Привет

Окрестности Госпиталя «Окружная Больница №9» на «Предприятии 3826». Вечер 10 июня 1955 года.   Это лето выдалось, как назло, особенно жарким и душным. Что-то, хотя бы отдалённо напоминающее ветерок, казалось неимоверной усладой для тела, жутко уставшего от не щадящего климата. Сеченов утомлённым шагом неспешно подходил к стенам до боли знакомого засекреченного подземного комплекса, вход в который находился в стенах не менее осточертевшей госпиталя. По улицам и скверам бродили роботы, вернувшиеся в штатный режим работы, занимаясь активной уборкой последствий кровавой бани, сгребая человеческие изуродованные тела в кучи. Вечерний стоячий воздух, пронизанный резким запахом метала, тягуче забивался в лёгкие, доставляя ещё больше дискомфорта, чем было до совершения этого маленького променада от нижнего корпуса театра имени Майи Плисецкой. Встреча с генсеком Штокхаузеном не могла ждать отлагательств, поэтому Дмитрий не стал тратить время для вызова Михаэля на «Челомей» и посетил его самолично, легко догадавшись о местонахождении помощника. Краткий пересказ событий вчерашнего сбоя и его последствий дался академику нелегко. Столько светлых умов было убито по вине Петрова и его группы поехавших протестантов. На предприятии был объявлен траур. Запуск коллектива также пришлось перенести на неопределённый срок. Это и беспокоило Сеченова больше всего. Михаэль же, получив перечисленный список задач от руководителя, незамедлительно приступил к его выполнению. В свою очередь Дмитрий Сергеевич, неимоверно вымотанный всем происходящим, за неимением более удачных или позитивных вариантов, решив испытать удачу — проверить, выжил ли кое-кто после бунта роботов, отправился к единственному человеку, который мог позволить ему высказаться и помочь трезво оценить сложившуюся ситуацию. Хладнокровие и объективность, присущая профессору Захарову, частенько, ещё с институтских времён, помогала академику привести в рабочую норму свой эмоциональный фон. 

