Поцелуи спасут мир

      Он входит почти бесшумно. Как обычно, резким движением поворачивает замок, только в этот момент давая знать о своём присутствии.       — Скучала, грязнокровка? — насмешливо спрашивает, а Гермиона уже глубоко дышит, всеми силами стараясь задохнуться в нём.       Не получается.       Забавно, ведь это буквально единственный способ лишиться жизни, который Малфой оставил ей. Окна её спальни зачарованы, как и всё, что могло бы случайно обвиться вокруг её шеи, кроме его пальцев.       — Нет. Надеялась, что ты умер, — произносит она с улыбкой, поворачиваясь.       Встречать его в борделе, куда её направили спустя несколько месяцев бесконечных пыток, первое время было невыносимо. Со смертью Гарри Поттера и падением Ордена их миру настал конец. Надежда осталась лишь пустым звуком, и Гермиона отчётливо ощущала это, позволяя рукам своего врага скользить по её телу.       Через два месяца её мозг начал панически искать плюсы такого положения.       Малфой выкупил её практически сразу. Другим не было позволено касаться её. Остальные Пожиратели высших чинов могли только смотреть и говорить с ней.       Но когда Малфой возвращался с рейдов или у него просто выдавался удачный день…       Светские беседы кончались очень быстро.       Она всегда знала, когда он навестит её. Первое, что Гермиона делала, когда просыпалась, это панически проверяла прикроватную тумбу, на которой ежедневно оказывались цветы, собранные в изящные букеты.       Малфой часто посылал ей азалию, когда отправлялся в долгосрочные миссии.       «Береги себя для меня».       Когда его слишком долго не было, она вдыхала запах вереска.       «Одиночество», — пропевали цветы.       В те немногочисленные дни, когда в вазе появлялась вербена, она знала, что дела в магическом мире идут не слишком хорошо. Не слишком хорошо для сторонников Воландеморта.       «Молись за меня», — будто бы он действительно верил, что она склонит колени в его отсутствие.       Но стоило лишь её рецепторам уловить тонкий сладко-медовый аромат флоксов, как желудок скручивало, а сердце начинало загнанно колотиться о рёбра.       «Пламя твоих губ».       «Только для меня».       «Моя».       Все самые отчаянные попытки навредить себе она предпринимала под аккомпанемент этого аромата. Малфой прямо заявлял о своём появлении тем днём, а ей оставалось только насладиться последними часами покоя.       Гермиона не удивилась, что он выбрал именно язык цветов для того, чтобы общаться с ней, когда его не было рядом. В чистокровных семьях эта традиция, к сожалению, всё ещё жила.       Раньше она бы никогда не подумала, что букеты способны стать инструментом психологического насилия, но вот они в этом самом моменте, а её психика изломана чем-то настолько незначительным, что хочется смеяться, раскачиваясь из стороны в сторону.       Если бы это только было возможно, каждый из присланных им цветков горел бы ярче, чем Хогсмид в день финальной битвы. Вот настолько она ненавидела это.       — Как всегда, очень гостеприимно, Грейнджер.              Он низко смеётся, сбрасывая сырое пальто с плеч. Садится на кресло и одним только взглядом даёт понять, чего ожидает.       Улыбка, будто насильно приклеенная к её лицу, дрожит. Но не потому, что она боится, а потому, что Грейнджер по самое горло в отчаянии. Они оба знают, что последнее, на что могла надеяться Гермиона, — его смерть.       В лучшем случае при таком раскладе её перекупит кто-то занимающий настолько же высокое положение, как Малфой. В худшем — ей будет жаль.       Она уверена, что за прошедшее время заработала себе Стокгольмский синдром, но её упрямство всё ещё при ней. Она будет отталкивать эти размышления до последнего.       Что ж, ему недостаточно её гостеприимства? Гермионе претит его собственное.       — Я стараюсь.       — Я знаю, когда ты стараешься, Грейнджер, — уголок губ снова ползёт вверх, и она с уверенностью может сказать, о чём он думает. — И сейчас ты точно не делаешь этого.       Гермионе приходится подойти ближе, чтобы не обжечься огнём, которой горит в его глазах, предвещая её неповиновение. Её разум привык к этому — подчиняться.       Малфой подаётся вперёд и обводит её губы большим пальцем.       