квинтэссенция.

Когда природа раскрашивается в огненные краски, когда солнце становится менее ярким и теплым, а воздух наполняется прохладой и свежестью, Марк поливает цветы лучше и больше, чем в жаркое лето. На его голове каштановый хаос и скатившиеся вниз очки. Октябрь дарит свою прохладу, чуждые знаки природы и меланхоличные вечера за толстыми пыльными книжками, что хранятся у него под ветхим столом. В небольшом стеклянном здании, заполненном большими цветущими растениями, кустами и деревьями, сквозь темное, сгущающимися черными тучами небо светит теплая настольная лампа. Если бы влюбленный писатель не умел говорить, он бы без остановки писал. Если у любви сломать стебель, то вслед за ней умрут и строки. Минхен разливает чернила на исписанный листок и громко ругается вслух. Но он умеет говорить. Да и сам не писатель вовсе. На слегка мятом листке выводится лепестки страстоцвета, аккуратно, штрихуя и закрашивая. Марк не писатель, а тем более не художник. Окончательно смятая бумага отправляется в заполненную мусорную корзину, а парень укладывает уставшую голову на стол, выключает лампу и остается один в этой цветной живой картине, с маленькими фонарями во влажной земле. Мы с тобой были совсем юными, чуть неуклюжими и простыми, оголяли щиколотки в начале марта и играли в снежки без шапки, с тобой я хотел свернуть горы и мчаться по течению холодных рек. Мне исполнилось девятнадцать, когда я понял, что так в тебя влюблен, окрылен и тоже время обессилен знать, что ты, кажется, испытываешь ко мне то же самое. Как трепетно ты трогал мои сухие руки, грел их под теплом своих ладоней и клялся в том, что никогда меня не покинешь. И я был счастлив осознать, что все еще помню твой подаренный поцелуй на мое взросление, боявшись, что я оттолкну, ты смело накрыл мои губы своими, и так неумело их сминал. И я все еще помню, как разбил тебя пять лет назад, так давно, что я начинаю тебя забывать. Я не хочу этого. Я тебя никогда не любил. – Спокойной ночи, – Марк шепчет в пустоту, и кажется, что ветер ответил ему шелестом листвы, мягким пением ночных птиц и скрипом старой кровати. Перед тем, как провалиться в сон, он вспоминает, что завтра следует дать удобрения фрезии перед сезоном, проверить, не чахнет ли больше лимон и узнать, как там поживает плющ.

***

Минхен, поняв пару лет назад, что образование ему не нужно, решил для себя, что покупка собственного стеклянного сада, когда родители оставили его без мелочи в кармане на улице, а сам он без корочки об окончании и с горечью на лживом сердце, вполне отличная идея, хотя соседи утверждают, что он сошел с ума. Или так просто кажется. Как бы он на это сказал: «Не знаю по чему они судят, что я сумасшедший. Только потому, что я каким-то чудом купил это место или что до сих пор с ними не познакомился, еще не значит, мол, это причина. И что у меня воздушные волосы тоже.» Утро замерзает, особенно когда второе одеяло посреди ночи от вечной преследующей его бессонницы падает на пол, а тело укутывает лишь тонкая простыня и надежда о том, что сегодня его новый, так тщательно выращенный вид хотя бы взойдет, покажет свой маленький расточек, а после будет расти, больше и больше, расцветая у Марка на глазах. Под кружку горячего горького кофе всегда думается лучше, в голове рисуется план и напоминание о том, какой же он странный в этой обители растений. Слишком живой и слишком чужой. Я слышал, что ты с отличием окончил медицинский, о котором так долго мечтал. Теперь работаешь в городской больнице, и что как-то давно красил волосы в белый, но тебе быстро надоело, и ты вернул свой родной черный. Мама рассказывала по телефону, что видела тебя однажды на остановке, но так и не поздоровалась, то ли побоялась, то ли не стала напоминать о том, что тебя так поломало. Иногда ты мне снился, и мы, окунувшись в юность, бегали и резвились по просторным полям, целовались, лежа на цветах. Тогда я просыпался со сбитым дыханием и холодным потом, выпивал стакан воды, заранее приготовленный на тумбочке, и пытался уснуть обратно – никогда не получалось. – Я смотрю, ты как всегда, – Джемин поправляет пальто, замечает на рыхлую землю, на которую он чуть не наступил, а после осуждающе пронзает взглядом старшего. – Хотя бы потеплее оделся, поел бы нормально, не лето на дворе. А ты совсем себя пожалеть не хочешь. – Я жалею, – Марк ежится, накидывает на себя плед с пола, шоркая тапочками с разными носками, обходит На и садится на корточки у пустующей земли. – Но ты посмотри, ничего не проросло, даже сорняков нет. – Если ты будешь так печься о своих почвенных, то я и правда буду верить соседям, которых на секундочку даже не видел. Или в лучшем случае отведу тебя к психологу. – Все со мной в порядке, – отнекивается, поправляет очки и возвращается ко столу, плюхаясь на стул, – Ты чего так рано пришел? Небось соскучился? – Если ты как все цивилизованные адекватные люди научишься ставить телефон на звучный режим, отвечать на звонки и, хотя бы, на мои смс, то тогда все было бы намного проще. Приехал бы я позже, то не отыскал бы среди всех этих зарослей. Дав Минхену шанс обозвать Джемина одним словом, он бы определенно сказал «филантроп». Или синтоник. Он еще не решил. На незаметный, даже правильнее выразится, неприметный. Они познакомились, когда Марк перешёл в старшую школу, полную учеников, ничего не смыслящих в математических науках и том, как следует вести себя на уроках, или хотя бы перестать так кричать и ругаться матом вслух. Первым, о чем спросил у Марка Джемин, был вопрос перед одиноко весящей картиной средь голых коридоров: почему же художники загоняют свои картины в рамки, а вслед за ними и себя, когда все, что рождается руками творцов, не должно иметь границ? Так и подружились. На нем кофейное пальто и черная водолазка – вылезший из книжных страниц старых разворотов, о которых нет сказов и легенд. На и есть одна сплошная загадка, и как бы ты не старался ее разжевать, останешься с тем, что от парня в воспоминаниях будет лишь знакомый силуэт. Минхен пытался и мучился, а после ждал. Джемин сам показал ему ответ. – Зачем мне тебе отвечать, раз ты все равно сюда вечно приходишь? – Звучишь так, словно ты жертва, а не я, – оглядывает помещение и сует руки в карманы. – Раз у тебя все прекрасно, то я пойду. Вечером приедет курьер, не забудь встретить, пожалуйста. Не хочу в следующий раз вместо тебя увидеть скелет, обвитый лианами. – Можешь радоваться, – Марк улыбается, словно чеширский кот, и нащупывает большой растянутый свитер среди другой кучи одежды, – Лиана здесь не растет. Найдешь в других цветах. – Не хватало мне еще твой труп здесь искать! – Джем кричит у выхода, и приподнимает ладонь в прощании. – Сегодня в 4! Звук железа оповещает о закрытии двери, кажется, на ключ, старший трет ладони друг о друга, ищет у большого стеллажа нужные удобрения и подходит к пустующему голому участку земли. – Что же ты так, все-таки, упираешься? – шепчет себе под нос, рассыпая порошок удобрения в равномерном порядке. – Никогда себе не изменяешь. Парень поправляет маленькую табличку в земле, сделанную из дерева, вручную и с большой любовью, на которой маркером, криво и наискосок, написано имя нового цветка. Буква за буквой, неровным почерком, минхеновым. Донхек. Для покупки сада требуются чувства к растениям, цветы завянут без любви, они будут давить своим присутствием, увядшими почерневшими бутонами и совестью за то, что владелец безжалостно их погубил. Марк пожертвовал всем, чтобы оказаться замкнутым в зелени и обрести себя на единственную компанию листвы и капель на запотевших стеклах. Он завязывает маленькую ленту для подвязки себе на запястье, напоминая, что сегодня следует обязательно прочитать в книжках, как снизить истощаемость почвы. А еще курьер ждет его в четыре вечера.

