;;forelsket

On the farm every Friday On the farm, it's rabbit pie day So every Friday that ever comes along I get up early and sing this little song Run, rabbit, run, rabbit, run, run, run Каждую пятницу На ферме день пирога с кроликом Так каждую пятницу, что когда-либо приходит Я встаю рано и пою эту короткую песню Беги, кролик, беги, кролик, беги, беги, беги

Там, за слабо тонированными окнами, всё мчит и бежит, словно пытается впопыхах догнать небольшую иссиня-чёрную иномарку, что задорно рассекает влажную от летнего дождя дорогу. И Кадзуха был прикован к окну, к тому, как смазывается густая зелёная листва, как расплываются громадные коричнево-оранжевые от закатного солнца ветви деревьев. Порой машина подпрыгивала и всё внутри мальчишки замирало. Чувство невесомости, что разливалось по телу, а затем возвращение к родимой и привычной гравитации. Из радио два мужчины напевали песню о крольчонке и охотнике, но Кадзухе она нравилась, ведь смысл иностранных слов утаивался, прятался за странно-незнакомым акцентом. — Сынок, может, поспишь? Уже солнце садится, а ты и дневной сон пропустил, – миловидная нежно-призрачная женщина на переднем сиденье поглядывала на Кадзуху сквозь зеркало заднего вида. Она вздохнула, слегка покачав головой. «Не стоило брать его на корпоратив, но вот незадача: не с кем было оставить мальчишку», – пронеслось в её молодой голове, полной жизни и надежд. — Кадзуха, к тебе обращается мама, – строгий голос отца, что крепко-крепко сжимал ободок руля, будто талию юницы, обратился к мальчишке. — А? Я лягу спать, когда сядет солнце. Здесь так красиво, можно ещё посмотреть? Я правда-правда не устал, – он задорно болтает ногами, что не достают до мягких ковриков на полу автомобиля и тараторит да мямлит, лишь бы родители согласились и позволили ему побыть очарованным природой ещё немножко. Огромное солнце-персик укатывается, словно с тарелки с фруктами, за небосвод, позволяя ночным пейзажам пробраться и воцарить, как и следует. Небо окрашивается брызгами пурпурных и малиновых вспышек, а облака напоминают разноцветную сладко-приторную сахарную вату из парков с аттракционами. И вся природа дребезжит от летнего дождя, содрогается от резких порывов ветра, но благодарно сияет каплями на сонных травах, оранжево-дымчатыми бликами на листьях и возрождается от свежо-леденящей прохлады в воздухе. — I get up early and sing this little song. Run, rabbit, run, rabbit, run, run, run, – родители Кадзухи раскатисто напевают песню, порой попадая мимо нот, но так душевно и влюблённо, словно в сей миг они достигнут того самого загадочного единения и сотворят новую вселенную, где центральными божествами будут они, а их юный первенец будет королём этого новорождённого мира. И Кадзуха ощутил, как счастье опалило его детско-пухлые щёки и даже почему-то захотелось заплакать, разреветься, разрыдаться, разорваться от громадных капель-виноградин-слёз, что будут горячо стекать по коже и падать на маленькие ладошки. И когда машина нырнула в очередной поворот, протяжно-тяжкий рык моторов затмил и голоса его родителей, и тех радио-дяденек, что гортанно чеканили одно слово: «беги». Лоб в лоб, словно два заклятых врага, словно мальчишки, что дерутся за один объект любви на заднем дворе школы – две машины слились в смертоносном поцелуе, раскрошив друг другу зубы-фары и оставив глубокие вмятины-травмы в капоте. Кадзуха нервно держится за ремень безопасности, царапая тонкими ноготками лямку и без умолку крича: — Мама! Папа! – но никто не ответил мальчишке. С ним говорили трещины в стёклах, что разрастались, будто заствыше-замолчавшие удары молний; чёрный дым, что исходил из-под капота и лязг колёс, что мало-помалу останавливались, ведь устали от вечного движения. «Почему папа лежит на руле? Откуда эта кровь? Почему мама молчит?», – так много вопросов для юной головы, что должна переживать лишь из-за детских пустяков и никто не был в силах дать столь необходимые ответы. Он вопил, раздирал себе глотку этими криками в надежде, что кто-то спасёт, кто-то поможет, кто-то вернёт всё, как оно было прежде, но он остался здесь один: с кучей трупов и летним