 ***

Проходя по пустым, заляпанным человеческой кровью коридорам больницы, мимо ещё неделю назад активно работающих операционных, Дмитрий ощущал гнетуще-давящую тишину. Она изнуряюще давила на и так измученную мигренями и недосыпом гениальную голову. Хотелось просто-напросто прижаться спиной к стене и скулить от своего беспомощенства. Мечта, а по совместительству и дело всей его жизни, с треском провалились, не сработали. Как бы яро он ни старался себя убедить, что запуск коллектива был просто «перенесён», а не отменён с концами, ничего не выходило. Где-то на затворках сознания противный голос самокритично напоминал слова Кузнецова про недееспособность его нейросети, насильственное лишение людей свободы воли… И в конце-то концов, скидывание всех проблем, для решения которых Александру Ивановичу достаточно было только подумать в течение минуты, а академику придётся приложить кучу сил с мизерным шансом на благоприятный исход. Дмитрий верил в человечество и искренне восхищался им. Но проблема вечной борьбы мнимых царьков за власть угнетала его. Уже не раз ему приходилось страдать от этой поистине глупой системы. Во времена, когда он и его когорта учёных-мечтателей, верующих в светлое будущее, только начинали свой путь, презентуя чинушам гражданских роботов и получая отказ за отказом; период эпидемии коричневой чумы и ужасное давление на него и Захарова со стороны партии; постоянные междоусобные войны за власть в послевоенное время, за которыми Сеченову приходилось молча наблюдать и терпеть из раза в раз, но этот удар от них стал особенно болезненным. Они собираются забрать его детище, смысл всей жизни, то, во что он так свято верил и стремился… И самое паршивое, что изменить ничего нельзя. Отсутствие людей сверху не вселяло надежду, что и внизу кто-то мог выжить. Но тем не менее оптимистичная мысль о повышенной защите комплекса Павлов и наличие отдельных бункеров с тотальной изоляцией, оборудованных примерно к подобным ситуациям, заставляла его двигаться дальше, через весь этот затянувшийся ночной кошмар.   Спускаясь всё глубже под землю, ближе к потаённым отсекам экспериментального комплекса, Дмитрий замечал всё меньше следов кровожадных убийств, что подтверждало его теорию и мало-мальски успокаивало.  Наконец дойдя в сердце Павлова, к самой большой бронированной лаборатории, в которой чаще всего занимались тестированием влияния различных новых фракций полимера на людей. Академик неуверенно замер, прикидывая в голове варианты, как понять, есть ли там кто-нибудь живой, и, если ответ будет с положительным исходом, как к ним попасть, но решение пришло само собой. Разводные стальные двери перед ним распахнулись, и из них появилась высокая фигура со скрещёнными на груди руками и с привычным презрительно-недовольным выражением лица. Товарищ Захаров оказался живее всех живых. От таких, как он, сложно избавиться. Только теперь к привычному образу профессора, состоявшему из водолазки, потрёпанных джинс, пиджака и свободно накинутого белого медицинского халата, добавился внушающих размеров двенадцатикалиберный дробовик, висящий на лямке через плечо.  Сеченов с непроизвольно появившейся полуулыбкой на лице, приятно всё-таки, что живой, тихонько присвистнул. И, как обычно оно бывает, решил начать беседу первым: — Привет, — на выдохе сказал академик, вышло даже как-то черезчур жалобно, но оно и неудивительно.  — Какими судьбами, Дима? — всё так же с перманентным призрением поинтересовался Харитон.  — Да вот пришёл узнать, как вы тут, остался ли ещё кто-нибудь в живых?  — Насколько мне известно – нет. Лариса единственная, с кем удалось выйти на связь, она в порядке, у неё получилось скрыться где-то в цехах Вавилова. Ну, а насчёт меня, то в момент пиковой атаки я работал здесь, и, как ты уже мог догадаться, ни роботизированного, ни человеческого персонала со мной не оказалось, — чётко отрапортовал профессор. Сеченов облегчённо выдохнул и уже полноценно широко улыбнулся. Знания о том, что хотя бы пара ценнейших умов СССР живы и прибывают в относительном здравии, убирает тонну неприятностей.

