Delicate for you

Очень многие вещи в своей жизни Эрвин делал неосознанно вопреки. Ему с детства твердили, что он станет преемником семейного дела и тоже свяжется с недвижимостью, но он выбрал искусство. Ему говорили, что жениться в двадцать — это рано, а у него в двадцать три появился ребенок. Татуировки — это не солидно, а он без какого-либо подтекста забил ими руки. И эта тенденция не прекращалась. Он делал почти все наперекор. Он не афишировал свои отношения с Леви, но и не скрывал, хотя порой ему хотелось схватить того в охапку и спрятать в чулане от всех посторонних, чтобы никто-никто не уволок причину его улыбки после пробуждения. Стоило отметить, что с появлением Леви ранние подъемы стали намного терпимее и он без особого труда переквалифицировался из совы в жаворонка. Эрвин первым выключал будильник и поджимал своими сильными руками Леви под себя. Леви ворчал, спросонья брыкался, но Эрвин ни на секунду не отпускал. Каждый день начинался одинаково. День перед отлетом в Швецию не стал исключением. — Ты меня задавишь, — просипел Леви. — Я не такой уж и крупный, — Эрвин положил подбородок на его плечо и прижался щекой к щеке. — Вот если бы у меня было время для бокса… — Как же хорошо, что у тебя его нет. — Я могу попросить Ханджи скорректировать мое расписание. — Она умная женщина и никогда так не поступит со мной. Эрвин рассмеялся неокрепшим голосом и выпустил Леви из принудительных объятий. Леви не особо умел показывать свои чувства и намерения, но Эрвин не сомневался в том, что любят его взаимно. Леви не говорил ему «я тебя люблю» и никогда не проявлял любовь на людях, это было для него табу. Да что на людях — он и в стенах дома иногда вел себя скованно, словно опасаясь, что его снимает скрытая камера. Но он любил, и о любви его говорили сотни мелочей. Эрвин мог говорить часами напролет до самого утра, и Леви слушал его, не прерывая, до победного, пока не засыпал. Любимые книги Эрвина не оставались без отзыва Леви. Леви читал их по мере возможностей, перед сном или в транспорте, потому что знал, как Эрвину важен отклик. Иногда Эрвину хотелось просто помолчать и посмотреть в стену, и Леви с пониманием оставлял его одного. Они не обговаривали ни условия, ни границы, все сложилось само собой, не идеально, но обоих пока все устраивало, ведь, помимо их домашней жизни, они проживали каждый свою отдельную. Другое общество. Другие цели. Другие эмоции. Их миры не слились в единый. Сказывалась разница в возрасте. Леви только вставал на ноги, в то время как Эрвин уже многое преодолел и повидал. Леви только проходил сепарацию, а Эрвин уже был самостоятельной единицей. Леви еще плутал в ощущениях и желаниях, у Эрвина же была стабильность. Леви еще был восприимчив к чужим словам, а Эрвин давно отключил такую функцию в своей голове. Это умение пригодилось ему за день до отлета. Сборы шли полным ходом. С самого утра хлопали дверьми, ворошили шкафы, что-то теряли и находили, спорили и советовались. Почему Юнас выбрал именно этот день для встречи и почему не позвал куда-то, а приехал лично в дом, Эрвин так и не понял, но заподозрил в этом какую-то тактику. — Не ждал тебя. Эрвин впустил отца в квартиру и проводил его до гостиной, выглядевшей сейчас не самым картинно-интерьерным образом. На полу валялась груда вешалок. На спинке дивана висели смятые рубашки. Ковер был собран складками из-за забегов Арне, который с энтузиазмом поддержал предотпускную кутерьму и разбросал свои игрушки. — Тут жуткий бардак, но не пугайся, — Эрвин без зазрения совести сел на плюшевого медведя. — Рано улетаете? — спросил Юнас, оглядывая развернувшуюся в гостиной катастрофу. — Не очень. У тебя ко мне какое-то дело? — Я не могу просто проведать своего сына? — Ты так не делаешь. Бдительность Эрвин никогда не терял, особенно на