Красные георгины

      Когда небо начало окрашиваться ультрамарином, Дазай Осаму вышел на еще нее остывший асфальт, запер заднюю дверь магазинчика на ключ и присел на бордюр, опуская руку в карман кирпичной вельветовой куртки, старой и потрёпанной. Мятая пачка вишневого Чапмана, еле работающая зажигалка, вся в истершихся наклейках, купленная еще в мезозойскую эру. Чирк, вдох, спокойствие, ядовитый дым пробирается в легкие. Осаму поднимает голову. Огромный купол синих облаков и прохладного вечернего воздуха вытеснял липкую жару. Часы на разбитом мобильнике, которые он то и дело проверял, показывали без пятнадцати семь. Однообразный рабочий день близился к концу. Ближе к закату приезжал Доппо. Он носил квадратные очки и читал газету «новости», хотя до этого Осаму казалось, что газеты сейчас не читает вообще никто. Он знал, что пишут в документах мелким шрифтом и умел считать выручку и платить зарплату. Он привозил сэндвичи с ветчиной и огурцами в тостовом хлебе, и Осаму кипятил чай и разливал в две кружки. Они говорили о его второй работе, о ценах в магазинах и вообще обо всем на свете, вместе возмущались жуткой жарой и дорожным трафиком. Пока Осаму безостановочно и иногда забывая вдыхать кислород рассказывал о рабочем дне, Доппо ел те огурцы, которые с отвращением выковыривал Дазай, и постоянно ворчал, что «нужно есть все, что дают» и «вот в огурцах много железа и кальция. » и так далее, и так далее, и так далее… Для сорокалетнего мужчины Куникида вообще слишком много ворчал, но такова уж его натура. Но в приятный и столь привычный разговор механическим визгом врывается будильник. Крупные пиксели вырисовывают электрическим светом на циферблате премерзкое «8:00». парень тяжело вздыхает, выбирая в лёгкие пар от недопитого чая, пока Куникида без промедлений собирает все свои вещи и ищет ключи, чтобы закрыть магазин, затем учтиво спрашивает: — Ну что, домой? — Домой. Обречённо кивает парень. Здесь он бывать ох как не любил. С давних времен место это стало душным и тёмным, здесь почти не пахло счастьем: старые запылившиеся рамки- хранители светлых воспоминаний, выцвевшие от нещадных солнечных лучей и времени, до сих пор запакованные коробки с вещами, подписанные до переезда, а центральная лампочка уже пару месяцев как перегорела. Осаму здоровался каждый раз, когда появлялся на пороге и стягивал ботинки, приставлял их к одной-единственной паре потрёпанных босоножек на невысоком каблуке, рассказывал о том, как его подрезал тот мотоциклист по пути на работу (чёрт бы его побрал), о нестерпимой жаре на улице и о сложностях банковских махинаций Куникиды; но в ответ слышал лишь глухое «мгм», явно не выражающее никакой заинтересованности, либо его вовсе не удосуживали даже таким глупым, односложным ответом. Обычно у матери не было времени на такую нелепость, как её сын. Обычно она мило болтала с кем-то на кухне по телефону или смотрела передачи про еду или беременных студенток на телике, а редкими вечерами с кухни доносились чужие голоса, незнакомые, и все они были такими неприятными, такими громкими и пустыми. Дазая не слышали и не слушали, даже не желали этого. По правде говоря, за семь лет Осаму стало казаться, что женщина, живущая с ним под одной крышей даже не видит в нем своего сына. Сожитель. Паразит. Обуза. Но не сын. Однако пока на плите есть тарелка с чем-то съедобным, а на тумбе в прихожей лежит измятый стольник, он не жалуется. Да и не будет никогда. Он уже успел привыкнуть. Ужинал он у себя в комнате пять на шесть, в которой менялись лишь постеры на стенах и множились пятна на обоях, но это не значит, что он не любил свою комнату- что вы, совсем наоборот. Она была его личным укрытием, маленьким бункером, изолированным от всего мира, где жил только он сам. Тут царило вечное умиротворение и покой: на большом окне над столом с давних времен не висят шторы, оголяющие ещё светлое на горизонте вечернее небо, в углу пылится гитара с оторванными басовыми струнами, стопками лежат кассеты и диски на верхних полках, и порой кажется, что они вот- вот покатятся на пол. В потолке мерцает старая лампочка, сил поменять которую нет уже последний месяц. На столе аккуратными шеренгами выстроены книги и тетради, тетради и книги- они чередуют друг друга одна за одно. Осаму садится за расчищенный от старых чайных кружек стол, ставит тарелку с полуостывшими липкими макаронами и сосисками, прислушиваясь к диалогу за стеной, почти картонной стеной: за ней нельзя было ничего спрятать, Осаму знал это уже давно. *** Накахара Чуя любил музыку. любил до мурашек, да так, чтобы играла громко, разрывая уши и погружая в свои мысли. Он любил затуманивать разум табачным дымом и бродить по лабиринтам воспоминаний, и сейчас, сидя на краю этого высокого бетонного блока, он докуривает пачку дешёвых сигарет с ментоловым фильтром, таким