Сколько бы времени ни прошло, сколько бы тёмной магии ни источала его душа, он всегда оставался слишком красив для человека, которого хотелось забить камнями до смерти.       — Эта чертовски сладкая улыбка, которую ты мне даришь каждый раз, — он прицокивает языком, надавливая сильнее. Одна фаланга погружается в её рот. Глубоко и настойчиво. Он просто не умеет по-другому. — Скажи мне, грязнокровка, я похож на того, кто предпочтёт подделку оригиналу?       Гермиона сводит брови, даже не замечая, как остальные мышцы её лица расслабляются.       — Так-то лучше, — его пальцы давят на её язык, почти причиняя боль. Малфой тянет её вниз так, что Грейнджер приходится спуститься перед ним на колени, чтобы остаться без вывиха нижней челюсти. — Ты можешь кричать, лить слёзы и даже смеяться, Грейнджер. Но я должен знать, что это настоящее. Ты ведь не из тех шлюх, которые роняют фальшивые стоны за лишние галлеоны, правда?       Она кривится от его формулировок, что вызывает в нём только смех.       Всё это — сплошная насмешка с флёром амаранта и безысходности. Так же глупо, травмирующе и безнадёжно.       — Не беспокойся, за последний год я не прикасался ни к одной женщине, кроме тебя. Это теоретическое замечание.       Она, вопреки инстинкту самосохранения, отстраняется, освобождая себя от его чрезмерной близости, тогда как Малфой лишь продолжает вести по её телу собственническим взглядом после двухнедельной разлуки.       — Ты самый наивный и глупый человек на моей памяти, если интерпретируешь эту мою реакцию как ревность, Малфой, — огрызается она, смотря на него снизу вверх.       — Это не ревность, Грейнджер. Это твоя потребность во мне как в единственной константе в твоей текущей жизни. Ты всегда была приверженцем стабильности. Думаешь, сейчас что-то изменилось? — он хмыкает. Откидывается на спинку кресла, расстёгивая первые две пуговицы на чёрной рубашке. — Мы оба знаем, что нет. В отличие от Патил, Джонсон или кого-нибудь другого, ты неприкосновенна для всех, кроме меня. Только я могу навещать тебя в любое время суток. Только я могу распоряжаться твоим телом и душой. Только я трахаю тебя, грязнокровка. Это твоя линейность. Это тот якорь, на котором держится твой рассудок, иначе ты бы уже давно сошла с ума, как твоя рыжая подружка.       Упоминание Джинни бьёт под дых. Гермиона стискивает зубы и старается прогнать из головы образ кричащей девушки, расцарапывающей себе глаза.       Годовщина победы Воландеморта, где младшую Уизли приковали к часовне рядом с останками Гарри и заставили просматривать воспоминания о его смерти на протяжении нескольких часов, стала её расколом.       Джинни умерла в борделе в тот же день, медленно истёкши кровью. Гермиона лишь надеялась, что никто не посмел осквернить её тело после этого.       — Ты ошибаешься, — она вскидывает голову настолько, насколько ей позволяет нагрянувший ужас. — Ты никогда не будешь владеть моей душой. Всем чем угодно, но только не ею.       Малфой расставляет ноги и медленно склоняется к ней, уперев локти в колени так, чтобы их лица находились на минимальном расстоянии друг от друга. Если не знать о том, что происходит, то можно подумать, что он хочет открыть ей какую-то великую тайну.       Может, он скажет ей, как выбраться отсюда? Может, он выкупил её, потому что всё это время был тайным шпионом Ордена и посчитал себя самым меньшим из возможных зол?       Может, он был неправ, и её рассудок больше не держится даже на их постоянных встречах? Она сошла с ума? Была ли Гермиона когда-нибудь в норме? Ведь с хорошими людьми не должно случаться столько плохого.       И вот его губы в миллиметрах от её уха. Грейнджер чувствует его дыхание. Такое тёплое-тёплое. Аж прижаться хочется оттого, как холодно ей сейчас.       — Грейнджер, — выдыхает он. Маняще. Жарко. Почти нежно. — У тебя больше нет души. Я купил её.       Внезапно вцепившиеся ей в горло пальцы удавкой стискивают кожу, приближая к себе.       Она задыхается.       — Знаешь, что бы было, если бы тебе взбрело в голову создать крестражи, как одному нашему общему знакомому? Ни-че-го, — губы с каждым слогом касаются мочки. — Потому что в тебе осталось так мало, что оно перестало отражать значение этого слова. Потому что всё в этом мире можно купить, грязнокровка.       — Малфой…       Её губы немеют, кислород перестаёт поступать в мозг, и Гермиона уже готова согласиться с ним вне зависимости от того, что он говорит.       — Ты моя грёбаная панацея, Грейнджер. Я заплатил за тебя немыслимые деньги и теперь хочу тебя до последней капли. До того самого края, пока от тебя ничего не останется. Но знаешь, что говорят? Я часто перешагиваю даже эту черту.       — Пожалуйста, Малфой…       Комната смазывается перед её глазами. Он проводит губами под её ухом, втягивает воздух, наслаждаясь своей властью над ней. Дыхание мужчины учащается, тогда как её лёгкие — сгорают изнутри.       — Так легко представить, что ты просишь меня совсем о другом…       Проходит вечность, прежде чем он ослабляет хватку. Пальцы цепляются за его руку на шее, когда Гермиона начинает глотать воздух, а гортань отдавать болезненными спазмами.       — Знаешь, я ведь даже не хотел тебя, когда появилась информация о том, что некоторых девушек можно выкупить в… личное пользование, — Малфой вспоминает это так, будто это было чем-то настолько далёким, что нужно прилагать усилия, чтобы добраться до истины. — Это была больше вынужденная покупка, чем что-то, что я делал лично для себя. Лучшая подруга Гарри Поттера не могла достаться кому-то, у кого на груди было меньше орденов, чем у меня.       Она сглатывает неприятный ком в горле. Ей не нужно стараться вспомнить тот момент, когда она впервые увидела его после войны. Тот смертельный холод навсегда впечатался в её память, как и последующая перемена в его настроении.       Лучше бы он продолжал относится к ней как к антикварной вазе, которую приобрёл, чтобы потешить своё самолюбие. Лучше бы он разбил её тогда, в самый первый раз, чем продолжал любоваться, проникаясь сделанной покупкой.       — Но восемь месяцев назад, когда я впервые увидел тебя спустя почти шесть лет, — он выдыхает. Длинные пальцы вычерчивают рисунки на её шее, а Гермиона приказывает себе не шевелиться. Его слова всегда были предпочтительнее его действий. — Я предполагал, что война скажется на тебе сильнее. Но нет. В этом мире ты тоже моя константа, Грейнджер. И тебе никуда не деться от этого. От меня.       Её губы дрожат от злости. На него, на себя. За все противоречия, что есть между ними.       — Восемь месяцев назад ты изнасиловал меня, — шёпот надрывный. Такой, словно она не слабо шевелит губами, а кричит от боли. И снова разномыслие начинает скрести где-то внутри неё, когтями разрывая здравость, ведь она чувствует его усмешку.       — Ты оскорбляешь меня, если считаешь это изнасилованием. Мне даже почти не было интересно, — Малфой поглаживает её щеку второй рукой, медленно спускаясь пальцами вниз. — Ты была такой молчаливой, когда тебя только доставили ко мне. Совсем не то, что было нужно.       В момент, когда он заканчивает фразу, его ладонь уже обхватывает одно полушарие её груди. Соски твердеют между его пальцами, вспоминая ласки, что он дарил ей прежде.       — Я ненавижу тебя, — Гермиона сжимает зубы плотнее, но не шевелится.       Его пальцы тем временем следуют вниз по её животу и поддевают подол платья, резко прижимаясь к промежности. В её ящиках с одеждой никогда не было нижнего белья. Ещё одно унижение, с которым Гермионе пришлось мириться.       Она издаёт звук, похожий на всхлип, когда Малфой обводит преддверие влагалища, плавно двигаясь вдоль складок. Кровь приливает к половым губам, щекам и шее.       — И всё же ты стонала подо мной в прошлую нашу встречу. Я был практически нежен с тобой, — он вводит в неё один палец без особых проблем, ведь, вопреки её словам, меж бёдер влажно. Ещё один слабый звук вырывается из её груди. — Скажи, Грейнджер, каково это — кончать под тем, кто тебя насилует?       Гермиона зажмуривается так крепко, что веки начинают болеть. Она не хочет его видеть. Она не хочет видеть себя в отражении его бездушных глаз.       Признавать то, что иногда она испытывает удовольствие от того, что Малфой делает с ней, было соразмерно предательству собственного «я». Её тело используют, а оно поддаётся. Наслаждается. Рвётся навстречу. Ещё хуже было то, что Малфой в курсе всего происходящего.       Она не глупа и знает, что этому не всегда может предшествовать её желание. Как защитный механизм, её тело может идти на уступки тому, кто нарушает все внутренние законы, только чтобы обезопасить себя.       Выдох…       — Паршиво, — только губами, но он слышит.       