Pallida narcissi

– Вы любите розы? Фредерик вздрогнул, услышав неожиданный вопрос от своего раннее молчаливого спутника. К чему был этот неожиданный вброс - остаётся только додумывать; то ли известный новеллист соскучился по долгим, бесполезным разговорам, то ли счёл уместным спросить о цветах в давно усохшем саду. – Терпеть их не могу. – Композитор собирался добавить ещё что-нибудь, но не решился: а не был ли вопрос, отчасти, вовсе риторическим? Как же сложно ему даётся, в самом деле, это общение. И в детстве, и сейчас... – Что же вы тогда любите? – Орфей остановился, осматривая то, что некогда можно было назвать садом поместья Крайбург; теперь, увы, остались одни лишь старые коряги и голая почва. – Господин Крайбург? Фредерик замялся, оборачиваясь и бросая беглый взгляд на своё некогда любимое место: из белых, роскошных нарциссов, что, к удивлению садовника, цвели почти всю весну, лето и осень, остался всего один бутон. Бледный, иссохший цветок покачивался при лёгком дуновении ветерка, еле-еле держась за стебель; казалось, нечаянно дотронься до него – и он рассыпется на мелкие кусочки так же, как за одно неосторожное слово ломается человеческая жизнь. Ответ остался неозвученным, теряясь в шепоте листьев дуба, растущего тут дольше, чем Крайбурги учатся музыке. Но он и не нужен: без слов писатель прекрасно понял ответ, мгновенно считывая тоску в чужих глазах и меняя тему; но музыкант не слушал его боле – воспоминания нахлынули на него с новой силой, заставляя теряться в том удушающем чувстве тоски по детству, тогдашним проблемам и заботам. А ведь когда-то его расстраивало то, что ужин подали на минуты две позже, чем должны были... Орфей тихо усмехнулся, беря своего нового приятеля, обеспечившего его временным домом, под руку. Надо же. Все музыканты столь сентиментальны, когда дело касается их детства?

***

На край древнего рояля с тихим шуршанием опустился завёрнутый в роскошную бумагу букет; Фредерик поднял взгляд, сталкиваясь с несколькими крупными бутонами ярких, отчасти даже ядерно-рыжих лилий, выжигающих зрение и явно не вписывающихся в общий интерьер комнаты. – Оранжевые?... – Твои любимые. Разве не так? – Орфей ехидно улыбнулся, опираясь локтями на крышку инструмента и подставляя тыльные стороны ладоней для своего лица. – Мистер Орфей, вы ошибаетесь. Мои любимые цветы это- – Надо же, какая досада. – Новеллист не дал закончить своему приятелю предложение, явно с насмешкой реагируя на его недовольный упрёк. По интонации было слышно, что мужчине в самом деле всё равно: он лишь махнул рукой, продолжая. – Не сыграете ли мне что-нибудь, мистер недовольный-подарком-композитор? Фредерик напряжённо сглотнул, натягивая перчатки сильнее и сдерживая злостный кашель; спустя минуту аккуратные пальцы начали мастерски-неторопливо играть двадцать третью сонату Бетховена, вытягивая каждую ноту долгим, плавным вдавливанием клавиш в каркас инструмента. Мягкая, завораживающая мелодия окутала единственного слушателя, чья улыбка расплозлась лишь шире: он определённо точно знал, что это за мелодия и как её нужно было играть. Искрящаяся ненависть сверкала в чужих холодных глазах, что обращены были только к Орфею: на работу рук смотреть совершенно не было смысла – композитор знал всё, что играл исключительно в высшей степени превосходства, не позволяя своим пальцам оступиться ни на мгновение. Игры на рояле с таким остервенением писатель ещё никогда не видел. Мистер Крайбург определённо точно мог удивить. Кого угодно, но только не ДеРосса, плетущего уже второй десяток работ исключительно успешные судьбы персонажей своих романов: людская природа была ему крайне понятна. – Превосходно. – Новеллист одарил чужую работу щедрыми аплодисментами, как бы невзначай касаясь напряжённых плеч хозяина дома, – ничуть не сомневался в вашем мастерстве, мой дорогой друг. Действительно прелестно - наблюдать за тем, как человек отчаянно пытается и показать свои эмоции, и проявить крайнюю степень мастерства. Чувства оказываются сильнее: оставалась всего одна завершающая нота, когда звук отчасти испуганно дëрнулся, заскрипел и противно ударил по ушам растроенным клавишным. Фредерик оступился – оступился, только ради того, чтобы несдержанно захлопнуть крышку рояля, надеясь, что сейчас там окажутся руки нахального, противного писателя. Он совершил ошибку только ради того, чтобы с презрением всего мира бросить разочарованный взгляд на Орфея и удалиться в гордом молчании, ощущая удивлённый и непонимающий взгляд на легко исчезающем шлейфе присутствия композитора в зале. Впечатляюще, однако.