приятным и освежающим. Курить, сидя на краю этой бетонной коробки -это вечерний обычай, сравнимый с чисткой зубов перед сном. Сидит тут и думает обо всем, что приходит в голову. И среди этого безобразного потока мыслей стали проявляться воспоминания сегодняшнего дня…его изнурительная жара, жёлтые лютики…-Накахара выдыхает мятно-обжигающий дым и набирает новый, поглубже в легкие. Его голос, голос приятный, бархатный и глубокий, образ его обладателя сам пришел в голову, ебаная двухметровая шпала, чем его кормят блять? Было что-то такое в его глазах, в его манере речи и движениях, что цепляло и не отпускало, заставляло думать о нем вновь и вновь, покручивая всё произошедшее в этом ларёчке. " Через цветы вы можете показать всю глубину вашей души, вашу натуру!» «Всегда считал, что важно идти с букетом на свидание, и очень важно с каким» «Даже целая наука есть—» — Флорио. Блять, да как же там- Чуя достаёт свой мобильник, чтобы проверить заметки, однако увидев время на часах и день недели, мысли о языке цветов и неизвестном продавце быстро уносятся в долговременную память. Сегодня Четверг, и время сейчас без пяти восемь. Первым уведомлением был пропущенный от мамы. Сморщенный об бетон окурок летит далеко на четыре этажа вниз. Чуя подбирает ноги, поднимается и, вынимая руки из карманов бордового бомбера и тяжело выдыхая, спускается вниз по хлипкой и вечноскрипящей пожарной лестнице, чудом не срываясь. Торопится. Чуя думает, что нужно переночевать дома в этот раз, а не убегать после полуночи, как он делал это обычно. Чуя впервые за долгое время задумывается про учёбу. Чуя боится, что родители сильно в нем разочаруются. Он бежит, потому что знает, что виноват. Вся его сознательная жизнь была стоящей: начиная с самого далёкого детства маленький Чуя получал всё, о чём мечтал, все его капризы и хотелки воплощались в жизнь, а родители окружали сына любовью и заботой будто бы за двоих. Но мерзкое чувство, такое непонятное и скомканное отталкивало его от семьи, родной и тёплой, такой любящей. Что стало инициатором этой отчужденности Накахара Чуя не знал сам- вернее, знал- но никогда бы себе не признался в этом. Клац- клац. Ключ в замке провернулся, дверные петли скрипнули. Чуя успевал к ужину, и этот факт его радовал. Мама стояла на кухне и доставала поднос с курицей из духовки, откуда по всей квартире раздавался приятный аромат. Она знала, что по четвергам Чуя всегда приходит домой, будь то ядерный взрыв или просто ночёвка у подруги-он будет дома к восьми вечера. Потому мама всегда готовила что-то вкусное, что нравилось парню. — привет, мам. — скомкано и неуверенно, будто он только что взял на душу непростительный грех, сказал рыжеволосый парень из прихожей, чувствуя вину за пропущенный звонок, за то, что чуть не опоздал, что от него разит табаком на всю квартиру- за себя. Высокая женщина с собранными в пучок красными волосами, с невероятно теплым и ласковым взглядом карих глаз обратилась к сыну — Родной, ты как раз вовремя! дорежь салат и разложишь на нас тарелки, ладно? теперь кивнул Чуя, расслаблено улыбаясь. Он быстро стянул куртку и обувь, вместо неё надел тапочки, которые из раза в раз ждали его прихода в коридоре. Накахара зашёл на кухню, втянул этот запах домашней еды, обвязал верёвочку фартука на поясе и, вооружившись ножом, принялся нарезать салат. Иногда он тихо ругался на своё оружие, которое упорно не желало резать помидоры со стороны кожуры, на что мама тихо смеялась и говорила, что есть вероятность, что дело не в ноже. Тогда Чуя тактично отклонил эту мысль и принялся накрывать на стол. Юноша открыл стеклянные дверцы шкафа и потянулся за большими белыми тарелками, окружёнными различными сервизами из фриттового фарфора. Однако самой симпатичной из них Чуя считал одинокую чашку, чёрную, как смоль, а цветы утончённых белоснежных лилий, казалось, светились на этом тёмном фоне. В детстве каждый раз проходя мимо неё и застывал, засматриваясь. Накахара достал три белые тарелки из сервиза, но, не закрывая дверцы шкафа, спросил: — папа скоро приедет? — парень надеялся услышать «да», но женщина не оправдала его ожиданий — он сегодня в ночную смену, утром будет уставший, как собака — последние слова она произнесла со вздохом, знакомо- тяжёлым. Накахара качнул головой и поставил одну тарелку назад. Разложил ножи и вилки на двоих, включил телевизор и нашёл какой-то фильм. Они почти не говорили, иногда перебрасывались простыми, шаблонымми вопросами по типу «как дела?», «чем занимался?», но этого было достаточно. Достаточно, чтобы понять, что они успели соскучиться друг по другу. Свет тёплой люстры будто согревал душу. Эти куриные крылышки, картошка и земляничный чай были самым лучшим ужином за всю неделю. Перед столом тихо гудел телевизор, а на плите закипал новый чайник. Дома было хорошо. По-настоящему хорошо.