Тридцать три розы

      По серому небу неспеша плыли белые точки. Они падали вниз, оседая на землю сплошным серебряным настом, а на стёкла – еле заметными капельками воды. Из окна главносекретарского кабинета простирался вид на город, непрестанно мерцающий огоньками. Он раньше сиял неоновыми вывесками, ярким холодным светом из окон квартир, голограммами имперского герба и отсветами солнечных лучей в застеклённых небоскрёбах. Он и теперь сиял, только тёплым светом фонарей, сквозь метель, издалека напоминающую звёздную пыль, разноцветными огоньками гирлянд на стекле каждого помещения и яркими вспышками фейерверков по ночам.       Калебу это всё напоминало сюрреалистичный сон. Это здесь, с высоты птичьего полёта было видно только свет и снег, а внизу... Если выйти сейчас на улицу, можно было подумать, что весь город массово с ума посходил. В каждом дворе толпы детей, в каждом переулке снежные бойни, на каждой улице по двадцать снеговиков, и в каждую шапку рано или поздно прилетал снежок. Люди радовались, и никому в голову не приходило возмущаться морозам. Хотя причин было много. Например, транспорт ходить перестал, а на тротуарах сугробы по колено, и снег всё падал и падал... Пока люди при правительстве, такие как Калеб, напрягали мозги и пытались тракторы переоборудовать в снегоуборочные машины, мирской народ в общем-то был доволен.       А вот Калебу было не до смеха. Праздники неумолимо приближались, выходные давно стучались в двери, а работы меньше не становилось. Бухгалтерия... Бумажки, договоры, квитанции, документы всякие. Калеб штаны просиживал в кабинете, пока Райя и Кейт занимались всем прочим обустройством. Вообще, именно Кейт пришла в голову идея пустить деньги из государственного бюджета на установку огромной (и, чего душой кривить, очень красивой) ёлки посреди Центральной площади. Да... Войд бы такого самовольства не допустил. Хотя у Войда тут больше никакой власти нет. Войда и самого уже давно нет, как и старого режима. Однако в голове Калеба всё равно не укладывалось, как можно в такое время какие-то танцы-пляски устраивать, когда в государстве разруха.       Недовольные, конечно, всегда найдутся, но Калеб не ожидал, что этим самым недовольным окажется он сам. Легкомысленность некоторых личностей его порой поражала...       По комнате раздался гулкий стук, напрочь перебивая мысли. И не успел Калеб ничего ответить, как дверь распахнулась, и в помещение влетел пламенный вихрь, так и пышущий энтузиазмом.       Кейт пулей метнулась к столу и в столешницу упёрлась руками, тяжело дыша. От неё пахло морозом, а щёки были покрыты пунцовым румянцем. К тому же, Калеб не мог не заметить на недавно вымытом полу грязно-мокрые следы от её ботинок.       – Что это у тебя на носу? – отдышавшись и хитро сощурив глаза, начала Кейт. Калеб ничего не понял, но пальцем потёр переносицу. Кейт хихикнула. – Да это ж Новый год!       – Что за бестактность? – пробурчал Калеб, откладывая бумагу и на сестру так грозно зыркая, что кто угодно на её месте поспешил бы ретироваться. Но не Кейт.       – Да чего ты такой злой? Вон, погляди, снег идёт! – Глаза её сияли, на губах играла улыбка, и вообще, весь её вид говорил о том, что снег – определённо лучшее, что когда-либо случалось в Алотерре.       Детский сад, – подумал Калеб. Но вслух произнёс:       – Вижу. – Даже не глядя в окно.       Кейт насупилась.       – Издеваешься?       – Никак нет. Ты что-то хотела?       – Да! – Кейт всплеснула руками, а в глазах её по-новой загорелись огоньки. – Хватит торчать тут! Праздник скоро, а ты всё в работе...       – Вот именно. Праздник скоро, а работать никто не хочет. И так дел невпроворот... А ты ещё..!       – Я пытаюсь тебя растормошить. А то совсем ведь зачахнешь такими темпами!       Да... От неё всегда было трудно отделаться. И всё же, Калеб старался.       – Должен же кто-то работать? У нас тут как бы революция, до сих пор не устоявшиеся платёжная, транспортная, образовательная системы. Новый свод законов, который всё ещё не до конца составлен, новая судебная система. Реформы всякие, инфляция в конце-то концов!       – И Новый год. И снег! Снег, Калеб, слышишь?       