дождём, что разносил его зой на десятки санти-метров. Он бил себя ладонями по голове, отчаянно пытаясь проснуться, царапал руки, кусал губы до крови и ощущал, как из глубин искалеченного сознания всплывает что-то липкое да мерзкое, нечто, что именовалось чистым гневом. — Сынок, ты в порядке? – фигура его матери едва качается, её клонит в стороны, словно сдувает сильным ветром, но вся она была переломанная и не могла отыскать центр равновесия. — Мама! – Кадзуха подаётся телом вперёд, но ремень безопасности предусмотрительно не даёт разогнаться и вколачивает его обратно в детское кресло. — Мама и папа любят тебя, Кадзуха. Будь сильным мальчиком и никогда, слышишь, никогда не впускай зло в своё сердце, – она перегибается через кресло и теперь на Кадзуху глядит разбито-окровавленная голова его дорогой мамы. Её глаза по-прежнему были удивительны: два багровых омута, в которых хотелось утонуть. Кадзуха припоминал, как отец постоянно делал комплименты маме за глаза, сравнивал их с цветами и драгоценностями. И он смотрит на её пораненное да изрезанное осколками лицо, как перекосилась одна часть черепа, как дрожат уголки губ и как стекает кровь по надбровным дугам, минуя ресницы и глазницы. И впервые его собственная мама, что-то нежное и хрупкое, вызывает волну страха и ужаса, а комок тошноты подступает к уставшим гландам. — Пожалуйста, нет… – Кадзуха закрывает глаза ладонями, бьётся спиной и вжимается в кресло, словно жаждет срастись с ним, исчезнуть, стереться с лица Земли; когда переломанная, словно ветка от летней бури, рука матери тянется к его лицу. И на миг всё утихло, пронеслись мысли, что это не более, нежели дурной сон внутри его уставшей детской черепной коробки, но когда позади в машину въехал другой автомобиль, Кадзуха снова завопил, обливаясь слезами и всхлипами. Его несколько раз по инерции несло вперёд от ударов, но ремень безопасности заботливо удерживал его на месте. Тот летний дождь-хулиган, что задорно стучал в окна, больше не успокаивал и не располагал. Он смывал с этого мира кровь его дорогих родителей, уносил прочь все эти важные доказательства человеческой ошибки и непреклонности перед природой. И казалось, словно вся природа жаждет убаюкать юнца: небо разрезали полусонные птицы, что сорвались с деревьев из-за скрежета металла, цветы, что закрывали бутоны, будто выражали сожаление и скорбь, деревья, что меланхолично качались из стороны в сторону, словно позвоночник его хрупкой мамы. — Мне прекратить, Кадзуха? – Кадзуха не помнил этого голоса, его не было в тот момент. В этом воспоминании он больше не ребёнок, он – взрослый, что намертво прибит ремнём безопасности к детскому креслу. Врачи обещали, что он забудет, что это сотрётся из памяти, как триггерное событие, но чуда не случилось. Он мог с лёгкостью описать все подробности: какой была природа вокруг, с какой интенсивностью шёл дождь, какого цвета была машина-виновница аварии, какая рубашка была на отце и какие украшения залились кровью на шее матери. — Отпусти меня! – Кадзуха рычит, перехватывает чужую крепкую кисть руки и сжимает мелкими ногтями-коготками, оставляя слабые розоватые вмятины на коже. И сквозь пелену стольких лет он так и не отыскал ответа на вопрос: «Почему я каждый раз злюсь? Что побуждает и пробуждает это чувство? Что мне с этим делать?». Когда зрение отпускает спазм триггеров и воспоминаний, он наконец-то отчётливо видит лица Томо и Горо. Перепугано-озадаченные зрачки исследуют его, словно небольшой фонарик врача из реанимации, но вместо констатации: «Реакция на световой раздражитель есть», они спрашивают в унисон: — Ты в порядке? – и Кадзуха наконец-то ослабил хватку, отпустил запястье Томо и поспешил подняться на дрожащие ноги, придерживаясь за выступающие края столешницы. — Да, прошу простить за это. Я умею контролировать и справляться с такими ситуациями, но думаю, что жара и переезд выбили меня из колеи, – он опускает взгляд на ноги своих товарищей – лишь бы не смотреть им в глаза и не видеть там сожаления. — Думаю, ребята, вам лучше вернуться домой и отдохнуть. – Томо слегка улыбается, возвращается за рабочую поверхность и