***

– Снова? Новеллист остановился, услышав от приятеля ненавязчивый вопрос, утонувший в глубине воды тихого пруда. Ветер шумел над их головами, изредка грубо касаясь бледных щëк мужчин – оба уже замёрзли до треска костей, но никто явно не собирался двигаться в сторону дома. В конце концов, Орфей ещё не закончил со своими делами здесь, а Фредерик сам ответствен за то, что после сегодняшней ночи сляжет в постель с температурой. – Опять. Композитор наконец поднял взгляд на своего собеседника и чуть слышно прочистил горло, собираясь прогнать назойливого писателя – не хватило то ли силы духа, то ли мгновения, в которое он опустился на скамейку рядом, вальяжно закидывая одну ногу на вторую. Вновь воцарилось всепоглощающее молчание, в пучине которого тонут люди чаще, чем в Северном море. – Твои любимые. – Орфей ему протянул спешно, неаккуратно собранный в местами рваную бумагу букет из пяти белых тюльпанов; он явно торопился, стараясь сорвать их с клумбы перед поместьем и остаться незамеченным, – разве не так? – Ошибаетесь, – Крайбург поëжился, пытаясь скрыться от ветра в обхвате собственных рук. Ничего не помогало: он промëрз до кончиков пальцев, но уходить было пока ещё рано. Что-то определённо тянуло туда; может, это был камыш, в который его никогда не пускали, а он послушно сидел на этом самом месте и любовался точно таким же видом, может, это были вновь расцветшие спустя много лет лотосы, которые он дарил своей сестре каждые выходные, стараясь показать, насколько она ему дорога, а может, это и вовсе были кувшинки, которые теперь уже не сияли той же чистотой, что и тогда, в руках его отца. Комментировать промах приятеля нынешний хозяин поместья отказался, лишь молчаливо принимая подарок. Все-таки, отторжение было бы совершенно подло: старания всегда должны окупаться, даже самые малые. – Я знаю, мой друг. Я знаю, – романтист поднял глаза к небу, ожидая какого-нибудь колкого замечания с чужой стороны. Не услышав ничего, кроме тихого шелеста бумаги и спокойного дыхания, мужчина вернулся к разговору, высказывая свою ненавязчивую просьбу. – Споëте для меня? – Я композитор, а не оперный певец, – Фредерик нахмурился, отводя растерянный взгляд и вылавливая хоть малейшую насмешку в чужих словах. Спустя пару минут, «не оперный певец» все-таки запел: чарующий бархатный голос тихо разлился по округе, теряясь в дрожи на ветру. Слова детской колыбельной до жути знакомы обоим, но каждый куплет для Орфея казался чем-то определённо новым, необычайно сказочным. Казалось, теперь он и сам погружается в ту атмосферу вечной тоски по возрасту, когда все заботы были действительно поверхностными, легко решаемыми проблемами; отчасти теперь он осознавал то, во что погружался его товарищ, каждый день гуляя по родным местам и впадая в беспамятство мыслей о былом. Сердце сладостно заныло, приближаясь к неоспоримой концовке и, когда бархат чужого тенора замолк, всё, что мог сделать писатель – восхищённо выдохнуть, раздражая чужой слух ленивыми, но действительно благодарственными аплодисментами. – Видимо, вы всë же не только музыкант, – романтист прыснул, поднимаясь и похлопывая собеседника по плечу, – пойдёмте в дом, а то нехорошо получится, если вы такой превосходный талант загубите на холоде. Композитор промолчал, но, стоило Орфею сделать шаг – подскочил и отправился за ним, оставляя воспоминания за спиной. Всё же, его надоедливый приятель в чем-то прав. Увы, не в своей вечной лести, неотличимой от настоящей правды; но нечто изнутри подсказывало, что писатель не позволит себе врать в такой уединенно-интимной обстановке только между ними двумя.