***

Джемин открывает железную скрипучую калитку, от которой хочется прикрыть уши, следует по кривой тропинке к стеклянной двери и видит белый пакет, лежащий на чуть влажной земле, а на ней записка. От курьера. Не смогли дозвониться. – Не смогли дозвониться... Они и не звонили! – На бубнит себе под нос, открывает дверь дубликатом ключей и попадает в наполненное мраком ночи помещение, лишь фонари у дорожки мелькают. – Еще и в темноте работает, чудесно! Ветер из открытой настежь форточки пробирается сквозь стебли и листья, обдувая даже самые маленькие расточки, и кажется, будто все это место скоро покроется толщей льда. На ежится, глубже ныряет в пальто и закрывает окно. Цветы благодарят его в немом молчании, опуская свои бутоны, а где-то неподалеку слышится хриплый кашель. Марк сильнее натягивает одеяло, прячась в него, и со скрипом койки переворачивается на другой бок. – Марк, ты? – Джем следует по каменной плитке и видит взъерошенные волосы из под выглядывающей простыни, опускает пакет у стола и трогает прохладной рукой горячий лоб, а после прислоняется щекой. – Боже, ты весь горячий. Нужно было брать с собой лекарства, с утра еще чувствовал, что с тобой что-то да не так. На заказывает доставку из ближайшей аптеки с просьбой привезти нужные медикаменты как можно быстрее, протирает влажным платком чужое сонное лицо и просит еще немного потерпеть, а Минхен кивает, собирается силами, чтобы открыть бутылку у подножия кровати, и сухо прокашливается, после чего обратно падая на горячую постель. Марк думает, как тяжело будет растениям, если их вовремя не поливать, как будет трудно ему поправиться, зная, что на его плечах будет лежать ответственность за погибшие сухие листья, желтые и некрасивые, что лежат у корней и портят все представление о заботе и любви. Отец учил его, когда-то давно, что как следует не позаботившись о себе, нельзя подарить ее остальному, как же ты будешь давать любимым то, что внутри тебе полностью отсутствует. И, все-таки, как поживает одинокий уголок земли с потрепанной табличкой. Прежде чем провалится в сон, он слышит уходящие шаги и джеминовы слова о том, что он вызовет с утра врача. Сколько лет требуется сердцу, чтобы залечить оставленную рану, когда даже спустя время она все равно открывается и кровоточит, отдает болезненным пульсом в голову и назойливо, не прерываясь и не замедляя своего темпа, стучит и бьет где-то изнутри? Как следует правильно накладывать шов, чтобы не повредить остальные и при одном лишь его воспоминании не развязать прочный стальной узел. Как забыть то, что ты старательно пытался не вспоминать под потоком своего существования. Минхен не писатель, не художник и не философ тем более. Он сам не знает, что из себя представляет. Закрыв свое больное сердце на замок, чтобы никто не смел касаться его израненных швов, он не заметил, как кто-то с уверенностью достал ржавый ключ. Первое, что ему слышится с утра, так это громкий стук по стеклянной двери. – И где тут его искать, – негромкий голос пришедшего юноши доносится эхом до Марка, и он, сложив паззл в голове и осознав, что по тону парень слишком молод для врача, кутается в одеяло, когда слышит приближающийся стук ботинок. – Молодой человек, я не смогу вас осмотреть, если вы будете прятаться, я уже не говорю про этот огород. Ли распахивает глаза и замирает. Ему не могло послышаться. Он медленно, опуская ногу за ногой на холодные тапочки, выглядывает из под ненадежной импровизированной крепости и смотрит в испуганные, полные ненависти и растерянности глаза напротив. Донхек. – Что ты... – младший злобно вдыхает воздух, сжимая в ладони принесенный с собой медицинский чемодан и бегает глазами по помещению. Стеллаж, какой-то кустарник, шаткий стол, подкрепленный на одной из ножек свернутой в множество раз бумажкой, пыльный маленький коврик, стопка книг, обмотанные бечевкой и белоснежные, почти увядшие от нехватки влаги цветы. У них зеленая сердцевина и по шесть лепестков. На каждом сотом. – Это эухарис. Амазонские лилии, – Марк отвечает, прокашливается, тут же хватаясь за больное горло, и падает обратно на нагретую постель. – Мне неинтересно. Я не для этого сюда пришел. И сядь нормально, прекрати паясничать, - голос Хека становится непринужденно ниже, словно он пытается защититься, спрятать то, о чем его душа болит по вечерам. – Даже не хочешь ничего спросить? – Минхен устало хлопает глазами, пытается понять, не мерещится ли ему от жара до боли знакомый человек, и уныло смотрит на протянутый ему градусник и указания для измерения температуры. – Нет, – Ли перебирает аптечку и проверяет чужое горло. – Я знал, куда приходил. – Ты бы не пришел, если бы знал, к кому едешь на вызов. – Ты слишком многословен и надоедлив, – Донхек перебивает, делает паузу и хмурится. – для ангины. – Ангины? – Здесь все, что тебе следует купить, – он быстро пишет на листке необходимые лекарства и оставляет его на столе, замечая груду вещей на стуле. – И пожалуйста, носи на себе что-то большее, чем мои старые свитера. Они давно не греют. – Я провожу тебя. Мне нужно открыть форточки. – Минхен лениво натягивает тапочки, кутается одеяло и медленно приподнимается, зная, как тяжело будет его голове сделать и пару шагов. – Не оставляй их открытыми более чем на минуту. Тебе нужно держать себя в тепле, а не в вечном холоде. Донхек не спеша следует к выходу, выбирая, кажется, самую длинную тропу из всех, пока старший сворачивает в другую сторону. Поправляя медицинскую форму, он оглядывает заросли вокруг маленького бытового уголка и следует за парнем, но останавливается, когда взглядом падает на пустой участок земли. Садится на корточки, бережно переворачивает съехавшую вбок табличку и ужасается. – Зачем ты называешь свои цветы в мою честь, если не можешь о них позаботиться? – Ли громко произносит вслед, а Марк поворачивается к нему на пятках, глубоко вдыхая аромат полу увядших растений. – Если ты и правда меня больше не любишь, зачем продолжаешь садить семена в надежде, что из них получится заставить тебя снова что-то чувствовать. На это он лишь иронично улыбается и болезненно щурится. – Ты же сказал, что тебе неинтересно? Так надеявшись на то, что ты хоть в чем-то образумился, понял мировые ценности и как все же важно образование в наше время, чтобы хотя бы не заболевать ангиной в середине ноября и не думать, на какие средства покупать таблетки и противовирусные, я забыл, как ты умеешь тосковать о том, не что теряешь, а что с тяжестью отпускаешь. Ты будешь напоминать себе, ставить рану, царапину на одном и том же месте, не давая ей как следует зажить, царапать ногтем, заносить заразу и никогда не обрабатывать, знать, что она может загноиться и не привести к чему-то хорошему. Но все равно причинять себе боль лишь для того, чтобы не забыть, какой ущерб ты мне принес. Только почему ты начал развязывать узлы на моих шрамах. – И почему ты так боишься назвать мое имя, Донхек. Минхен держит дверь приоткрытой, высовывая лишь голову, а Хек останавливается у калитки и тихо хмыкает, удаляясь за углом. Перед тем, как лечь обратно, Марк слышал, как кто-то неподалеку громко всхлипывает.