своей территории, где ему было кого оберегать. Появление отца не было чем-то из ряда вон выходящим. У них были неплохие отношения. Но Эрвин сильно от него отличался, а в юном возрасте еще и насолил ему так сильно своими проделками, что отец до сих пор о многом ему припоминал. И раз он пришел лично, в его дом, то уж точно не для пожелания легкой дороги. — Эрвин, ты знаешь, что я никогда не вмешивался в твою жизнь, — начало уже настораживало и заставило выпустить шипы. — Тебе мои советы слушать скучно, мне тебе что-то советовать бесполезно. Но сейчас, мне кажется, я должен тебя предупредить. — О чем? — Ты заигрался и движешься в неверном направлении. У тебя дело, ребенок, им нужно все твое время, а ты вздыхаешь в сторону этого мальчишки. Это несерьезно. Ты не резиновый, ты не можешь равноценно уделять всему время. Я отнесся ко всему с пониманием, когда ты только встретил его, знаю же, как тебе было одиноко, что эмоций не хватало. Но ведь ты уже взял, что хотел? Что дальше ищешь? Он тебе не сможет ничего дать, ему самому бы… — Что ты несешь? Эрвин ощерился, ошарашенно глядя на отца, который с неожиданной прытью пустился расписывать ему, что он в своей жизни делал не так. Не так — это как? Внутри все аж сдавило от негодования. — У вас разные потребности, разные характеры, а ты этого не замечаешь, — Юнас, казалось, не замечал, как на него смотрели. — Такие союзы долго не держатся, ты только тратишь свое время. Эрвин перевел взгляд на лестницу и заметил на белой панельной стене, украшенной картинами, худую тень. Вот и раскрылась тактика. Он понял, почему отец разговаривал с ним на английском, и разозлился. — Я думал, мы выяснили это десять лет назад, но раз нет, — Эрвин по-деловому закинул ногу на ногу и будто бы переместился из гостиной в свой кабинет, где обычно диктовал свои условия. — Ты был прав. Мне не нужно советовать и мне не нужно твое понимание. Тебя смутили какие-то слухи? Из-за чего ты пришел? Но они касаются только меня. — Ты носишь мою фамилию, — Юнас перешел на шведский и продолжил виртуозно оскорблять, удачно избегая ругательств и криков. — Все, что касается тебя, касается и меня. Люди перестанут воспринимать тебя серьезно, если ты продолжишь жить со студентом, взявшимся невесть откуда. Твой заработок и твои возможности напрямую зависят от твоего авторитета. Почему он вообще здесь? Почему ты так нагло привел его в мой дом? Он думает, что все наше — и его теперь тоже. Я не жадный, но только это все было создано для тебя и твоей семьи, Эрвин, а не для каждого встречного. — Каждого встречного, — повторил Эрвин и горько усмехнулся. — Я тебя как будто всю жизнь не знал. О Жизель ты так же думал? — Не совсем. Она была твоей опорой и подарила тебе сына, и она никогда не ставила твою репутацию под удар, потому что умела вести себя на публике. Не без греха, но все же с ней тебя не окружали такие слухи. — О какой репутации ты говоришь? Господи, в каком году мы живем? Можешь не отвечать. Людям все равно на меня и с кем я, и на тебя им тоже все равно, и ты в курсе этого. Сработала личная антипатия, или чего ты добиваешься? Не понимаю, как Донна тебя терпит. Юнас нетерпеливо поднялся с дивана и смерил Эрвина мрачным, сочувствуюшим взглядом. — Ты расстрачиваешь себя на все то, что не стоит твоего внимания, Эрвин. Жизель была сумасбродной, она мне не особо нравилась, но я не встревал, хотя видел, что ты был слишком ею увлечен и не замечал ее безнравственных выходок. Похоже, у тебя такой типаж: эгоисты. Но я считаю, что ты достоин кого-то, кто мог бы отдаться тебе так же пламенно и безвозмездно, как и ты ему. И это не Жизель, и не Леви. Прости, если сильно обидел, Эрвин. Я хотел просто проводить тебя, но слова сами вырвались. Надеюсь, в Швеции твои мысли и чувства прояснятся. Увидимся? Эрвин долго не