добавляет, — Возьмите бутылку воды из холодильника. Солнце в зените не щадит никого. — Спасибо, но я и так уже взял одну. Думаю, нам хватит и этого. – Горо протягивает ладонь с небольшой бутылкой; что покрылась слабой прохладной испариной от перепада температур; которую он прикладывал к шее Кадзухи. — Закинь свою руку мне на шею, – Горо тянется к рюкзаку, чтобы перебросить его через плечо. — Я сам могу идти, – Кадзуха хмурится да гневается и первым покидает кофейню, не попрощавшись, показав себя чёрствым грубияном, но в данный момент он остро нуждался в том, чтобы не казаться слабым, эмоциональным калекой, что без помощи посторонних не может справиться с воспоминаниями. Где-то подле горла бурлила ненависть, а ярость давил на голову. И когда фигуры Томо и Кадзухи скрылись за поворотом, Томо устало осел на небольшую табуретку, прикрывая лицо широкими ладонями, что изредка подрагивали. «Он настолько травмирован этой аварией, столь разочарованный в себе и мире, что отказывается от любой помощи», – размышлял, пробовал мысли на вкус парень. Эта ситуация наложила свой тёмный отпечаток на каждого из них: Горо, который столкнулся с чем-то неизвестным, ощутивший свою слабость, словно в детстве, когда задирали его семью; Томо, который уже третий год грыз гранит науки о душе человека и поклявшийся спасать людей, помогать им, чувствовал себя размазанным, никчёмно-бесполезным; и Кадзуха, который больше всего не желал втягивать людей в свой мир, где всё свелось к машине и изуродованному лицу матери. Он носил вокруг шеи удушающее чувство тревоги и печали, словно тот ремень «без-опасности» прирос к его телу, стал 207 костью, что не несла никакой пользы, но лишь усложняла жизнь. — Мне жаль, что с тобой такое произошло. Пожалуйста, расскажи, как можно помочь. Обещаю, что в следующий раз я сделаю всё, что в моих силах, – тень полуденной жары ложилась на окна, плавила деревянные рамы и просачивалась сквозь небольшие трещины. Там, за расплавленным кварцевым песком, содой и карбонатом кальция, кипела жизнь, пробегали машины и люди, наполняли город выкрики и резкие сигналы автомобилей, что не могли развернуться на светофоре. Горо держал дистанцию, всматриваясь, как дверная рама обрамляет товарища. — Следующего раза не будет, – Кадзуха смотрит мимо него, наблюдает, как за спиной друга из мрачного коридора выползает на свет изувеченное лицо матери, она аккуратно обнимает плечо Горо переломанными пальцами, улыбается, а кровь тянется к изгибам челюсти. — Прошу, позволь помочь тебе, – фраза Горо остаётся витать под потолком, её прирезал резкий звук закрывшейся двери и грохот учебников в комнате Кадзухи. Каэдэхара опускается на кровать, отчего та проваливается и слегка поскрипывает от тяжести тела. Его руки слегка теребят ткань штанов на коленях, а тонко-острые ресницы щекочут кожу, когда глаза прикрылись. — Я снова нагрубил всем, повёл себя, словно маленький и обиженный ребёнок, – комната вокруг парня наполняется больничным светом, пространство вытягивается в длинный прямоугольник, а все книги, тумбочки, полочки с безделушками и шкафы исчезают. — Ты взрослый, что застрял в воспоминаниях, в мире, в разуме ребёнка, – когда он откроет глаза, перед ним проявится фигура длинноногой женщины в аккуратном медицинском халате, что заботливо будет сжимать и изредка тарабанить остро-опрятными коготками по папкам с какими-то бумажками. — Я чувствую себя чужим в этом мире, – но сейчас он не смотрит на неё, он хранит невиденье, прячется в темноте, остаётся в ней и растворяется, потому что боится обнаружить вместо психолога кого-то другого. — Потому что коробочки на колёсах вызывают ужас? Знаешь, когда они впервые появились, люди боялись садиться в них, а пользоваться и подавно. Предпочтения оставались за велосипедами и лошадями, – его психологиня не подходит, она держит дистанцию, опасается спугнуть и загнать мальчишку ещё дальше, в более глубокие чертоги разума. — Люди говорят, что боятся самолётов, называют их самыми опасными, но это же просто смешно. Взглянуть лишь на статистику аварий и крушений самолётов… и всё станет понятно… – его пробирает истерический смех, а