***

Зеленые деревья поддаются ветру и одаривают лес шуршанием листвы, что даже трава забегала по дорожкам. Марк снимает тесную обувь и наступает босыми ступнями на мягкое поле, усеянное вдоль и поперек разными дикими цветами, ходит осторожно, не нарушая баланс большой природы. На пне у большого старого дуба сидит Донхек. Его Донхек, в его только исполнившиеся девятнадцать. Он мчится вперед, видя, как парень протягивает ему руку в ответ, мнет тяжелым шагом все, что лишь встанет у него на пути, а вслед за уверенным Минхеном начало сохнуть поле. Желтые листья падают хлопьями, оседают большими сугробами, ноги спотыкаются о прочные кучи, а Хек рукой машет, подзывает к себе. Старший, затаив дыхание, бежит следом, но как только приходит к цели обнаруживает, что никого кроме него и не было. Даже старого крупного пня. Позади него войны и гибели, а впереди горечь. Терпкая, противная. Марк, вздрогнув, просыпается от вибрации телефона. dhck: я надеюсь, ты меня не заблокировал. забыл сказать, что принимать таблетки нужно не более трех раз в день. dhck: горло полощи утром и вечером, каждый день. dhck: извини за беспокойство. Он зачесывает волосы назад, надевает шерстяные носки, от чего тапочки становятся чуть малы, два свитера и идет открывать форточку, обещая себе под нос, что закроет ее как только обойдет свои растения. Кажется, герань уже третий день требует обильного питья, барбадосская вишня выпустила корни наружу, намекая, что ей следует их спрятать под новым слоем засыпанной хозяином земли, клеродендрум или проще бумажный цветок, по странности зацвел, хотя по прогнозам должен был не раньше, чем через пару недель – Марк не мог ошибиться – необычным образом прижилась и сирень, которая вот уже дала свои первые маленькие плоды. Проходя мимо до боли родного голого участка земли, Ли заметил, как из замершей земли начали пробиваться первые ростки. – Ты не представляешь, что произошло! – Минхен восклицает в трубку телефона и тут же откашливается, когда горло напоминает о своем болезненном состоянии. – Я больше обескуражен тем, что ты мне позвонил, да еще и для того, чтобы что-то рассказать, – Джемин с кем-то прощается на фоне и звук шагов все дальше отдаляется от шумной проезжей части. – Помнишь, те цветы, над которыми я так давно работал? Они дали свои первые плоды! Они взошли, понимаешь! – Которые Донхек? – Которые из семейства Барбарисовых, Двулистник Грея. – Очень мило с твоей стороны, правда, что ты делишься со мной, но мне Грей ничего не дал, – Минхен громко вздыхает, расхаживает по комнате, а На в ответ улыбается. – Да, Джемин, которые Донхек. Стеклянные цветы. Прозрачные. – Так бы сразу и сказал, много говоришь загадками, – младший с кем-то здоровается и, судя по шороху, перекладывает телефон к другому уху. – Я не смогу прийти сегодня, и пожалуйста, зная тебя, ты снова забудешь, прими сейчас лекарства, полей все, что тебе надо и отлежись. Хотя бы сегодня, Марк, я не смогу вечно быть твоей сиделкой. – Ты ведь все равно придешь. Не сегодня, так завтра. – И завтра не смогу, не поверишь, – шум машин в трубке стихает и сигнал светофора оповещает пешеходов о зеленом свете. – Приду послезавтра, много дел по работе. Поставь себе напоминалку или будильник, если думаешь, что забудешь сразу же, как я сброшу. Мне пора, до встречи. Видя тебя сейчас талантливым врачом, спасающий жизни людей, возмужавшим взрослым, но не таким, как все остальные, а с ноткой детского озорства и упрямства, я совсем потерял связь с прежним тобой. Ты изменился с тех пор, но кажется словно внутри ничего не поменялось, либо я так долго прокручивал твой образ в голове, что не могу понять, какой был со мной настоящим. Я должен отвечать за свои глупости, за все те ошибки, что я тебе причинил. Хоть мне и до сих пор кажется, что мой уход повлиял на тебя лучшим образом. Ненавидь меня, кричи и ругай, обсуждай с друзьями, что я сумасшедший, но никогда не закрывай свое доброе сердце. Я знаю, я видел это своими собственными глазами, как у тебя в груди что-то сильно бьется, что-то печалится, но становится крепче, прочнее. Никогда не вешай на него замок. Дверная ручка стеклянной двери открывается, издавая неприятный скрежет, и Марк вспоминает, что вчера забыл закрыть за врачом. Шаги по плитке тихие, еле слышные, сливающиеся с шелестом кустов, и кажется, расхаживающие по тропинкам, изучающие каждый бутон и увядший лист, требующий тепла. Минхену думается, что это пришел его друг, немного опекающий заботой, хотя не за чем, Ли взрослый, самостоятельный, лишь немного растерянный и мечтательный, пускай иногда это так препятствует наконец достичь метки серьезного человека. Шаги приближаются, останавливаются, отходят в сторону и снова идут. Марк слишком поздно вспоминает, что сегодня у Джемина много работы. – Либо ты глухой, либо слепой, хотя я больше склоняюсь к правдивости обоих вариантов. Что тебе было непонятно из выражений соблюдать постельный режим и принимать лекарства, к которым ты даже не притронулся. Донхек хмурится, когда видит старшего за столом, но все с такой же идеально ровной осанкой, склонивший голову над помятым листком бумаги, с кучей карандашей, разбросанных по всему столу, и один из них предательски падает на пол, а сам Минхен от удивления резко поворачивается в сторону пришедшего. – Снова ты? – К твоему сожалению, – он хмыкает. – Вчера звонили в поликлинику, просили навещать тебя лично, слезно просили. Поставили меня, так как я здесь уже был, но обещали прибавку к зарплате. Не надейся на что-то, я здесь до тех пор, пока ты не поправишься. В ответ старший кивает, возвращаясь к рисунку, но после громкого цоканья и, готов поклясться, закатывания глаз, отправляется обратно в кровать, принимая сидячее положение. – Телефоном пользоваться не учили? – Он мне нужен для того, чтобы оплачивать счета за свет и воду. Обычно я им не пользуюсь. И мне не нужна еще одна сиделка, я справлюсь сам. – Да я вижу, справится он, как же, – Хек отодвигает стул от стола и мельком смотрит на нарисованный цветок, яркий и красочный в отличии от всего наполнения сада. Прозрачно-желтый, с темно зеленым стволом, кривой, выходящий цветом за контуры. Ли не замечает, как слишком долго на него заглядывается. – Это подсолнух, но видоизмененный. Если тебе, конечно, снова неинтересно, – Марк слегка улыбается, накидывает на себя одеяло с головой, что-то бурча напоследок. – И, если правда так неинтересно, я не возражаю, чтобы ты осмотрел здесь все, что хочешь. У меня нет от тебя секретов. Донхек слышит чужое сопение, наконец отрывается от телефона и, поправив чужое одеяло, незамедлительно скривив лицо для внутреннего напоминания не приближаться ближе, чем на докторский шаг, и на цыпочках следует вглубь по неисследованным ему тропинкам. Я обещал себе, маленькому, юному, и сейчас, возмужавшему и взрослому, что никогда к тебе не приближусь. Даже если хочется до невозможности сильно, я буду ломать себе руки, лишь бы тебя не касаться, убегать туда, где никогда не смогу тебя увидеть. Я бы переехал, обогнул весь мир, чтобы найти место, в котором ты никогда не окажешься, останусь на Марсе, когда перелет в один конец станет возможным, как бы я не старался