететь по ветру.