вставал с дивана и расфокусированно смотрел в одну точку, не замечая, что утренняя суматоха давно прекратилась и ее место заняла настороженная мышиная тишина. Последний раз отец вправлял так мозги, когда ему было восемнадцать и он хотел вместо поступления в университет взять годичный перерыв. Тогда в доме разразился скандал, будто бы жизнь каждого домашнего зависела от его поступления. Спустя двенадцать лет ощущения были теми же. Эрвину показалось, что и на этот раз счастье его семьи зависит от него. Но ему было уже не восемнадцать, а тридцать, и он не велся на манипуляции и умел подавлять ложное чувство вины. Однако, слова отца навели смуту в его мыслях, и Эрвин никак не мог ее развеять. — Ты сидишь на моем медведе, — в гостиную влетел раскрасневшийся от беготни Арне. — Прости, — Эрвин вытащил игрушку и усадил сына на колени. — Хочешь прогуляться? — Там холодно. — А в Швеции еще холоднее. — Давай попросим пилота высадить нас там, где тепло? — с очаровательной наивностью предложил Арне. — Для чего? Мы будем кататься на лыжах или сноубордах, — Эрвин заправил его завитки волос за уши. — А Леви? — Ему нельзя. — Зачем он едет тогда с нами? — Чтобы отдохнуть. Помимо лыж и сноуборда есть и другие занятия. Ты же не хочешь, чтобы он остался и скучал? — Нет, наверное, — немного колеблясь, ответил Арне, сверкая своими голубыми глазищами. Такими большими, чистыми и искренними, что Эрвин прощал им любые шалости. Он быстро поцеловал сына в макушку и подтолкнул к двери. — Одевайся тепло, пойдем в парк. Следующим пунктом — Леви. Эрвин поднялся на этаж выше и застал того за просмотром документалок про океан. Судя по его лицу, его не особо впечатляло, что в одном миллилитре океанской воды может содержаться десять миллинов вирусов. После трех недель, заполненных итоговыми тестами, докладами и экзаменами, вообще мало что могло расшевелить его. Эрвин сел на кресло рядом и бегло осмотрел высокую стопку книг на полу. — Как себя чувствуешь? — Странно. Леви не глуп. Он, конечно, понял, что все, что наговорил Эрвину отец — всего лишь давление, но почему-то был очень печален. — Почему? — Три года подряд я чуть ли не каждый день декабря проводил в театре. В разгар сезона там особая атмосфера, много суетятся, подшивают костюмы, а за кулисами запах талька и духов. Мне не достает этого. Я скучаю и не могу расслабиться. — Правильно, не расслабляйся. Тебе надо подумать, как обеспечить в старости человека с высокими запросами. Меня, то есть. За свою выходку Эрвину получил звонкий шлепок по бедру. Леви усмехнулся, не улыбаясь, как умел только он, и оказался прижатым к дивану тяжелым взглядом Эрвина. — Чего? — спросил он. — Ты не замена кому-то и не развлечение, — Эрвин чувствовал, что именно этого от него ждали. — Я очень тебя люблю и очень боюсь тебя потерять. Часто я этого не показываю, но мне бывает страшно, особенно по ночам, что что-то может произойти и ты или Арне окажетесь в беде. И я не знаю, как так вышло, но мы редко и мало говорим с тобой, а ближе тебя у меня все равно никого не было. Как так? — Не знаю, Эрвин. Что значит ближе? — Я могу не видеть тебя, не говорить с тобой, но мне не одиноко, потому что я знаю, что мы друг у друга просто есть. Наверное, так работает любовь. Или я ошибаюсь. Я не часто рефлексирую. Много думать вредно, по крайней мере, для меня. — Почему? — У меня нулевое доверие к миру и есть о чем сожалеть. Не лучшая почва для размышлений. Но хотел того Эрвин или нет, а рефлексия стараниями отца была в нем запущена. Что значило, что он растрачивает себя? Эрвин всегда таким был: пылким, увлеченным, если за что-то брался, то не жалел себя, работал на износ, любил наперекор. Даже если это было во вред. По-другому он попросту не умел, да и не учили его. Сам отец требовал от него полной самоотдачи, так