сбежать от одного лишь твоего образа, ты навсегда останешься в моей голове. Большой, никогда не заживающей раной. Я приду, когда ты только позовешь. И я это ненавижу. Он следует по саду не спеша, изучая каждое отдельное растение, запоминая, словно когда Хек покинет это место ему больше нечего будет вспомнить, кроме хозяина, его населявшего. На пути ему встретились тридцать два с половиной - он не определил, начал ли портится цветок – желтых высохших листочков, двенадцать из которых лежали на земле, один погибший бутон и два куста, которым как можно скорее требуется прополка. И странная тропинка, еле заметная, ведущая в центр оранжереи среди можжевельников и пушистых деревьев. Сквозь колючие ветви и толстые стволы Ли натыкается на маленькую лужайку, застеленную старым пледом с катышками, рядом с ним стоит небольшая коробка, что освещается солнечным светом сквозь кроны ветвей. Его коробка, донхековская, подаренная когда-то давно, на их скромную годовщину. – Ты здесь? – хриплый голос отдается маленьким эхом, сопровождая болезненным грубым кашлем, и Хек, от удивления раскрыв глаза, поспешно удаляется, ударяясь локтем об кору дерева. Он с важным видом шагает обратно, сунув рукава в карман толстовки, оглядывает Марка, и мгновенно пугается, когда видит ослабшее тело с покрасневшими щеками. Встревоженно подбегает и, в момент когда рука должна была вот-вот коснуться чужого лба, старший приглушенно смеется и падает головой в подушку. – Придурок, – Донхек отдергивает руку, отстраняется и осуждающе фыркает. – Хорошо погулял? – Минхен приподнимается, хитро щурится и прокашливается. – Я не гулял, я ходил в туалет. – Он в другой стороне, Донхек. – Я искал, хватит меня допрашивать. Тебе нужно выпить лекарства, – младший подходит к столу, наполненный хаосом: карандашами, мятыми листками, пустыми упаковками спреев и таблеток и чем-то минхеновским – дрожащими линиями на бумаге и въевшимися пятнами на поверхности. – Почему ты не в своей форме? – Марк с головы до ног оглядывает парня и не видит ничего отличающего его от простых людей. Потертые временем кроссовки, от которых сложно отмыть маленькие черточки, джинсы синего цвета и коричневая толстовка, сидящая ровно по плечам. В юности Донхек никогда не носил таких цветов, лишь единожды, когда мама купила на городской распродаже за бесценок бурую летнюю безрукавку, а он, с недоразумением в глазах пришел к старшему, чтобы он помог ему в себя поверить. Что только купленная вещь ничуть не странная и вполне себе она хорошо смотрится на его худощавом теле, и сам он остался все таким же – красивым и нечто подобающем на принца. Минхен периодически смеялся, но безустанно говорил, как ему идет. И сейчас ему идет. Не меньше. – Я не работаю, а подрабатываю твоей нянькой, так что могу ходить в чем угодно. – Я не нуждаюсь в няньках, – Марк пшикает спреем в горло, морщась от неприятного ему вкуса, и ставит его на пол рядом с пустой бутылкой. – И если тебе нужно будет приходить сюда, пока я не поправлюсь, то возьми запасной ключ в цветах у самого входа. Я не хочу тратить силы на то, чтобы открывать тебе по утрам дверь. – Ты мил как и всегда, – Донхек наигранно улыбается, вновь прячет руку в карман, растягивая толстовку и поднимает мусор у кровати. – Это комплимент или очередное пассивно-агрессивное бурчание в мою сторону? – Мне пора на обед. Надеюсь, ты не умрешь, я не хочу тащить твой труп, – отрезает, удаляясь, от чего голос становится все тише. Марк слышит, как он копается в тюльпанах и закрывает за собой стеклянную дверь. *** Мне потребовался день, чтобы осознать, что это ты. Никто другой, как человек, которому я причинил столько страданий. Сейчас я старше, немного умнее, ленивее и слабее - мои руки давно не чувствами физических нагрузок, помимо того, что мне иногда приходится таскать корзины с рассадой - у меня периодически болит поясница от погоды и каждый год я хожу к окулисту, чтобы проверить свое быстро падающее зрение. Я вырос, но так и не смог простить свои ошибки прошлого. Я закрываю себя здесь, мучаю духотой или наоборот, предзимним холодом, наказываю себя, запираю в рамки, чтобы может судьба сжалилась надо мной. Хотя бы в следующей жизни. Я никогда не избавлюсь от своей вины перед тобой, даже когда мы навсегда разойдемся, я буду помнить о тебе, о мягких ладонях и созвездиях на щеках. Донхек забегает в кофейню, о чем оповещает маленький колокольчик на ее двери и прежде, чем сделать заказ, здоровается с кассиром и врывается в служебное помещение для отдыха персонала. – Я больше так не могу! – Он восклицает, размахивая руками, злится и рассержено садится на стул рядом с совершенно спокойным молодым человеком. – Ренджун, я еле держусь, чтобы не ударить его. – Так возьми и ударь, – парень поправляет фартук, трет оставленное на нем маленькое пятнышко от крема с десерта и собирает со стола использованные во время перерыва приборы. – Не могу, я же врач, я должен лечить людей, а не калечить их. – Пока ты ходишь к нему вне работы, умоляя начальство ставить тебе ночные смены, не спишь, питаешься здесь, вместо того, чтобы купить себе что-то полезное в более правильных местах, я думаю, у тебя есть полное право его хорошенько поколотить, – Хуан моет посуду и кивком головы зовет за собой Хека, удаляясь из комнаты. – Я уже не говорю о том, как он чуть было не сломал тебе жизнь. – Но это было пять лет назад. Я должен уже проглотить это, профильтровать и не думать, но вот такой я человек, что всегда оглядывается назад и возвращается к одной и той же бесконечной дыре. – Тогда не ходи к нему, Донхек, – Рен мило улыбается коллеге и заменяет его у кассы, пока младший встаёт по ту сторону. – Ограничь с ним общение, не приходи и вырви все страницы в своём до краёв заполненном дневнике, где не осталось свободного места. Ты все заполнил им. – Легче сходить к психологу, – Хек заметно грустнеет, прикрывает уставшие глаза и кивает. – Сходи. И заказывай, что будешь. У меня еще есть работа. Ли крутит ложку в стакане уже остывшего чая, оглядывает тарелку, на которой остались крошки от десерта, а после откидывается на спинку старого потрепанного дивана. Я бы мог оставить весь этот город, перевести свою жизнь на другой остров, стать известным врачом и получить мировую премию, но что-то здесь меня держит, как якорь, а отрубив его, я пойду ко дну вместе с ним - я не умею плавать. Тяжесть с цепями на ногах не даёт мне всплыть, найти спасение в проезжающих кораблях и лодках, я захлебываюсь в солёной воде, но покинув уже такой прижившийся горизонт океана, я не могу представить, где я по итогу останусь и с кем буду идти в одну ногу. Если все же кто-то осмелится отрезать меня от тягостного прошлого, разве ты меня поймаешь из шумных пенистых волн? – Ты удивляешь меня снова и снова, Марк. Позвонил сам, сейчас взял трубку, я уже не говорю о том, что количество услышанных мною гудков не превышало отметки пяти, - на фоне у Джемина переполох, шумные голоса и чей-то заразительный смех, от чего парень сам усмехается. – Болезнь странно на меня влияет, вот и все, - его голос ломается и хрипит, на что минхен неловко улыбается и чешет затылок, - горло болит, за цветами нужно ухаживать. – Врач