осознание абсурдности этого страха давит на виски. — Кажется, тебе сегодня помогли справиться с этой ситуацией? – её голос напоминает мёд, мягкий и обволакивающий больное сознание, он приносит успокоение и расслабление. — Даже если они сделали это из благих побуждений, это вынуждает меня быть должным, но я не верю, что кто-то станет помогать мне просто так. Вот Вы… Вы делаете это ради денег, а им это зачем? – мальчик сжимает кулаки, ощущая, как волна возмущения и презрения к себе заполняет кровь и вытесняет кислород из лёгких. — Ты задаёшь этот вопрос, потому что не в силах опознать и детерминировать человеческие чувства. Как ты думаешь, почему мать просила тебя не впускать зло в сердце? И что она вообще подразумевала под этим? Было бы чудесно, если бы добро и зло были чётко разграничены и описаны, но один благой поступок может обернуться трагедией для сотни и наоборот, – перелозаломанные лучи плывут по стенам и зажимаются в уголки, солнечные касания будоражат кожу и кажутся столь реальными, что даже воздух начинает пропитываться запахом больницы, чего-то медикаментозного и умирающе-увядающего. — Я… просто хочу быть нормальным… но нормальность вселяет ужас и панику, потому что я не представляю своей жизни без травмы. Разве будет что-то хорошее за её пределами? Научусь, смогу ли я быть счастливым после этого? – голос юнца дрожит, лицо кривится от оскомины, а руки сжимают ткань на коленях. — Давай подумаем: если тебе не понравится «нормальная» жизнь, ты всегда сможешь вернуться в яму психотравмы, не так ли? – Кадзуха слышит, как ветер колышет край её халата, как гудят где-то за окном цикады и как его разум разбивается и крошится в пенопласт, которым он затем проведёт по стеклу, дабы наказать себя за отвратительное поведение. — Верно, но я понятия не имею, что мне нужно сделать для этих людей, я не понимаю их чувств и намерений, – он закусывает губы, проводит вспотевшей от ужаса ладонью по задней стороне шеи и слегка царапает кожу ногтями. — Слов благодарности и небольшого подарка будет вполне достаточно, – он не видит её, но ведает, что та улыбается, нежно-мягко, как когда-то делал его близкий человек. Когда Кадзуха решается открыть глаза, за окнами уже стемнело. Угольные сумерки прыскали насмешками-звёздами, а молчаливая луна расстилалась по небосводу лимонно-белой дымкой. Каэдэхара тянет за небольшую верёвочку с бусинами, дабы включить прикроватную лампу – цитрусовый свет наполняет комнату и вытесняет тьму, где наверняка припрятались его палачи-демоны. И начинается бесконечно-кропотливый поиск, он наматывает круги по комнате, размышляя, какой бы подарок преподнести друзьям, но ничего толкового в голове нет, покамест взгляд не касается книжного стеллажа, который слегка пустовал из-за нехватки времени и желания. Он подходит к полкам вплотную, гуляет пальцами по шероховатым корешкам, вдыхает пыльно-старый запах и думает, какую же книгу подарить. — «Три товарища»? Мимо. «Портрет Дориана Грея»? Сочтут за оскорбление. «Сто лет одиночества»? Не знаю… – взгляда касается старое издание «Бойцовского клуба» и в голове пролетает да проскакивает мысль-ассоциация. Первый подарок был избран, осталось выбрать что-то для излишне жизнерадостного и заботливого парня, которого Кадзуха знал от силы час и то: этот час он провалялся на полу с панической атакой. Глаза мчат по коробкам, что были позади, где скрывался целый кладезь другой важной литературной пищи. На краю одной из картонной утвари лежит свежая, словно только-только из большого приюта-библиотеки, книга Харуки Мураками «Хроники заводной птицы». Он аккуратно оставляет книги подле прикроватной тумбочки, дабы утром не забыть захватить их с собой, а сам запрыгивает на подоконник, дабы всю оставшуюся ночь смотреть на звёзды и пытаться отвлечь себя от этого липкого чувства страха, горечи и разочарования. Ранним утром Осаку, будто мягким одеялом, укрывал туман. Где-то далеко-далеко слышалась мутная, едва уловимая, трель красноголовых чечёток. Столбы всё ещё горели лимонно-персиковым светом, освещая путь слегка дезориентированным путникам, что добирались кто куда: на работу, в школу либо же