И где-то тут Калеб решил, что всё. Кранты. Ничего ей, взбалмошной натуре, не объяснишь. Хотя кого-кого, а её общественное благополучие волновало чуть ли не похлеще Райи.       Он вздохнул.       Кейт не умолкала:       – Сидишь тут в четырёх стенах! Как этот... Не знаю, кто! Тебя и сравнить не с кем, потому что в такое время никто дома не сидит!       Калеб обычно на сестру не злился. Но теперь...       – Слушай. Я, в отличие от некоторых, делом занимаюсь. А вы все меня уже достали. Вроде взрослые люди, а на деле – детский сад! Надоело.       Кейт перестала улыбаться. Огонёк в её глазах благополучно погас, а лицо в миг приняло серьёзное выражение.       – Ну и сиди тут... – Она сложила руки на груди и, наверное, обиделась. А потом с какой-то надеждой продолжила. – На Новый год-то придёшь?       Калеб на секунду забыл о своей злости.       – Куда?       – Ну, мы решили у Лололошки в поселении отметить. На природе там, все дела...       Почему-то именно эта фраза поразила ледяное главносекретарское сердце. Калебу показалось, что мир вокруг замер. Лололошка! Как же он мог забыть? О нём забыть, о единственном лучике надежды... В груди резко потеплело.       И тут же заледенело обратно. Будто бы прямо в душу острым копьём ударили, а она по швам разошлась, да так и замёрзла с концами. Калеб своё состояние объяснить не мог, но одно он знал наперёд – Лололошка ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах не...       Он отрицательно качнул головой.       – Нет. Не приду.       Думать оказалось слишком больно. Голова пухла от всех этих умных слов, рука дрожала, еле держа ручку, а глаза сами собой закрывались. Каллиграфический почерк смазывался и становился похож на кардиограмму при аритмии – беспорядочные скачки пульса в секунде от инфаркта.       Смеркалось.       Снег по-прежнему падал. Город по-прежнему мерцал множеством огней. А Калеб всё сидел на стуле, почти не двигаясь. Ему ужасно хотелось спать.       В мыслях крутились далеко не цифры и буквы, а лишь одно, навевающее какую-то тоску, имя. Оно звучало в ушах пронзительным возгласом Кейт, чеканилось, как по слогам, в роботизированной речи Райи. «Лололошка». «Ло-ло-лош-ка». Громыхало в мозгу радановским басом и скрипело ехидным голосом Кавински пресловутое «Дейви». Его все по-разному звали, а слышалось это всё как-то чуждо, будто не его, – его, Калеба, – Лололошку звали, а какого-нибудь скучно-обычного гражданина, каких в Алотерре полно. «Дейв» – скажешь тоже!       Калеб поморщился. И мысленно сократил до «Ло».       А легче не стало.       Калеб не успел додумать мысль, как Кейт с очень обиженным видом потопала прочь из кабинета, хлюпая по талым лужам. Ему даже показалось, будто на глазах её выступили слёзы. Но тогда и сам он был в крайне скверном расположении духа, а потому мысль смог додумать только сейчас, в полном одиночестве.       Так вот. Лололошка ни за что, никогда и ни при каких обстоятельствах его, Калеба, не примет. С такими-то мыслями, – как сам Главный секретарь думал, – его бы только и слать на три весёлые буквы. Но точно так же Калеб был уверен, что Ло так не поступит. Оттого и сердце болело.       Нет, даже не болело, а ныло от тоски и завывало снежными ураганами похуже, чем на улице. Нет, Калеб далеко не романтик... Но ведь и не кусок железа, каким был какой-нибудь Войд. Так разве не достоин он любви?       Новый год – семейный праздник. И праздновали его всегда в кругу семьи, безо всяких заморочек вроде ёлок на Центральной площади. Вот и Калеб праздновал с семьёй – с Войдом и в компании документов и отчётов. А теперь даже собственная сестра обзавелась новой семьёй в виде девушки... У Радана спутница жизни тоже была, а ещё – родители. Живые. Кавински вон по поводу вообще не парился. У него хотя бы какой-никакой рабочий коллектив был. А Лололошка, Ло... Калеб бы сказал, что он прямо нарасхват, но это было бы полнейшим кощунством. Ло – он ведь не какая-то дамочка с трассы, он просто популярный. Как герой. Очень.       У Калеба сердце оттого болело и леденело. И оно, наверное, с треском разобьётся, как только получит отказ. Калеб думал, что у него нет шансов. У него – у поломанного сердца.       