приезжал? Что говорил? – Ангина, – Марк принимает сидячее положение на койке и протирает сонное лицо, оглядывая сад. – Только вот зачем ты мне сделку в виде этого врача подсунул? – Я? – На удивлённо восклицает в трубку и, кажется, выходит на улицу, чем сопровождается появившийся ветер в динамике телефона. – Все, что я сделал, так это позвонил в больницу и вызвал тебе врача. После я ничего не делал, даже курьера тебе не заказывал. – Тогда интересно получается. Он ходит ко мне, но сейчас ушел на обед. – Не думаешь, что этот терапевт в тайне хочет от тебя избавится? – Может быть, но заслуженно, – Минхен лыбиться и потирает открытые от майки прохладные плечи, а после слышит скрип двери, – Мне пора идти, он пришёл по мою душу. – Прекрати так шутить, иначе я себе места не найду. И лечись, пожалуйста. Марк сбрасывает трубку и быстро забирает со стола лекарства, опуская их на пол возле кровати и укутывается в нагретое одеяло. – Неужели решил заняться самолечением без моего надзора? – Донхек с презренным взглядом изучает старшего, упавшую коробку таблеток на полу, а после медленно подходит. – Конечно, я самостоятельный и взрослый человек, и я... – Минхен останавливается на полуслове, когда Ли присаживается, открывает упаковку, вытаскивая таблетницу, и находит в них нетронутое количество медикаментов. – Самостоятельный и взрослый, говоришь? – он, намереваясь достать одну, останавливается, смотрит в пустоту и кладет пачку на одеяло, перемещаясь на стул у стола. – Так боишься меня касаться? – Марк произносит шёпотом, и запивает лекарство обильным количеством воды. Донхек прожигает его взглядом и кусает внутреннюю сторону щеки. Раньше касания были трепетнее, ценнее, в юности как бы ты не хотел придаешь значимость мимолетному и хрупкому, стараешься запомнить и сохранить надолго в памяти, и так становится холодно, когда драгоценности теряются большим ластиком, словно кто-то допустил ошибку - нельзя запоминать то, о чем без перерыва думаешь. Марк боится, что проснувшись в один день не сможет вспомнить, как родные и чужие руки так мягко гладили его щеки. Обводили, еле касаясь, подушечками пальцев острые скулы, появившуюся щетину и так близко подходили к губам. Донхек тактично молчит и больно дергает заусенцы. – Я не хочу об этом говорить. Я здесь чтобы лечить тебя, а не выяснять что-то, – его голос ломается на последнем словом, от чего он поджимает губы, а Минхен медленно на него оборачивается, с горечью и виной в глазах изучает, и поднимается с кровати. – Ты куда? – Помоги мне, пожалуйста, полить растения. Я не хочу подвести хотя бы их. Марк наполняет краном лейки разных цветов и тянется к их ручкам, как Донхек, опередив, хватает их и под тяжестью воды умоляюще смотрит, чтобы тот сказал, куда же их все таки нести. Я хотел бы задержаться здесь подольше, когда ты порой так мне язвишь, боишься почувствовать свои руки на моей коже, больше не рассказываешь мне о загадках медицины и как ты боишься не поступить. Я запомнил тебя таким – летним и солнечным, редко грустным, но таким чувствительным юношей с детством волосах, что мечтал помогать людям. Сейчас ты далеко и так же близко, что кажется, вот, протяни руку и я тебя поймаю, но ты отходишь все дальше, я не могу тебя догнать. Сделав я все шаги к тебе навстречу, ты так бы и не сделал одного. Проходя мимо, Донхек видит, как цветы, названные его в честь его имени, заметно сильно подросли. И совсем без лишних сорняков. – У тебя уже поясница болит, – он обеспокоенно смотрит на младшего и медленно, с тяжелой головой подходит ближе, шоркая тапочками. – Давай я. – А у тебя ангина, – Хек трет спину, и уносит пару леек к знакомому крану, на что Минхен угрюмо цокает. – Если действительно хочешь помочь, то не работай на износ. Завтра должен прийти Джемин, я попрошу его. – Джемин? – Донхек останавливается около небольшой лужи от дырявого ведра, которое они обнаружили слишком поздно, чтобы предотвратить последствия, и хмурится. – Да, мы все еще дружим с ним. Как раз спрошу у него, почему он решил поставить тебя вместо его в роли няньки. – Меня не волнует, я сказал тебе, что не для этого здесь. Тебе пора принять лекарства и поспать. Марк прикусывает губу, усаживается на кровать и кутается с головой в одеяло, совершенно пропуская мимо ушей рекомендации младшего. Если ему следует хорошо выспаться, то лучше он проспит ближайшие сутки, нежели снова давиться невкусными спреями и таблетками, которые, по его мнению, скромному и ботаническому, совершенно не помогают. Ли дожидается, когда старший уснет, а после, убедившись в этом, быстрым шагом следует к знакомой нетронутой тропинке в маленькое потайное и зеленое убежище с его памятью. Темной, которую он вечно пытается унять в своей груди, пытается играть не свою роль не со своими правилами. Не так, как хочется, но так, как было бы лучше для хорошего будущего. Он заходит внутрь аккуратнее, стараясь не касаться растений и не издавать лишних звуков, и копошится у входа с выбором: оставить следы на заботливо покрытой простыне или все же не нарушать баланс красивого и острого. Донхек аккуратно снимает кроссовки, оставляет их на зеленой траве и наступает тонкими носками на холодную часть полотна, чуть кривя лицо от резкой смены температуры. Садится, не задевая колючие ветки, и боится прикоснуться к коробке. К тому, что так его задело, сильнее железной пули и ссадины на щеке, тронуло ледяной рукой за горячее огненное сердце. Мимолетно удивляется отсутствию на ней пыли и открывает крышку, а из глаз предательски падают первые слезы. Их фотография, уже выцветшая, с потерянными красками былой молодости. Донхеку лишь двадцать три, вся жизнь впереди, но он застрял на одном месте и никак не может пошевелиться, берет в руки старый снимок и бережно обводит большим дрожащим пальцем. Окружает себя страхом за провальное будущее, за горечью окруженное сердце, что все рвется на свободу, но никак не может выбраться. Думает, как глупо и больно с ним поступили пять лет назад и о чем он только думал, когда влюблялся. Когда сдерживал обещание, что никогда никого больше не сможет полюбить. На фото, сделанное по случайности Джемином, они, счастливые и свободные, какими только можно быть в свое совершеннолетие, на фоне больших зданий, возможностей и любви. Юный Донхек смотрит на Марка, чья голова на спор была окрашена в синий, изучает и влюбляется, кажется, сильнее в то совершенство, которое его окружало. На следующий день Минхен его сломал. Он быстро вытирает глаза и щеки рукавами толстовки, убирает фотографию на место и наспех надевает кроссовки, больно царапая пятку в попытках их надеть с завязанными шнурками. В оранжерее звонко слышится знакомый скрип кровати. – Донхек? – старший принимает сидячее положение, протирая сонное лицо, и удивленно таращится на прибежавшего парня. – Ты плачешь? Что случилось? – Нет, я – он шумно шмыгает, жмурится, от чего слезы крупными каплями падают на пол, поднимает голову, топчась на месте, и глубоко дышит. – Нет, мне нужно идти, мне пора, мне нужно, я. – Все хорошо, Хекки, – Марк прерывается, понимая, что он сказал, и обеспокоенно смотрит на Донхека, чьи красные от слез глаза снова наполнились слезами. Он