почему же он не рад тому, что цель его воспитания была достигнута? Вопросы не покидали Эрвина даже на трапе самолета. Неся Арне на руках, он размышлял о том, что означали «безнравственные выходки» Жизель. О покойниках либо хорошо, либо никак, но чтобы разобраться, пришлось пренебречь этим правилом. У них были всклоки и недопонимания, и через расставания они проходили, но что с того? Они были юны, только учились жить. Жизель получала все, что хотела, была его стимулом, встречала и провожала с ободряющей улыбкой. Эрвин считал ее ангелом, а сына — подарком, и никогда не замечал к ней неприязни у своих родных. Возможно, он не замечал что-то еще из-за своей увлеченности? — Ты что-то задумываешь, — осторожно проговорил Леви, заняв место у окна. Летели частным джетом, в полном комфорте и без лишних людей. Для Леви это было впервые. — Организационные моменты, — отмахнулся Эрвин и открыл для Арне бутылку с водой. — Нет. О них ты думаешь с другим лицом. — Тебя не провести, да? — Да. Выпытывающий взгляд Леви сложно было проигнорировать, но Эрвин не сдавался и на ходу придумывал отмазки. — Это связано с Жизель, тебе знать не обязательно. — Не обязательно, но давай ты проговоришь все о ней и оставишь это здесь, пока мы не взлетели? — Мудрый совет. — И ты ему не последуешь? — Я оставлю эти мысли здесь, Леви. — И не раскроешь их мне. Эрвин быстро поцеловал его в щеку и чему-то улыбнулся, сверкнув голубизной глаз. — Jag älskar din dålighet, det är den mest attraktiva delen av dig. — Как это переводится? — Леви изогнул брови. Шведский он слышал каждый Божий день: на нем бегло говорили Эрвин и Арне между собой, но Леви удалось выучить лишь десяток разговорных дежурных фраз. — Узнаешь после приземления, если будешь хорошо себя вести, — пообещал Эрвин. — Манипулятор. Леви сердито фыркнул, но как только самолет набрал высоту и поднялся над облаками, похожими на сахарную вату, отпустил все эмоции и припал к запотевшему окошку, за которым всходило солнце. Воздушный путь от Нью-Йорка до Стокгольма занимал восемь часов без пересадок. Леви никогда не летал так долго и утомился от сидения уже через два часа, завидуя Арне, который в силу возраста мог свободно перемещаться по креслам и лежать, задрав ноги. Эрвину было проще всех, он благополучно проспал шесть часов, а два оставшихся решал какие-то задачи по телефону — заслуга частых командировок. Стокгольм встретил их метелью при минус пяти градусах по Цельсию. Хлопья снега плавно и витиевато падали под фонарными лучами на чистый асфальт. Большая часть заведений была закрыта, хотя до полуночи оставался еще час. Эрвин ощутил огромное облегчение, как только ступил на родную землю, словно до этого тащил на себе тяжкий груз, а Леви… Беспощадный северный ветер царапал его лицо, но он и не думал укрываться от него. На такси доехали до отеля, выходящего окнами на гавань с паромным причалом и потрясающим видом на соседний берег, заставленный невысокими изящными строениями. Пока Эрвин разбирал чемоданы, а Арне плескался в ванной, Леви выбрался на балкон и, дрожа от холода, подался немного вперед, чтобы убедиться, что все, что с ним происходит, — его реальность. Покрытая толстым ребристым слоем льда река отсвечивала в темноте бликами. Влажный суровый ветер пробирался под свитер и щекотал кожу. От холода щипало нос. Внизу у центрального входа под навесом громко щебетали люди на разных языках. Леви в этой какофонии новых впечатлений потерялся и не услышал, как сзади подошел Эрвин. Лишь когда тот прижался к нему, чтобы согреть, он очнулся и вздохнул. — На что засмотрелся? — Эрвин устремил взгляд вдаль. — На том острове королевский дворец и много музеев. — Твоя хваленая выставка будет завтра? — Да, но не обязательно приходить. Она была лишь предлогом вытащить тебя из Нью-Йорка. — Как я мог