Пальцы Малфоя замирают, а потом его касания покидают её.       Гермиона почти неверяще распахивает глаза. Он решил прислушаться к ней? Её слова имели какой-то вес для него? Волна облегчения поднимается от кончиков её пальцев к груди.       Но когда она поворачивает голову, встречаясь с тем, что заволокло его радужки, её удивление моментально сменяется на покалывающий кожу страх. Нет, это ужас.       Именно это она чувствует, мысленно перебирая тысячи и тысячи извинений, которыми бы могла рассыпаться перед ним.       — Ты ведь не знаешь, как это происходит, правда? — его напускное сочувствие пугает ещё сильнее. Гермиона испытывает желание закричать, позвать кого-нибудь на помощь, будь это даже другой Пожиратель. Лишь бы не оставаться с ним в одном помещении.       — Что?       — Тебя никогда не рвали на части, трахая до полусмерти, Грейнджер, — такие жестокие слова врезаются в её разум, вводя в оцепенение. — Ты не поймёшь, как хорошо я обращаюсь с тобой, пока не увидишь разницы.       Она уже хочет отодвинуться, как его хватка вновь становится стальной. Малфой тянет её вверх с колен, поднимаясь с места.              — Малфой, нет…       Гермиона ощущает бёдрами подлокотник дивана, к которому он её оттащил, и дёргается. Она не вынесет этого. Она просто не сможет. Если и было что-то, что удерживало её в здравом уме, то сейчас Малфой мог переступить эту черту раз и навсегда.       — Только не так…       Она всхлипывает, руками цепляясь за его рубашку, но он тут же отбрасывает их от себя. Его взгляд темнее самой затерянной морской глубины. Его руки жестоки. Они разрывают платье на её теле с громким треском.       — Прошу тебя, только не так…       Малфой толкает её назад, болезненно усмехнувшись.       — Что случилось, Грейнджер? Мы же уже проходили это, разве нет? — в голосе такая скорбь, будто он хоронил все свои чувства и себя вместе с ними. Давился землёй с усталой улыбкой, даже шанса ей не оставляя помешать гвоздям войти в крышку гроба.       Находить в его словах долю правды было больно. Больнее, чем думать о том, что он собирается сделать.       Они не проходили это.       Он не был с ней так груб, что Гермионе приходилось собирать себя по частям после каждой их встречи, залечивая разрывы и синяки. И, возможно, он действительно был меньшим из всех зол?       Нет.       Нет?       Ей нельзя думать об этом в момент, когда Малфой планирует взять её самым непристойным, самым зверским образом, лишь бы только наказать. Показать, как может быть. Как было в этом месте всегда с другими выжившими девушками из Сопротивления.       Его пальцы впиваются в бёдра, поворачивая её спиной к себе. Рука давит на спину, заставляя перегнутся через подлокотник дивана.       — Остановись, — по её щекам начинают скатываться слёзы. То, что осталось от платья, оказывается задранным. — На секунду. Остановись. Малф… Драко, прошу тебя. Я прошу тебя…       Тишину комнаты разрезает её всхлип.       Гермиона не знает, что сподвигло его прислушаться. Его рука всё ещё находится на её пояснице, дыхание сбито у обоих. Успокаивает только то, что если бы он действительно хотел сделать то, что планировал, то не остановился бы. Малфой не был из тех, кто даёт последнее слово умирающему.       Она заводит ослабленную кисть за спину, обхватывая его запястье. В кистях клокочет адреналин.       — Пожалуйста, — ещё раз повторяет она для верности, как если бы они говорили на разных языках.       Его кожа холодна на ощупь. Гермиона медленно поднимается, ещё более осторожно поворачиваясь к нему. Ни одна эмоция не слетела с изгибов его лица — на нём всё так же высечены оттенками злость и безумие. Они оба словно замерли в моменте, в котором почему-то Малфой уступил ей.       Её грудь поднимается с глубоким вздохом. Она втягивает носом воздух, пропитанный сладким цветочным ароматом. На тумбе у её постели стоят красные флоксы. Такие же яркие, как и решимость, постепенно овладевающая её телом.       «Пламя твоих губ».       Малфой никогда не целовал её. Но тем не менее продолжал посылать ей эти цветы в назначенный день. Она не могла ошибиться в их прямом значении.       Гермиона думала, что он просто не хотел опускаться так низко. Не хотел пачкаться об неё или тратить время на что-то с таким выразительным романтическим подтекстом.       