кивает, а младший ругается под нос, снова вытирает мокрое лицо и быстрым шагом удаляется в сторону двери. Дверь с грохотом стучит, а листья грозно шумят в ответ. Старший прикрывает лицо руками, протяжно мычит и принимает лекарства. Я плакал долго: пока шел домой, ехал на автобусе, где на меня странно косились пенсионерки, в своей не заправленной с утра кровати, пока писал Ренджуну, что никогда к тебе больше не приду, выкину ключ в большую реку над широким мостом со всеми своими воспоминаниями и однажды все же забуду твое имя. Лучше, чем беспорядочно, словно в лихорадке, вспоминать тот злополучный день, твои руки и то, как ты ими бережно гладил мои щеки. Я смог прийти в себя и проснуться, только когда на работе нам сообщили о срочном выезде на вызов. Карета скорой помощи останавливается у большого здания, окутанного темнотой ночи и блеклыми фонарями, и Донхек, взяв под руку медицинский чемоданчик, быстрым шагом направляется внутрь, пока за ним поспевал его коллега. Их встречает взволнованная девушка на регистрации и, цокая невысокими каблуками, спешит меж коридоров к месту трагедии. Мужчина сидит на мягком стуле за большим столом, схватившись за живот, а рядом с ним сидит до ужаса знакомый силуэт. – Помогите ему, пожа.. – Джемин замирает, когда видит младшего, отшатывается назад и совсем не знает, как спрятаться и куда себя деть, когда так застали врасплох. – Донхек.. Коллега младшего подходит к На, спрашивая, все ли с ним в порядке, а тот садится на колени и просит пострадавшего рассказать, если в состоянии, что с ним случилось. Ли собранный, не подает виду того, как сильно трясутся руки и что мысли заполнены совсем не тем – сначала нужно помочь человеку, увезти его как можно быстрее в больницу, передать в нужные руки и спасти ему жизнь, пусть она и не была на волоске, но знать, что ему стало лучше. И уже потом думать о не очень приятной в такое время встрече. Мужчину под его мычания от боли кладут на носилки, пока Донхек собирает использованные приборы обратно в аптечку и двигается к выходу, но кто-то громко и так трусливо кричит его имя. – Можно поехать с вами? Я не буду мешать, – Джемин, взлохмаченный и напуганный, останавливается, а когда видит неуверенный кивок, то догоняет парня и заходит вместе с ним в машину. Внутри скорой трясет и немного укачивает, сирена бьет по ушам, на поворотах иногда заносит, а На ловит себя на мысли, что снова крупно облажался. Когда они были младше, не столь образованными и с большими внутренними детьми, но достаточно взрослыми, чтобы ненавидеть кого-то и осознавать масштаб причиненной Донхеку катастрофы, Джемин решил, что лучшей идеей будет перед ним извиниться. Спустя полгода после трагедии. Решительно, с маленьким подарком в красивом аккуратном пакете, шел к нему домой, звонил в квартиру, так сильно надеявшись, что он сможет хотя бы на время заглушить громкую совесть за то, чего бы он никогда не совершил. Тогда Хек ему показался счастливым, только с болезненно впавшими щеками и явно потерявшими всю свою природную красоту волосами от их жесткости и сухости – он явно не давал себе и капли отдыха, словно боялся – но увидев нежеланного гостя на пороге, тут же изменился в лице. Слезы хлынули из глаз, и Ли, бросая взгляд то на пришедшего парня, то на презент в руках, боязливо мотал головой и крепко держался за край тумбы в прихожей, пока рядом не появился низкорослый парень. Он пробормотал что-то невнятное, отправил Донхека в комнату, а сам принялся злобно ругаться на китайском – Джемин изучал его в последних классах, не то, чтобы активно, но знаний ему вполне хватило, чтобы осознать какого содержания ему адресовали слова. Перед тем, как захлопнуть дверь, он сказал, чтобы На никогда здесь больше не появлялся. – Донхек, я бы хо-.. – Ты не вовремя. Давай позже, – Хек моментально реагирует, говорит твердо и сухо, пересаживается к больному мужчине и просит его еще немного потерпеть. По прибытии в больницу его оперативно забирают нужные врачи, старший облегченно опускает плечи, зная, что он в надежных руках, и уверенно следует к регистратуре, чтобы заполнить почти завершенным им до вызова бланк. На бежит за ним хвостиком с растерянностью в глазах, и чуть в него не врезается, когда Ли резко останавливается на полпути. – Точно, – поворачивается к нему на пятках и внимательно смотрит. – Ты с нами поехал для чего? – Мне нужно поговорить с тобой. – Тогда не здесь, лучше ко мне в кабинет, или на улицу. – Там прохладно, – прикусывает губу. – Веди в кабинет. Они петляют по коридорам, сквозь многообразие других дверей и разных табличек на них, и, преодолев три этажа, останавливаются возле одной, белоснежно чистой и, кажется, новой, а Джем, пока Хек возится с ключом, читает выведенную золотыми буквами надпись. Ли Донхек, терапевт. – О чем хотел поговорить? – Ли закрывает за парнем дверь, а тот в свою очередь с интересом разглядывает кабинет – белые, но с серым отливом стены, белая мебель, тот же белый небольшой диван и столик возле него, на котором лежат разного рода конфеты и другие сладости, и лишь коричневый горшок с суккулентом так ярко выделяется в этой снежной обители. Все в его стиле, ничего лишнего и броского. Ничего, что должно его отвлекать. – Джемин? – Я хочу извиниться. – Снова? Снова извиняешься за не свои же поступки? – Нет, – На садится на диван и потирает влажные ладонями. – Извини, если встреча со мной так же, как и прошлая, тебя чем-то задела и наделала неприятностей. Я искренне желаю тебе лишь лучшего. – Ты не виноват в том, что из-за него все так сложилось. Здесь нет твоей вины. Я вырос и проще отношусь ко всему, тем более, когда вижу его каждый день. – Его? Марка? – Джемин округляет глаза, на что Хек еле видно улыбается уголками губ и поправляет ворот халата. – Он тебе не рассказывал? Я его личный лечащий врач до тех пор, пока он не поправится. Я думал, ты знал. – Нет, но теперь я понимаю, про какую няню он все время имел в виду. Зачем ты ходишь к нему, если это причиняет такую душевную рану? – Сам его знаешь, лекарства пить не умеет, вечно про все забывает и целыми днями лежит в кровати – он же совсем не меняется. – Ты прав, – младший заметно замолкает и продолжает дальше разглядывать кабинет, Донхек поправляет предметы на столе, блокнот, чтобы он лежал ровно, краешек к краюшке, ручку, клавиатуру, смотрит на черный экран монитора и задумчиво складывает руки в замок, словно он на приеме пациента. – Тот мужчина… Кто это был? – Мой отец, – он опускает голову, крепче сжимает колени и вздыхает. – С ним все будет хорошо? – Все-таки, пошел по его стопам? И не переживай так, просто отравление, может съел что-то не то. Джемин лишь кивает и выпрямляется, в последний раз оглядывает помещение, будто пытается запомнить каждую деталь, прощается и выходит из кабинета, сожалея о том, что так бестактно оставил разговор, хотя он бы и не смог находится там минутой дольше – слишком все давило, белый ослепительный свет отдавал глазам сигналы, что он во всей этой обители лишний, как вдруг Хек выбегает следом, приобнимает его за плечи и говорит, что проведет его до выхода, мол, мало ли, заблудится. Младший устало улыбается и идет с парнем в одну ногу.