в университет. Кадзуха решил выйти пораньше, дабы не встретиться в тёмном коридоре с Горо, чтобы не возвращаться к вчерашней ситуации, ведь генерал не отстанет, он будет и дальше настаивать на помощи и расспрашивать о его проблеме-образе жизни. Каэдэхара решил, что обсудит с ним всё и преподнесёт подарок за обедом в небольшом саду подле университета. Сонливость и мутность пейзажа навевали тоску и странный спазм-страх, словно кто-то или что-то необъяснимо-неприятное скрывается в этих молочных бликах. Придерживая лямки рюкзака обеими руками, Кадзуха почти что гнался в здание университета, ощущая, как липко-вязкий страх царапается внутри рёберных дуг. Тяжёлая дубовая дверь вяло проскрипела-прохрипела, пропуская юношу внутрь. Коридоры пахли каким-то едким моющим средством, а эхо шагов разлеталось по полусонному здании. До начала занятий было ещё целых полчаса и парень полагал, что он – единственный, кто надумал явиться сюда столь рано. Гладкие карамельные перила цепляются за кожу, поскрипывают, отмечают и вопят о присутствии тела и души. Кадзуха пробирается на второй этаж, изредка оглядывается по сторонам, ощущая чьё-то непроницаемое присутствие. За большими панорамными окнами ничего не видно, а лампы на потолках изредка постреливают-прикрикивают, мигают и неприятно режут глаза, что ещё не желали расставаться со сном, что длился всего несколько часов. Бессонница стала лучшей напарницей парня, и это были действительно славные секунды да минуты, когда он мог мирно уснуть, не опасаясь, что травма настигнет его и в бессознательном состоянии. Когда Кадзуха подошёл к аудитории, он заметил в кабинете чью-то фигуру, что была одновременно знакома и чужая. Двери, что вели в каждую аудиторию, были с прозрачным стеклом и парень отметил у себя в голове: «словно в аквариуме, не удивлюсь, если зеваки частенько заглядывают-поглядывают, что творится в той или иной аудитории, пока бредут домой». — Доброе утро, – Кадзуха говорит тихо, словно боится нарушить мирный вид лица одногруппника. Дверь тихо закрывается, а половицы под весом юноши неприятно поскрипывают. — Привет, Каэдэхара. Не делай вид, что не помнишь меня, – юноша с тёмно-сливовыми волосами сидит ровно, словно натянутая струна. То, как шевелились его небольшие да тонкие губы, не было видно, ведь он сложил руки в замок прямиком перед своим лицом, опираясь о парту локтями. — Ты выглядишь знакомо, но я не могу вспомнить тебя, – Каэдэхара обходит его стороной и занимает свободное место позади парня. — То, что ты не потерял, ты имеешь; ты не потерял рога, следовательно, они у тебя есть, – низкорослый мальчик не смотрит на Кадзуху, но лишь роняет эти слова. Их было вполне достаточно, дабы Каэдэхара припомнил всё, что сокрыла пыль дней. — Как можно потерять то, чего у тебя никогда не было? – в детстве они были совершенно разными: рассеянный Кадзуха и сосредоточенный Куникудзуси, что по какой-то причине сошлись, притёрлись и стали хорошими приятелями. На самом деле они разделяли одну мечту на двоих: стать достаточно хорошим писателем, дабы изменить мир, но мир не стал спрашивать и изменил их. Их пути разорвались, разошлись после аварии, когда Кадзуху отправили в интернат для сирот, а Куникудзуси остался наедине со школьным учителем литературы. — Такой бедный и несчастный мальчик, скорее: пожалейте его и помогите, – Куникудзуси прыскал язвительностью и насмешливым тоном. Он медленно разворачивается, поднимается и движется к Кадзухе, что сидел неподалёку. Он походил больше на куклу, но не на 18-летнего парня: идеально выглаженные шорты по колена с безупречной стрелкой на блестящей угольной ткани, опрятная рубашка, от которой несло жасминовым порошком и что резала глаз своей чистотой и сиянием; белые гольфы с небольшой чёрной полоской-обрамлением у голени, подпоясанный совсем новым чёрным ремнём со сверкающей серебряной пряжкой. Его глаза напоминали две огромные пуговицы тёмно-лилового цвета, ибо не было в них ни блеска, ни жажды, ни мечты. Но Кадзуха молчал, ведь это была единственная тактика, которую он знал. Учинять драки и разбирательства – глупо и неразумно, а ещё обернётся кучей проблем, что