Поцелуи были за выстроенными им рамками, — так она думала.       Но может быть… Ему всего лишь нужен был её собственный огонь?       «Пламя твоих губ».       И она подносит спичку к бензиновой цистерне.       Гермиона делает шаг вперёд, всё ещё сжимая его запястье в своей ладони. Облизывает губы, когда тянет руку к его шее, пугливо прижимаясь ближе.       Малфой не отводит от неё глаз. Наблюдает, не предпринимая больше никаких действий. Всё может обернуться для неё катастрофой, если она разгадала его неверно, но Гермиона решает идти на риск. Всё или ничего.       Если она сгорит, то только вместе с ним.       Она подаётся вперёд и приникает своими губами к его, не оставляя себе времени на то, чтобы передумать. Глубокий ступор, в котором находится Малфой, заставляет её нахмуриться, но не отступить. Гермиона проводит языком по его губам, ногтями впивается в кожу на его шее, не позволяя себе отстраниться.       Равновесие чуть ли не покидает её, как только его руки оказываются на её бёдрах, а с мужских губ слетает прерывистый выдох. Малфой вдавливает её тело в себя с такой силой, что она бы начала переживать за целостность своих рёбер, если бы её не поразило другое.              Этот поцелуй был почти нежным.       Не грубым. Не насильственным. Не жестоким. Не таким, каким был сам Малфой.       Очевидно, то, что сделала с ним война, было куда глубже и сильнее, чем она думала. Такая изолированность, вечное подчинение тому, кого даже нельзя назвать человеком, сломали в нём что-то.       Малфою просто было необходимо, чтобы в нём нуждались. И она даёт ему то, что было нужно, сгорая внутри от стыда и протеста.       — Я убью всех, кто хотя бы немного дорог тебе, если ты остановишься, — его приглушённые слова оседают в комнате.       Гермиона с силой проводит ногтями по его шее, оставляя красные разгневанные полосы на белоснежной коже. Контраст действий и его слов слишком ярок для восприятия. Губы слишком желанны, чтобы сбросить эту необходимость только лишь на её страх.       Она не сможет остановиться. Она не хочет этого делать, какими бы сфабрикованными ни были её чувства.       — Я убью нас обоих, если ты остановишься, — в губы доносится ещё одна угроза.       Гермиона тянется к ремню на его брюках. Насколько же он изранен, если готов пойти на то, о чём говорил, в случае её отступления? На миг, всего на одно мгновение, это кажется хорошей возможностью. Ей и другим больше не придётся страдать, чувствуя на себе всё, что осталось от этого мира. Больше не будет боли. Больше не будет сожалений и ненависти к самой себе. Больше не будет его.       — Я…       Она собирается. Целует его глубже, чтобы лишить сосредоточенности. Может быть, так он не расслышит правды в её голосе.       — Я хочу тебя.       Ей так чертовски плохо, что обморок маячит где-то на горизонте, тёмными пятнами напоминая о возможности свалиться. Ей так чертовски хорошо, что становится нечем дышать. Плохо тем, что хорошо.       Малфой издаёт тихий низкий стон, слыша эти слова. Обхватывает её бёдра ладонями, поднимая и вынуждая обхватить его ногами. Гермиона подчиняется. Ей нравится ощущение, что это всё не по-настоящему. Что у неё нет выбора. Даже если это не так.       Спина касается постели. Малфой нависает сверху и, кажется, теряется. Забывается в этой вполне реальной иллюзии, оставляя поцелуи повсюду, пока она вытаскивает кожаный ремень из пряжки.       — Хочу тебя, — шепчет она, языком проводя по его шее.       Хочет ведь?       Он никогда не спрашивал, но она ответит.       Малфой смотрит на неё сверху, впитывая каждый звук. Он украл эти слова у неё. Вынудил их сорваться с её языка, восемь месяцев проводя с ней ночи. Он её константа, и ей никуда не деться от этого.       Она всего лишь человек во власти другого человека, как и он.       Это бы звучало почти что романтично, вот только если Гермиона принадлежит ему, то Малфой — нет.       Ведь всё можно купить, правда?       Его душа тоже больше не принадлежит ему. Когда-то давно, стоя в фамильном поместье накануне шестого курса, он продал её тьме за благополучие своей семьи. Настолько же давно она отдалась свету.       — Грейнджер, — говорит так, как если бы забыл то гнусное обращение, что вечно использует.       