***

Марк просыпается и чувствует, как горло заметно поправилось, что голова трещит меньше, чем обычно, и сам он, как по волшебству, чувствует себя гораздо легче. Он умывается, протирает лицо холодной водой, принимает лекарства, ждущие его с самого первого дня на захламленном столе, впервые заправляет постель и оглядывается по сторонам, как вдруг замечает, что на месте нет привычному глазу пустующего и одинокого участка земли. Вместо него большие красивые стеклянные цветы. Он подходит, словно под гипнозом, садится на колени и аккуратно трогает, касаясь сухими подушечками пальцев, поправляет очки и все смотрит, изучает, внимательно следя от самых корней до бутонов. Настоящие и живые цветы. Марк не художник, не писатель, и не философ. Он не понимает, что из себя представляет, но знает, что сегодня расцвели двулистники грея, должен приехать Джемин и что Донхек боится называть его имя вслух. – Не думал, что ты уже так будешь хорошо себя чувствовать, – На незаметно выходит из зарослей и улыбается, замечая в парне напротив здоровое спокойное лицо. – Соскучился? – Я только тебя вспоминал. – И не стыдно тебе? – Минхен на это хмурится, встаёт и медленно следует к столу, ладонью поглаживая по пояснице. – За что я должен стыдиться? – Джемин ставит пакет на кровать, попутно вытаскивая оттуда продукты, и хмыкает. – За то, что не рассказал мне о своем враче! – он аккуратно складывает пакет и кладет в тумбу, к остальным таким же опрятным и бережно свернутым, хотя старший готов поклясться – так делают только психи или слишком чистоплотные люди. Остальные их либо выкидывают, либо беспощадно комкают, чтобы положить к таким же мятым и давно потерявшими свою форму пакетам. – Откуда ты знаешь? – Я виделся с ним вчера, – Джем делает паузу, облизывать пересохшие губы и смотрит за реакцией старшего. – Но не подумай. Отцу на работе стало плохо, он приехал на скорой. – Не вини меня, – он оглядывает стол, а когда взгляд падает на пузырек с лекарством, то под удивленный вздох младшего его выпивает, помогая тому раскладывать продукты по местам. – И не смотри так. – Как же я так смотрю? – На смеется неслышно, освобождает кровать, аккуратно поправляет на ней одеяло и жестом подзывает Марка наконец лечь. – Все же, Донхек хоть как-то, но хорошо на тебя влияет, по крайней мере, ты начал сам лечиться. Иногда, в моменты сильных скучаний и тоски, я вспоминаю, как был счастлив и как же давно это было, что я забыл, как это, улыбаться и не думать о настигающим нас взрослении, когда я грел твои пальцы под теплой курткой и ругал твою, весеннюю, в предрождественских днях. Мы петляли по паркам кругами, шагали по своим же следам в упавшем хлопьями снегу, которые так красиво оседали на твоих волосах. Я видел сон, замечательные картины, и мне казалось, будто это реальность, мы снова вместе, как я мечтал меж деревьев и кустарников, прятал нашу фотографию и шептал перед едой слова Богу, молил о твоем прощении, которого я и не заслуживаю, но верил, ждал и терпел все ямы, наставленные на моем пути. Я слышал сквозь ночь скрип двери, кто-то медленно шагал по плитке и уселся на шаткий стул за столом, но я не хотел просыпаться, я не хотел тебя отпускать. Не мог тебя терять еще раз. Зажмурил глаза и вновь с головой окунулся в цвет от приторно сладких мечтаний. Ты приходил ко мне. Гладил мои руки и щеки, смотрел внимательно и что-то искал по моему телу, медленно водя подушечками пальцев от волос до ключиц, я все пытался поймать твой взгляд на своих глазах, задержать его и найти ответы на мучающие меня вопросы. ПочемуПочемуПочемуПочему. Ты боялся, Донхек, ты снова меня боялся, пускай и трогал, не называя моего имени, хмурил брови и бегал зрачками по бессчетному количеству моих родинок, ты так и не вспомнил, как сильно может любить и скучать человек. Стоило сну отойти, как я почувствовал невыносимый жар по телу, легкие судороги, ворочаясь, словно пытался убежать от настигших меня в полудреме мучений, я упирался ладонями в жесткий матрас и тяжело дышал. Твой образ никак не мог связаться с действительностью, будто ты растворился дымом, словно тебя никогда не было со мной рядом. Я испугался, в попытках приподняться рухнул обратно, а пришедшие не так давно шаги резко стихли, после чего с каждой секундой становились все громче – этот кто-то ко мне бежал. – Донхек… – Минхен шумно выдыхает, приподнимает голову, но мигом опускает ее на подушку от боли и тяжести, ногами комкает одеяло и обхватывает себя руками от накинувшегося на него холода. – Марк? Марк, что случилось? Он пришел. Донхек падает на колени у подножия кровати и боязливо смотрит на старшего, укрывает теплом покрывала и ищет глазами склянки с лекарствами, как Ли, протягивая руку, еле касается пальцем его запястья. – Донхек, ты здесь? – младший сильно жмурится, шумно вздыхает и замерзшей ладонью сжимает минхенову, свободной рукой в темноте нащупывает бутылку с водой, а в попытках быстро ее схватить, роняет, ругается под нос, и открытую протягивает старшему, – Ты и правда здесь. – Тебе нужно немного попить воды, – Хек придерживает Ли за шею, и внимательно смотрит, но после того, как тот давится водой, берет в руки бутылку сам и аккуратно ее наклоняет. – Осторожнее, не торопись. Ты совсем бредишь… Марк щурится, пытается вглядеться, не мерещится ли ему силуэт снова, и кладет ладонь на чужую щеку, а Донхек в который раз подмечает, как красивы его глаза ночью – черный млечный космос, наполненный белой краской художника, не столь успешного и образованного, но точно знающего толк в искусстве, он не видит своих рамок и не запирает их на границе. Старший начинает приходить в себя после того, как понял, что Хек не отворачивается. – Тебе лучше? – первым тишину прерывает младший, когда дыхание Минхена стало размеренным и ровным, а сам он, прикрыв устало глаза, лежал на спине и все никак не мог отпустить мягкую руку из своей, пускай и они давно согрелись. – Марк. Он молчит и кивает, переворачивается на бок, утягивая вместе с собой постельное, через мгновение хлопает ресницами, виновато и стыдливо смотря на кустарник, который освещал слабый луч ночных цветочных фонарей. Увядшие амазонские лилии, совсем недавно на удивление кем-то политые. – Побудь со мной еще немного. Пожалуйста. Пока я не усну. Донхек закусывает губу и слабо кивает, перемещаясь с холодной плитки на скрипучую кровать, и в попытках рассоединить руки, лишь чувствуют, как сильнее ее сжимают. Он все думает, всматривается в мрак ноябрьской ночи и старается зацепиться хоть за одну из всех бесконечно блуждающих в его голове мыслей, но по ошибке сталкивается с той, которая задает ему вечный неизмененный вопрос: для чего ты здесь. Мутные окна озаряют первые лучи света и парень, наконец освободившийся от оков чужой руки, хватает со стула свою куртку и быстрым шагом удаляется из оранжереи, наполненной колючими шипами грудной клетки. Марк открывает глаза и пытается вспомнить все, что за сегодня произошло. Донхек поднимается на свой этаж в многоквартирном доме, останавливается у самой двери и смахивает с щек ручьем лившиеся слезы. Я никогда не мечтал о том, как бы написать тебе любовное письмо, но каждый раз так трепетно заботился о твоих цветах, о твоей любви и тебе самому. Когда я в последний раз оставил сирень на твоем пороге, ты смял его в своих хрупких ладонях и затолкал в мой почтовый ящик. Тогда я понял, что ты ушёл навсегда. Я не писатель, не художник и не философ, понятия не имею что из себя представляю, не знаю ничего о понятии чувств, но могу без запинки рассказать о строении бутонов. И что тебе, Донхек, стоило вернуться в мою бесчестную жизнь через пять лет и увидеть, как на твоей дверной ручке аккуратно лежит кисти весенних маленьких цветов. – Зачем позвонил мне, предложил встретиться, если молчишь? – Джемин прижимает плечи к шее, стараясь сохранить норму тепла тела, но с северным