***

Фредерик судорожно что-то писал, не заботясь о кляксах, которые оставались после неаккуратного скольжения пера по бумаге: сейчас важным было совершено не это. Стоило ли говорить, насколько нечасто вдохновение посещало его? Нет, ему определённо точно надо переехать в зал, чтобы в любой момент он мог точно так же подскочить и сразу наиграть композицию. Приходилось пока обходиться лишь клочком бумаги и старыми чернилами. Мурча получающиеся ноты себе под нос, композитор не услышал сначала стука, а потом и скрипа двери, оповещающего о незваном госте. Молчаливый слушатель же оставался на месте, расплываясь в улыбке при виде усердно работающего, вдохновлённого человека – хозяину поместья явно было не до его присутствия, и мужчина даже засомневался, действительно ли его не заметили, или же нагло проигнорировали. В любом случае, пока Орфей мог наслаждаться таким редким случаем, он был доволен. – Что ты здесь делаешь? – Крайбург, осознав, что в комнате он не один, резко обернулся, лицом к лицу сталкиваясь с нарушителем идиллии этой ночи. – Твои любимые. – Новеллист лишь прыснул, протягивая три цветка красной астры, мягко улыбаясь, он продолжил уже привычную ему фразу, – разве не так? – Ошибаетесь. О, он определённо знал, что глубоко ошибался, точно так же как и знал о том, насколько сильно композитор тосковал по детству, по родным ему нарциссам в саду и по его давно почившей на чужбине сестре. Но было так забавно раз за разом видеть это выражение недоумения и раздражения на чужом лице, что прекращать совсем не хотелось. – Ошибаюсь, – Орфей кивнул, подтверждая и свои, и композиторские слова, – продолжайте, Фредерик, продолжайте. Крайбург неверяще повёл бровью, принимая подарок и окидывая взглядом своего ночного гостя. И продолжил. Продолжил, принимая приятеля за того несчастного слугу десятки лет назад работавшего на его родителей: тот скончался из-за несчастного случая, отрывая маленького мальчика от творчества на долгие месяца. Продолжил, теряясь в воспоминаниях о тех уроках сольфеджио, что ему вела противная женщина из провинции; продолжил, дрожащими от слабости руками хватаясь за несуществующие клавиши, как во время ночных кошмаров после целого дня занятий. И всё вокруг будто бы запахло той самой мастикой, которой натирали полы каждый месяц, тем ароматом старых книг, спрятанных под подушкой,чтобы нянька не отобрала. Орфей молчаливо ретировался, бесшумно прикрывая за собой дверь и озадаченно хмыкая. Хотелось остаться. Да что там, остаться... Желание подвести сегодняшнюю ночь к тому самому разговору, наполненному исключительно любопытством и неизвестными раннее чувствами, всё росло и росло. Но писатель лишь прислонился спиной к двери, вслушиваясь в отчаянные попытки больного ностальгией человека создать что-то новое. Что ожидает человека, живущего прошлым? Разве что, отсутствие будущего. Мелодия, наполненная пережитками и вкусом детства господина Крайбурга медленно стиралась, исчезая из мыслей обоих. Спустя полчаса она и вовсе испарилась, оставляя после себя только горькое послевкусие разочарования и потерянного времени; единственный слушатель, глубоко вздохнув, точно так же стёрся с темнотой залов, направляясь в свои покои. Здесь делать было больше нечего: Фредерик, утомлённый воспоминаниями, явно не был готов к какому-либо разговору. Он был безобразно влюблён только в одну вещь на этом свете. И, увы, это точно был не человек, которому он из жалости позволил переехать в своё поместье.

***

Лишь ошеломляющая тишина окружала Орфея сегодня. Как и вчера. Как и позавчера... Казалось, он оглох: не слыша ни мягкого, ворчливо поучающего тенора, ни привычной тихой игры на пианино, мир вокруг стал мрачно-серым. Прошла всего неделя, а сознание уже панически выкручивается наизнанку, щекоча нервы. – Твой любимый. Романтист замолчал, терпеливо ожидая ответа. Единственным откликом послужило короткое, сухое и будто бы осуждающее щебетание птиц, любопытно собравшихся на одной ветке. Им наверняка было интересно, чем же закончится эта трагикомедия и как поступит главный герой... Мужчина лишь устало прикрыл глаза, без всякой брезгливости вставая на колени прямо в ещё не засохшую грязь. Голова медленно опустилась на дерево, будто бы пытаясь почувствовать пульсацию пока ещё живой коры – но древесина давно мертва, обстругана и изменена до неузнаваемости, теряя любую связь со своим прошлым. – В этот раз я точно не ошибаюсь, мой дорогой Фредерик. Орфей аккуратно вложил бледно-жёлтый нарцисс в чужие сложенные ладони, задерживаясь на этом мягком касании чуть подольше. Композитор никак не отреагировал, оставаясь точно таким же бледным и молчаливым, как и все эти дни: неужели настолько противен был ему человек, которого он пустил под свою крышу?...Возможно, так и есть. – Мне жаль, – он выдохнул, целуя холодные губы всего секунду. Одно мимолётное мгновение пролетело для него дольше, чем сотни одинаковых дней, проведённых за размышлениями о том, действительно ли новые для писателя чувства это любовь, а не всего лишь искренне детское любопытство взыгравшееся в сердце взрослого мужчины. Ни один мускул на лице Крайбурга не дëрнулся. Ожидаемой реакции не последовало: музыкант чисто физически не мог подскочить, нахмуриться и отвернуться, бормоча что-то о воспитании и личных границах. Было бы чудом, если труп вдруг повёл себя так живо, уже лёжа в гробу, на предсмертном одре. Все музыканты столь сентиментальны, когда дело касается их детства. Фредерик не был исключением – мысли о прошлом сжигали его каждый день, заставляя медленно угасать, отправляя, наконец, в утопию. Последние дни он провёл в бреду и даже не мог встать с постели; капризничая, как в детстве, композитор окончательно потерял связь с настоящим, забвенно не осознавая того, кто держит его руку и кто сидит перед ним. Впрочем, неважно, кто это был: образ покойной сестры, матери или Орфея, – он всё равно любил только то далёкое ностальгическое чувство, преследовавшее его и пожирающее изнутри всё сильнее и сильнее. – Жаль, что ты терпеть не можешь розы.