***

Без приглашения проходя в лабораторию и устраиваясь за ближайшее свободное место рядом с Захаровым, он садится на деревянный стул, параллельно тяжело выдыхая воздух, и медленно распластывается по поверхности стола, положив свою гудящую тревожными мыслями голову на согнутые в локтях руки, и глухо говорит куда-то в рукава идеально белой рубашки: — Тош, я знаю, как ты ненавидишь подобного рода разговоры, но если я сейчас кому-нибудь не выскажусь, то… даже не представляю, во что это может вылиться, тебе ли не знать, как психика человека реагирует на большие эмоциональные перегрузки без дальнейшего их выплеска, а сейчас последнее, чего хочет от меня вся страна, так это потери рассудка.  — Прошу тебя, Дима, не впадай в крайности. Сентиментальности по типу «Тоши» остались на третьем курсе медицинского университета, тебе давно уже не 20 лет. – Ни намёка на сочувствие, только чистое раздражение и желчь. Сеченов, привыкший к такому «незаинтересованному» стилю общения, игнорирует холод в голосе, но замечание про излишнюю сентиментальность принимает к сведению. Уменьшительно-ласкательные коверкания своего имени он тоже никогда не любил. Они напоминали ему о детстве. О папе. О постоянном сравнении с братом. О вечных упрёках, что он должен не мечтать о далёких глубинах космоса, а работать в поте лица на заводе на благо партии и всего союза, как брат. И даже когда он уже занимал почётное звание министра кибернетической промышленности и торговли, вдобавок считаясь приближённым лицом к самому великому и ужасному, именуемому Сталиным, отцу всё равно было недостаточно. Так Дмитрий Сергеевич и не получил должностного одобрения в глазах папы, которого, между прочим, очень сильно уважал и даже по-своему, любил. Это, конечно, оставило неизгладимый след в характере академика, может, если бы он так слепо не верил в правоту своих действий и так яро не стремился доказать самому себе, что он что-то да стоит, то и не было бы и этих гор человеческих трупов, подорванной репутации и полного разгрома на предприятии.  Все эти терзающие мысли были озвучены Захарову в виде монолога, пока тот дописывал свои нескончаемые отчёты, непонятно, правда, кому они сейчас нужны в этом хаусе, но Дмитрий не забивал себе голову поверх всего ещё и этим вопросом. Ссылка на то, что так он справляется со всем ужасом, что происходит в этих стенах, заваливая и постепенно убивая себя работой, нравилась ему ненамного, но чуточку больше, чем осознание, что Харитон самый настоящий психопат, неспособный чувствовать вообще ничего ни к чему живому. У него же вроде когда-то давно-давно, ещё до всего этого, в далёкой молодости, были жена и ребёнок, правда, они потом умерли от тифа, что, скорее всего, и подтолкнуло профессора встать на путь мизантропии. Но вот пару лет назад он себе кошку завёл. Хоть временами Сеченову и кажется, что Захаров продолжает своё существование только из принципа, вдруг если его не станет, то некому будет кормить Мусю. Он не раз пытался обсуждать с ним его суицидальные замашки, предлагая свою помощь, не в открытой форме, конечно, но профессор просто отнекивался и ссылался на вызубренную отговорку про бренность и ненужность физического тела. Также академика временами накрывала жуткая обида на своего товарища за то, как пренебрежительно тот относится к их товарищескому дуэту, который, на секундочку, пережил и огонь, и воду, и горячие страстные жадные поцелуи двух истосковавшихся по телесной близости молодых учёных. Между ними никогда не было чего-то похожего на дружбу в обычном понимании этого слова, что уж говорить про какие-то более возвышенные взаимоотношения. Они были друг у друга некими стоп-кранами в тех или иных отраслях жизнедеятельности. Ну а проблемные аспекты телесной близости были выявлены ещё в начале их знакомства. Два одиноких, вполне физически здоровых, привлекательных мужчины средних лет, проживающих вместе, что из этого могло следовать, было приблизительно понятно, но это никогда не подкреплялось какого-либо рода чувствами. По правде говоря, Дмитрия Сергеевича поначалу это сильно угнетало, ведь он более эмоционально слаб и подвержен таким противным вещам, как привязанность, а Харитон не мог отвечать ему взаимностью. Но всё это осталось далеко в обшарпанной однушке в общежитии при университете, сейчас они оба повзрослели и пошли каждый своим путём, но, когда нуждались в друг друге, всегда приходили на помощь, в своей изощрённой, понятной только им форме, но приходили. 

 ***

Так случилось и сейчас, бумаги со строго выведенными формулами из органической химии аккуратно убраны в сторону, стул Харитона придвинут к стулу академика, который, в свою очередь, устало опустил голову на товарищеское плечо, так вовремя подставленное. Сон – защитная реакция изрядно вымученной нервной системы. Рука Захарова бережно огибает чужое плечо и легонько поглаживает. Он всё понимает и всегда понимал. Он действительно уважает и считает Диму хорошим человеком, просто через чур мечтательным и смотрящим на мир через розовую призму утопичности. Харитон медленно прикрывает глаза и запрокидывает голову назад. Сквозь веки проступают разноцветные пятна, как будто долго смотришь на светящуюся лампочку, а потом резко отводишь взгляд, и ещё какое-то время можешь наблюдать её фантом — световой след, похожий на фотографический негатив. Скоро они оба проснутся и вернутся в этот серый, до одури несправедливый мир ужасов ответственности и кошмаров последствий, но сейчас они заслужили свой маленький персональный перекур в сюрреалистичном психотропном мирке, именуемом Лимбо, где каждый по-своему счастлив.