осенним ветром получается крайне ужасно, и он, уставившись на старшего, выжидает от него ответ. – Выбор парка для встречи, если честно, плохой вариант, особенно, когда по прогнозу на неделю обещали снег. – Просто чувствую себя здесь увереннее, чем где-либо, – Хек смотрит на ботинки, чуть обшарпанные на носке, а после на голые ветки деревьев, колышущиеся из стороны в сторону. – Не видно, раз ты так ничего мне и не сказал. – Это твоих рук дело? – Ли достает из кармана куртки ветку сирени, уже увядшую от холода и отсутствия воды, веществ от самих корней и какой-либо ответной заботы, крутит ее меж пальцев и показывает На. – Марк просил тебе передать. Извини, но... – Я кажется просил тебя, Джемин, перестать извиняться за чужие поступки. Хотя бы передо мной. – Нет, – он отрезает, шмыгает носом и смотрит на время в экране телефона, после блокируя его и убирая глубже в карман. – Я не извиняюсь за передачку, я хотел сделать это за то, о чем хочу рассказать. Может, я все только испорчу, но это тот груз, который я устал нести за собой, и облегчать его через твои прощения. Прошло столько времени, долгих и трудных пять лет, как и для вас, так и для меня тем более. Я бросил свои мечты, оставил карьеру своего будущего, чтобы помочь отцу с отелем, который через несколько нет возляжет на мои плечи, а я к нему совершенно не готов. Управлять людьми и нести в себе тайну прошлого, чужую и потерявшую смысл, хотя, может я и ошибаюсь. Но, Донхек, я не хотел, чтобы ты все это заново проживал. В теплый февраль, когда ты готовился подавать документы в университет и так боялся не поступить, провалиться, а то и вовсе уйти с позором, Марк приходил ко мне и признался в страшной мысли о том, чтобы вам расстаться. Через пару дней он пригласил нас троих прогуляться у набережной, и мне так было больно знать, что будет завтра, что станет с ним и тем более тобой, как сложится наше будущее, когда один из них решил его сломать. Минхен боялся тебя сломать, больше всего на свете, и так и не смог себе все это простить, мучается и называет цветы твоим именем в надежде, что сможет дать им столько любви, сколько им бы потребовалось. Он боялся, что туша в виде своего груза не даст тебе идти дальше, с высоко поднятой головой, будто он испортит твое будущее, карьеру и погубит твои мечты так же, как он это сделал со своими. Расстался с тобой, чтобы ты не мучился с ним. А получилось так, что мучился от него. Донхек кривится, часто моргает, от чего капли падают на светлые джинсы, оставляя на них мокрые следы, говорит Джемину, что ему нужно идти и кидает угаснувшую сирень в ближайшее мусорное ведро. – Ты полнейший кретин! – младший кричит, с треском открывает стеклянную дверь, чуть не разбивая ее о стену, проходит вглубь и останавливается в пару метрах от Минхена, сильно испугавшегося с упаковкой смен в руках. – Я? Донхек, ты… – Ты и правда расстался со мной только потому, что ты не более, чем ничтожный эгоист? – Хек размахивает руками, а Марк готов поклясться, что из его ушей идет пар. – Я думал лишь о тебе и никогда о себе. Все то время и это. – Поэтому ты даже не удосужился подумать о нас?! – Ли со злобой таращит на старшего глаза и сжимает ладони в кулаки. – Почему ты вечно обоих разделяешь, думал о тебе, думал о себе, но никогда не берешь на свой исхудавший ум нас, черт побери, Марк, ты не спас мою жизнь своим уходом, ты ее сломал. – Донхек… – Минхен оставляет пачку на земле и медленно подходит, выставляя в защиту руки вперед. – Давай спокойно поговорим. – Не подходи ко мне! – кричит. – Не смей ко мне приближаться, иначе я уничтожу все то, что ты выращивал трудом и кровью. Все эти пять лет я мучился, пытался тебя ненавидеть, забыть, обращался к специалистам, но все тщетно, я жаловался всем вокруг, как ты со мной поступил, но не получал ничего, кроме жалости. Я сыт ей по горло. С тех пор я никогда так сильно не плакал, а после, когда приехал к тебе на прием, все снова повторилось. Мне напомнили кто я есть, бессмысленный маленький ребенок, которого кормят лестью и ничем, кроме обязанностей. Я приходил к тебе сам, на своих двух, каждый гребаный день, никуда меня не ставили и не назначали, возился с тобой, потому что хотел, но боялся. Что ты снова сделаешь в меня выстрел. Хек захлебывается слезами, стирает их рукавом куртки, от чего он сильно промок, переводит дыхание, отшатываясь на пару шагов назад. – Мне нет оправданий, я знаю. Я виню себя по сей день, и знаю, что ничего не могу изменить, поставил себе рану, большую, которую не вылечат ни один врач и лекарства, все, что мне нужно было, это вернуться в тот день на набережную и прийти в себя, понять, что нет ничего сильнее нас. Но я ошибся так, что теперь это простить нельзя, даже мне самому. – Ты только и делаешь, что себя наказываешь, но хотя бы раз думал о том, что твои клетки, в которые сам себя и садишь, больно отзываются на других. Когда ты уже повзрослеешь, Марк. – Донхек закрывает глаза, позволяя слезам скатится по розовым от холода щекам, разворачивается, но слыша топот позади, резко оборачивается. – Я даже не знаю, рад ли я, что узнал правду. Но я больше не хочу тебя видеть. Ни в этой жизни и ни в каких следующих. Я тебя ненавижу. Стук двери и ключ, так и лежащий в кустах после того, как ты его туда с силой кинул, все еще болью в груди отзываются во мне, но я знаю, что все это заслужил, что запираю себя в рамки и мешаю тем самым другим, отвлекаю себя от будущего на свои ошибки прошлого. Я виноват, так виноват, что ком в горле давит и словно я начинаю задыхаться, просыпаться в обед, уснув под утро и чувствовать, как холода твоих рук больше нет. С тех пор прошло четыре месяца, наступающий на пятки март стучится в окна и купает растения в солнечных лучах, а те с благодарностью тянутся к нему бутонами, открывая перед ними всю свою красоту души. Я начал сутулиться, кривить старый позвоночник на шатком стуле за карандашами и бумагой, проживая день за днем в большом и свободном пространстве. Благодаря Джемину мне предложили стажировку в лаборатории ботаники, сказав, что то, чем я занимаюсь, подлежит публичной огласке, пусть я и не уверен, что они примут меня после того, как пару месяцев не отвечал им на письма. Сам Джемин начал реже ко мне ходить, по крайней мере, как он сказал сам, вернется тогда, когда перестанет передо мной стыдиться, но мои слова о том, что я на него не обижен, совсем не работают, поэтому я его жду, сквозь зимние ночи и теплые дни. Конечно, Джем иногда приходит проведать или передать бумаги с письмами, но долго не задерживается, по классике жанра, отвечает на звонок, извиняется и уходит. Я его не виню. Ты должен был знать правду. Твои цветы завяли через пару дней, я перекопал ту землю и так оставил его пустовать, но вскоре от боли, которую он мне приносил своим присутствием, я начал ставить туда корзины с удобрениями или семенами, чтобы не приходилось вечно петлять от шкафа к растениям, и вроде, получилось меньше о тебе вспоминать. Только иногда тебя не хватает. Очень. Познакомился со своими соседями и начал приносить одной старушке, дети и внуки которой о ней забыли, цельные букеты, которые я мастерю под оберткой и бантами сам, а она в ответ кормит меня за милым столом и предпочитает называть меня Минхеном. Кажется, что все постепенно налаживается, я взрослею и постепенно старею - все тяжелее поднимать большие горшки и две увесистые лейки сразу – но недостающий паззл в сердце все никак не может найти свой последний потерянный кусок. – Марк? – У двери раздался голос Джемина и он, следуя к родному живому уголку, с волнением зовет старшего. А тот не сразу замечает, как помимо шагов пришедшего, тихо-тихо шуршит по полу чужая обувь. – Я пришел не один. После долгой зимы и наступающих дней марта на заставленной в попытках спрятать воспоминания земле прорастают первые стеклянные цветы. Донхековские. Ты снова здесь.