забыть, — Леви тряхнул головой, чтобы убрать челку с глаз. — Ты не ищешь легкие пути. — У меня были все основания, чтобы заморочиться. Ты мог поскромничать и притвориться занятым, — в свою защиту сказал Эрвин. — Мне нравится твоя вредность, это самая привлекательная часть тебя. Вот, что я сказал в самолете. Пойдем внутрь. — Погоди. Через пять минут приду. Леви постоял еще немного, мечтательно пооглядывался, помёрз, а потом с разбега нырнул в столичную жизнь Стокгольма. Три дня потратили на музеи, гастрономические исследования и пешие прогулки по уютным улочкам и площадям. Эрвин оказался достойным учителем и пополнил скромный словарный запас шведского Леви новыми фразами и словами, которые могли описать их времяпровождение лучше, чем фотографии. Södermalm. Var är kassan? Jag fryser. Много ходили и много мерзли, отогревались подле современного и средневекового искусства, прикрытого защитным стеклом, в уютных кофейнях и ресторанах. Изучали старый город, считали острова и мосты с горящими глазами и дикой спешкой. Арне, большую часть времени проводивший с родственниками, иногда соглашался присоединиться к их прогулкам, но быстро уставал и из-за него приходилось рано возвращаться в отель. Тем не менее, отпуск удался на славу. В конце третьего дня, вопреки наставлениям профессора Мёрфи, они еле волочили ноги, но энергии было хоть отбавляй. Эрвин ностальгировал, Леви открывал. Эрвин много фотографировал и снимал. Леви не позировал, но попадал в каждый кадр. — Почему ты отворачиваешься? У меня только одно фото с твоим лицом, да и то смазанное, — Эрвин с деланным возмущением ткнул телефон в Леви. — А зачем тебе? Я перед тобой, смотри сколько влезет, — тот отобрал у него телефон и спрятал в кармане своей куртки. — Верни. — Если будешь хорошо себя вести. — Леви, — Эрвин взял его под локоть и утянул в узкий переулок. — Ты был на маскарадах? — Я думал, это фишка Капитолия, — съязвил Леви, безуспешно пытаясь прочесть встречающиеся на пути вывески. — Куда ты меня тащишь? — Так был? — дознавался Эрвин. — Нет. — Завтра мои хорошие знакомые проведут вечер масок. Цель, конечно, официально благотворительная, но многие придут ради знакомств и общества. Не хочешь заглянуть ненадолго? Перед ними возникла широкая площадь с заснеженными подсвеченными деревьями. Резкий перепад температуры подсказал, что всего в нескольких сотнях метрах есть спуск к воде. — Можно, — ответил Леви и шмыгнул носом. — Я никогда не считал себя теплолюбивым, но… — Вернемся в отель? — угадал Эрвин. Леви еще раз обвел украшенную к Рождеству площадь глазами и кивнул, смирившись, что три дня — маленький срок для адаптации к новому климату. В номере Эрвин принялся пересматривать фотографии и среди нащелканной сотни нашел лишь две, на которых присутствовал Леви. На первой тот стоял у прилавка чайного магазинчика, а на второй шел впереди по мосту. Два небольших подтверждения, что он был с ним. Что Эрвин это чувствовал. Это. Постоянное нетерпение. Как будто зуд. Ожог. Как внутри бушует пламя, пока вокруг кутает снегом зима. Желание сжать до потемнения в глазах, услышать свое имя и несмелую попытку заговорить с ним на шведском, чтобы стать еще ближе и понятнее. Леви правда пытался. И вроде бы все так же безвозмездно и пламенно. Эрвин точно не знал, но верил. Он ему всегда верил. Он отложил телефон, когда Леви вышел с балкона и включил светильники на прикроватных тумбочках. Время было позднее. Арне вырвали из рук заботливых и многочисленных дядюшек и тетушек и уложили спать в соседней комнате, предварительно спрятав под кроватью коробки с рождественскими подарками. Было тихо, будто весь мир замерз. Только ветер дул со свистом, царапая стёкла с морозными узорами. Леви рассовал упаковки купленного чая по карманам чемодана и засунул музейные билеты в