Его больше не волнует её кровь. Никого больше не волнует кровь. Эта грёбаная война вообще была не о крови, а все унизительные вещи, что он говорил, были только для того, чтобы поддерживать видимость целенаправленности своих действий. Ведь никто не хочет считать себя плохим человеком, падким на власть и признание.       Гермиона чувствует давление, когда он медленно наполняет её собой. Сама опирается на руки, расставленные по бокам, и насаживается на него, не сводя взгляда с Малфоя, принимая всю его длину.       — Блядь, Грейнджер, — его дыхание прерывистое. Глаза прикрываются. Да, это то, что нужно. То, что необходимо. — Я хочу тебя так, как не должен.       — Да, — она запрокидывает голову, открывая для него шею. Ей нужны его губы на себе. — Пожалуйста, да.       — Скажи, о чём ты просишь, — его член в ней скользит слишком медленно, наслаждаясь теснотой, жаром и сжатием мышц. — Скажи, мать твою, о чём ты просишь.       Она зажимает рот рукой, жмуря глаза. Стенки влагалища слишком растянуты, чтобы мыслить здраво. Его близость слишком интенсивна.       Малфой кусает кожу над её ключицами, покачиваясь внутри неё. Мучительно медленно пользуется её телом, а Гермиона закусывает пальцы, сдерживая в груди стоны.       — Скажи мне, — не просьба, а требование. Скрытая угроза, которую она привыкла разбирать в его словах.       — Ты. Я прошу тебя. Только тебя, — рвётся из неё, давая ему ответ. — Ничего больше.       Она никогда в жизни не видела, чтобы он смотрел так. Никогда не чувствовала, чтобы Малфой отдавал себя настолько, насколько делал это сейчас, ускоряя свои движения.       Это не насилие, это чёртово помешательство. Причём для обоих.       В их мире не осталось ничего правильного, поэтому они продолжали вычёркивать это слово из всех словарей, путаясь в людях и жизнях. В своих эмоциях, пытаясь найти разумное объяснение тому, что происходит.       — Если ты продолжишь касаться меня, я кончу в тебя прямо сейчас, — хрипит он, склоняя голову к её руке, что обвивает его шею. — Настолько глубоко, как только можно.       Её грудь подпрыгивает с каждым толчком. Она сжимает губы, ощущая, как горят внутренности. Движения внутри распаляют сильнее, но этот жар не один из приятных. Она знает, что подходит разрядка, но не хочет этого.       Малфой испепеляет её глазами, приоткрыв губы.       — Ты кончишь вне зависимости от того, хочешь ли, — словно читая её мысли, отвечает он. — До последней капли, Грейнджер. Я хочу тебя до последней капли.       Она закрывает глаза. Ненавидит его и жаждет одновременно. Фрикции становятся болезненными из-за того, что он слегка меняет угол, скользя вдоль передней влагалищной стенки.       — Пока от тебя ничего, — её словно преждевременно помещают в котёл, заготовленный где-то снизу, настолько становится нечем дышать. — ничего не останется.       Гермиона пытается свести ноги, когда нежеланный оргазм всё же достигает её. Она не контролирует своё тело. Не знает, как сопротивляться. Малфой удерживает её ноги разведёнными, продолжая вбиваться в её тело, подводя себя к финишу.       Он заполняет её изнутри, вонзаясь слишком глубоко. Её зрение теряет чёткость, спазмы сковывают низ живота и внутренние мышцы так, что хочется сжаться, прижав ноги к груди.       Она не помнит, как Малфой выходит из неё и прижимает к себе. Не разбирает его шёпот среди своих загнанных мыслей. Всё, на что она обращает внимание, — лишь красные, понурившие головы флоксы, стоящие на прикроватной тумбе.       «Пламя твоих губ», — напоминают цветы.       Мама часто говорила ей, что поцелуи спасут мир.       Вычитанная цитата в одном из романов, что наполняли их домашние полки, стала её любимой. Гермиона улыбалась, когда получала в школе письма от матери, законченные именно этой фразой. Всегда отправляла ей ответ с припиской о том, что мир спасут далеко не поцелуи. Обратные послания всегда наполняли такие слова, как «смелость», «отвага» и «правда».       Но она была ребёнком, не верящим в плохие финалы, а её душа всё ещё принадлежала ей.       Сейчас она выросла. Повзрослела и сломалась, наконец признав своё поражение. С отнятой душой, без власти над собой, Гермиона перестала быть той девушкой, что верила в смелость, отвагу и правду.       И может быть, в этот день поцелуи действительно спасли чей-то мир, заключённый в четырёх стенах.