были ни к чему; отстаивать себя было бессмысленно и энергозатратно, а ставить на место обидчика было чем-то далёким и непонятным для сломанного разума юноши. И Куникудзуси сам распределил роли: он был Лонгином, что своим копьём проткнёт бок распятого на кресте жалости и боли Кадзухи, но перед этим бывшему лучшему другу необходимо надеть терновый венок, дабы каждый сумел сполна насладиться этим фарсом. Его колени напоминают две огромные детские головы-пустышки, на них не было глаз, дабы не смотреть на ужас, который творился изо дня в день, они были выпуклыми, кричали и вопили о том, что сокрывал Куникудзуси. Ему бы не поверили, ему бы сказали, что он оклеветал учителя и своих родителей таким заявлением. Он считал это глупостью: говорить о том, что подстариковатый учитель, что днём рассказывал им о любви Гамлета и Офелии, на закате будет раздвигать ноги ученика и разрывать не только тело, но и юное детское сердце. Эти колени-головы были молчаливыми свидетелями ужаса, с которым жил и рос Куникудзуси. Учитель не клялся ему в любви, не убаюкивал сладкими речами о том, что это что-то высшее, нечто будоражащее душу и такое, что не поймут взрослые. Куникудзуси смотрел из-под едва прикрытых ресниц на дёргающегося учителя спереди, что царапал его бёдра в околооргазмовых судорогах, молча терпел боль, разрывы заднего прохода и синяки от глухих ударов о парту. Он носил в себе эту травму, изредка заглядывая в глубины осквернённого разума. Стоя в душе на дрожащих ногах, он ощущал, как горят мышцы конечностей из-за того, как сильно раздвигал их учитель, Куникудзуси касался синяков и царапин на теле, водил пальцами витиеватые узоры-хороводы и знал: рано или поздно ему найдут замену. Он взрастал с мыслью, что обязан быть лучшим во всём и в этой запутанности суждений парень пришёл к выводу, что это прекрасное свидетельство того, что он более красивый, более умный, более манящий, нежели все остальные, что напоминали лишь массовку его серых дней и закатных мук. «За любовь учителя придётся сражаться», – думал парень. И плотный старик с запахом дурного одеколона впрямь оценил его старания: широкую лукавую улыбку, лестные комментарии, приоткрытый рот с розовато-персиковыми губами, что так манили; подкидывание бёдер, дабы тот получил больше удовольствия. Парень гордился собой, его тешили редкие замечания и гнилые комплименты со стороны учителя, но в последний учебный день что-то надломило его: — Если не получится с литературой, можешь пойти в стезю юдзё (прим. автора: собирательное название проституток и куртизанок (но не гейш), существовавших на протяжении всей японской истории), – эта едко-гадкая ухмылка, что окончательно разрушила его детство, кипящие похотью и мерзостью слова, что задевали его невинную мечту – единственное девственное, что в нём осталось – и даже это он сумел осквернить. В тот день парень подумал: «Лучше стоять на коленях и нести наказание за клевету, нежели крошить коленные чашечки, покамест делаешь минет учителю». — Я не знаю, что случилось с тобой и почему ты стал таким, но я не намерен осуждать тебя или ненавидеть, – Кадзуха смотрит как закипают и наливаются синеватостью лиловые радужки, он откидывается на спинку кресла и слегка наклоняет голову в сторону, выражая своё максимальное безразличие и смирение. — Не столь важно, что случилось со мной. Смысл лишь в том, что если ты и дальше будешь корчить мальчика-страдальца, я разрушу твою «несчастную» жизнь и покажу тебе, что такое настоящий ад, – Куникудзуси не перешёл черту, не замахнулся, не ранил, он лишь осторожно, украдкой предупредил юношу, к чему ему следует готовиться. И игральные кости, которыми солдаты разыгрывали одежды Иисуса полетели вверх, чья-то детско-тонкая ладонь закрутила их и подбросила. И каждый из них задавался вопросом: как время строит между людьми такие высокие и прочные стены? Как исчезают общие точки соприкосновения, слова, моменты и воспоминания? И грохот от падения игральных костей не принесёт ничего хорошего, но они были слишком юны для того, чтобы осознать: слова бьют больнее пуль, режут острее кинжалов и убивают лучше, чем любое орудие смерти.