паспорт, вызвав у Эрвина смешок. — Это то же самое, что и твои фотографии, — вполне мирно сказал он. — Я не смеюсь, просто мило, — Эрвин уловил оттенок стеснения в голосе. — Ага. Мило. Леви зябко заполз под толстое одеяло, но не успел и глаза закрыть, как ощутил похлопывание по плечу. — Подожди, — попросил Эрвин и заворочался. — Что подождать? — опасливо уточнил Леви. — Пять минут до двадцать пятого декабря. — У меня тоже календарь есть, представляешь? Эрвин предвкушал ворчание, но сам пребывал в самом, что ни на есть, праздничном и светлом расположении духа, и с лихорадочным воодушевлением заставил Леви заглянуть под подушку. — О, у нас уже был Санта? — Леви медленно приподнялся. — Санты не существует, глупый мальчик, — очень серьезно ответил Эрвин, сдерживая улыбку. — Но есть Эрвин, который хочет сделать тебе приятное. — Мы договорились, что… — Мы говорили только о календарных праздниках. Да и я не хочу быть у тебя в долгу. Те два кекса, Леви, на мой день рождения, были просто восхитительными. Но Леви было уже не до шуток. Подняв подушку, он обнаружил квадратный красный сверток, перевязанный лентой, и осторожно коснулся его кончиками пальцев. — Клянусь, тут ничего взрывоопасного, — Эрвин уже готов был лопнуть от предвкушения. Он тоже старался. Он давно никому ничего не дарил. Давно не разделял ни с кем эти эмоции, когда знаешь, что вот-вот на вечно хмуром бледном лице проступит радостное неконтролируемое волнение. С маленькой заминкой Леви начал распаковывать подарок, и чем больше лоскутков бумаги падало на одеяло, тем сильнее расширялись его зрачки. Эрвин перестал ерзать, хотя стоило ему это больших трудов. Взъерошенные, уставшие, посреди ночи, но неровной волнительной радости — через край. Когда бархатная коробочка раскрылась и ожерелье сверкнуло камнями, Леви поднял глаза на Эрвина и непонятливо уставился на него. Он никогда не держал в руках таких вещей. Нет. По-другому. Никто так внезапно не вручал ему такие вещи. Крайне осторожно приложив ожерелье к шее, Леви подошел к зеркалу и немного боязно посмотрел на свое отражение. Свет в комнате был приглушен, но камни переливались сиянием так ярко и изящно, будто звезды. Два ряда обвивали шею и спускались на ключицы, подчеркивая белизну кожи. Но Леви смотрел больше не на ожерелье, а на Эрвина, такого же молчаливого и взволнованного. — О чем думаешь? Он всегда так спрашивал — в лоб. Не готовил почву, не плел цепочку, чтобы услышать максимально честный, сбитый с толку, ответ. — Никто и никогда не старался так сильно ради меня, как ты. Это было искреннее изумление, медленно сменяющееся растерянностью. Изумление. Он не заслуживал такого раньше? Или ему попросту не попадались люди, умеющие любить? — Я и не знал, что можно так. Я чувствую себя… желанным. Теперь я понимаю, что ищут люди. Спасибо. Леви часто был не к месту дерзок или груб, или скрывал свои чувства, потому что так давно приспособился, но эти порывы искренности — ничто иное, как смелость, взрощенная тем самым ощущением желанности. Когда желают, то дышится свободнее, ведь все заведомо полюбится, все поймут и простят, все примут. Можно быть собой. Эрвин подарил. — Тебе идёт, — Эрвин подошел сзади и помог справиться с застежкой, нежно зацепив затылок поцелуем. — Не прячь, носи. Неважно, что другие подумают. Тебе идёт. Тебе нравится, и это будет радовать меня. И с днем рождения. — Эрвин, — Леви развернулся, сделал вдох, но не смог больше ничего сказать. Эрвин всё понял. Он покорно позволил обхватить свое лицо ладонями и поразглядывать его. А Леви именно разглядывал, как бы искал чему-то подтверждение или опровержение. Вблизи Эрвин был еще прекраснее. Даже растрепанный, даже не улыбающийся. Он поцеловал украдкой пальцы, которыми Леви погладил его кожу, и краем глаза заметил, как начался снегопад.