Мороз, метель и глубокие сугробы – явно не то, что могло бы обрадовать Калеба. Однако он уже смирился с тем, что доделать работу до ночи не удастатся: мозги совсем не варили, а мысли постоянно улетали куда-то не туда. Хоть и было сейчас около восьми часов, зимой темнело рано. Как итог: Калеб был вынужден пробираться по заснеженным улицам в сопровождении ярких огней, взрывов петард, а где-то даже салютов. И криков. В основном детских, счастливых.       Он всё ещё находился в состоянии прострации и даже сам понять не мог, зачем вообще идёт.       А добравшись, почти сразу же получил смачный удар комом снега по шапке.       – Какого..?!       Но возглас его остался нагло проигнорирован. Калеб повернул голову. Всё как он и думал – метрах в пяти от него стоял и лучезарно улыбался с самым невинным видом Кавински собственной персоной. Калеб не удивился. Он подобной выходки даже в какой-то степени ожидал.       – Здоро́во! – Кавински поднял ладонь в приветственном жесте и даже решился подойти. Убийственный взгляд Калеба на него никогда не работал.       И теперь разглядеть бывшего (теперь официально) Наблюдателя Калеб смог в полной мере. Он уже привык к мокрым от снега волосам и красным носам у людей в своём окружении, но в образе Кавински явно что-то было не так... В его одежде. Привычная белая куртка была расстёгнута, а под ней, – ничего себе! – ещё одна белая куртка. Кажется, абсолютно идентичная первой. Ну зато штаны от костюма алгоритма тот сменил на джинсы.       – Это у тебя типа стиль такой? – поинтересовался Калеб.       Кавински грустно улыбнулся.       – Это у меня в гардеробе двадцать одинаковых курток, а тёплой нет... Так ты чё хотел-то?       И вот тут Калебу пришлось бороться со своими страхами. Вот уж он не думал, что боится... Эм, чего? Разговоров? Нет. Конечно, нет. Только он всё же не понимал, отчего вдруг дыхание перехватило, а слова сами собой застряли в горле. Губы его задрожали, будто он сейчас расплачется, а брови сложились домиком. Лицо стало напоминать физиономию очень и очень грустного человека.       Даже Кавински с обычной его весёлостью вдруг состроил такую серьёзную рожу, будто и впрямь проникся всеми тревогами друга. Хотя какими – так и не понял.       – А, – только и сказал он. А потом с видом знатока продолжил. – Всё с тобой ясно. У тебя там какой-то кризис, депрессняк, и ты поэтому пришёл ко мне. Как же тебе повезло, что я – Самый Лучший В Мире Психолог! – Пытался в шутку, однако не вышло.       Калеб упорно молчал и кусал губы. Будто мир и впрямь разрушился, а почему – никто не знал.       И Кавински шутить больше не пытался.       – Эх, – вздохнул. – Ладно, горемычный, не депрессуй. Пошли, расскажешь, чё случилось.       Время близилось к полуночи. Однако спать Калебу больше не хотелось. Пришедши с мороза, он отогрелся и сам растёкся талой лужицей на диване, пребывая в самом спокойном расположении духа. Диван был старым, пружинистым, но благотворно влиял на секретаря своим нахождением с какого-то перепугу в автомастерской. Здесь пахло бензином и спиртом, а где-то в железных стропилах гаражной крыши завывал ветер. И над практически пустым помещением с бетонными стенами и таким же бетонным полом светила, изредка искрясь, лампочка. В такую-то погоду шиномонтажки особой популярностью не пользовались... Тут было настолько пусто, что каждое слово отзывалось эхом.       – Да потому что некоторые, – Калеб сделал акцент на последнем слове, глядя на собеседника взглядом, каким только смертников одаривают. – работать не хотят.       – Ну что ж ты так на работе помешался? – задумчиво протянул Кавински каким-то странно тихим голосом, будто и впрямь испугавшись. – Праздник скоро.       – А дела не ждут. – Калеб был непреклонен и упёрт, как солдат.       Типичный трудоголик, – решил Кавински. А потом исправил на «душнила».       – Да работаем потихоньку, чё ты...       – Ага, – с сарказмом. – Видели мы твою «работу». Одну пропагандистскую ересь заменил на другую. – Это он о «Новой системе образования». И том самом скорейшем перепечатании учебников литературы, по которым теперь вместо стишков во славу великой Империи второклашки дружно скандировали: «Снимем же маски послушных рабов...»       Кавински, видимо, очень оскорбился.       – Это не ересь, а дань уважения творчеству Поэта, внёсшего свой вклад...       – Ерунду твой Поэт писал.       – А вот это не надо! О мёртвых либо хорошо, либо никак.       На протяжении всего диалога с каждым словом голос Кавински становился всё тише и как-то грустнее. Даже шутки во фразах больше не мелькали.       – И всё-таки не в работе дело, так ведь? – начал он вот прямо с какой-то неестественной серьёзностью.       Калеб только неопределённо качнул головой, и весь его пыл будто в тот же миг пропал. В карих глазах отражался мигающий свет лампы, и они казались какими-то неживыми и грустными-грустными. Он больше не навевал ужаса.       А выражение его лица ничуть не переменилось.       Калеб решил не тянуть, а сразу с ходу:       – В любви признаться хочу. Кое-кому.       Кавински подавился воздухом. И пару долгих секунд молчал, обдумывая, как бы цензурно выразить удивление. И пока молчание не стало неловким, получилось выдавить только тупое и какое-то до невероятия нервное:       – Чё?       И вот так, слово за слово, вылились наружу все душевные переживания. И о ненужности, и о стрессе, и о задолбавшем Калеба вконец празднике. И о любви, само собой. Да только ни «Лололошка», ни «Дейви», ни даже более близкое сердцу «Ло» в разговоре даже мельком не проскакивали. И с каким-то апатично-депрессивным настроением, которое Кавински окрестил «состоянием отчаявшегося девственника», Калеб рассказывал о Ло, о том самом, его, как о ком-то совершенно чужом.       – Я-то себе отчёт отдаю, – ответил Калеб на саркастичное сравнение, однако, без тени отчаяния. – Не то что некоторые. – И опять с ударением на последнее слово.       – Тебя послушать, так я вообще – враг народа. – Кавински вдруг решил обидеться.       А в его понимание всё никак не укладывалось, почему Калеб – такой Калеб, с завышенной самооценкой и абсолютно всегда каменной физиономией, – вдруг испугался своих собственных чувств. Честное слово, как подросток в пубертате, только с таким же каменным, как Кавински думалось, сердцем.       Думалось, да только не верилось. Калеб смотрелся до того потерянным (хоть и пытался держать лицо), что прочитать его, как открытую книгу, не составляло труда. И узреть, конечно, в этом его «каменном» сердце бурю и шторм.       Кавински со всей своей любовью к метафорам сравнил бы такого Калеба с корабликом среди этой сердечной бури, среди волн и среди огромного океана реальности. Таким маленьким, что становилось смешно. Как бы совсем не затонул...       – Ладно. – Кавински вздохнул и обижаться передумал. – Слушай вот что: ты, если зассал нормально поговорить с человеком, человеку этому письмо напиши. Анонимное, если угодно. И вот это вот всё, что ты мне щас наговорил, ему и выскажи. Авось проникнется.       – Да? – спросил Калеб, будто в пустоту. С пустотой в глазах, и в пустоту же глядя.       – Я проникся. Почти. – От всего сердца и без сарказма. Честно-честно.       Такой Калеб вообще в принципе в понимание не укладывался. Сам факт его существования. Всё потому, что состояние его напоминало, скорее, болезнь.       «Жаль, – подумал Кавински. – что любовь – не диагноз. Проще было бы».       А потом сам же и охренел со всей пафосности такой мысли, аж тошно стало. «Любовь» хотелось заменить на уже привычное «душнила».       Или вообще «психопат». Это как посмотреть.       А ещё хотелось помочь. Искренне.       – Ладно. – Калеб вздохнул и поднялся со скрипучего дивана. – Ладно.       Он шагнул в сторону двери, навстречу метели, темноте и холоду. Кавински бы его остановил, однако ночевать в пустой бетонной коробке и самому не очень хотелось. Да и Калеб... Он разве послушает?       Но всё же...       – Стой.       Калеб обернулся.       – Ты это... Цветы подари. Три штуки. Не спрашивай, зачем. Я знаю, ты словами не напишешь.       – Я где тебе цветы найду в такой мороз? – Калеб не удивился. Он опять – с укором.       – В цветочном, ё-моё. Магазины ж работают, а никому нахрен не нужны. Женщины цветы нынче не ценят...       – А смысл их дарить тогда?       – Так ты ж не женщине.       ...когда абстрактное «человек» перетекло в «Лололошку». У Калеба в груди что-то отчаянно забилось, затрепетало. Будто приступ ярости.       – Издеваешься?!       – Я помочь хочу!       Может, и Кейт хотела?       Калеб вздохнул, агрессию обрубая на корню и заталкивая её глубоко куда-то в глотку. Всю желчь.       Молча двинулся к выходу – во тьму, но в свет неоновых гирлянд. Как его опять окликнули:       – Да погоди ты!       Калеб замер.       – На Новый год-то придёшь?       Солнце так противно слепило глаза, как больно мороз щипал щёки. После вчерашнего снегопада сугробы стали ещё выше, доставая до окон первых этажей. Зато проезжую часть наконец расчистили, и представилась возможность ездить на работу с комфортом, и не ломая ноги. Калеб, однако, шёл пешком.       Над Центральной площадью возвышалось огромных размеров дерево и, казалось, оно макушкой своей упиралось в небо. Ночью светилось гирляндами, а сейчас мерцало отблесками солнечных лучей в стеклянных голубых украшениях. В цвете Сияния, конечно же.       Вокруг ели и под ней толпился народ. Вернее, вообще по всей площади. Людей было так много, что их радостные крики и всеобщий гул рвали барабанные перепонки.       Когда в последний раз люди по-настоящему радовались?       В эту самую секунду было принято роковое решение – опоздать на работу. Сознательно и максимально нагло. До такого уровня криминала Калеб ещё никогда не опускался. И ощущал он себя самым отпетым преступником, переступая порог магазина. Мороз вдруг перестал кусаться, а лёгкие заполнил запах цветов.       Калеб огляделся. Со всех сторон, с каждой полки стеллажей, с каждой витрины на него смотрели разноцветные бутоны, а с прилавка – улыбающееся лицо девушки.       – Вам подсказать? – У неё был звонкий и приятный голос.       Калеб уставился на витрину.       Девушка уставилась на него.       Сложный выбор между розами и розами.       – Для девушки? Мамы? – спросила она в конце концов. Да с такой широченной улыбкой, что казалось, будто она изо всех сил сдерживала смех.       – Девушки? – Калеб удивился и стал выглядеть ещё более несмышлёным.       – Тогда вам красные.       Калеб метнул взгляд на розы...красные. Он где-то читал о цветах и символизме, но красный... Он везде и всегда трактовался как цвет любви и страсти, да. А ещё – войны, мести и хаоса. Хорошенькое такое признание получится. Полгода назад революция произошла, в стране бардак, и вот тебе, Лололошка, кроваво-красные цветы. Хоть не гвозди́ки. Ну, для пущего эффекта.       – А можно что-нибудь... менее радикальное?       Продавщица усмехнулась:       – Розовые?       Стереотипно женские. Вот спасибо.       Калеб неопределённо качнул головой.       – У-у, – через паузу.       – Эх, – девушка вздохнула. – Может, я вам типа... Краткий экскурс проведу? Ну, о цветах и значениях. А вы там определитесь?       Калеб решил, что раз уж ноги его принесли в цветочный, ради них он опустился до стадии жалкого прогульщика работы, да и Самый Лучший В Мире Психолог посоветовал купить цветы, значит, они того явно стоят.       Теперь Калеб весь внимание.       – Красный, – начала продавщица. – цвет любви.       В голове Калеба тотчас нарисовалась картинка, где цветы эти – красно-кровавые – так и кричат всем своим видом, что, мол, война, хаос... А Лололошка – не хаос. Он само совершенство и спокойствие, он – лучик света. Как солнце...       – Жёлтый – дружба. Многие думают, что разлука, но ведь совсем нет...       Солнце – жёлтое. Лучи его – чистый свет. Что-то более возвышенное.       – Розовый... Ну, его девушкам дарят как символ нежности и элегантности.       О розовом Калеб и думать не хотел. То ведь даже не фиолетовый.       – А! Ещё есть белые. Их по-разному можно трактовать, но одно неизменно – они всегда значат нечто светлое. Ну, типа что-нибудь такое... возвышенное и искреннее. – Девушка опять усмехнулась, а улыбка её расползлась до ушей.       Калеб не удивился. Он давно уже понял, чего хотел, да только всё никак сути уловить не мог. Если Ло для него – исключительно свет, то не Свет ли в религиозном значении? Калеб вдруг почувствовал себя фанатиком.       Лучше бы и дальше с солнцем сравнивал.       – Ладно, – вдруг сказал он, остановив выбор всё-таки на белых цветах. Ведь если красный – война, то белый – пацифизм. И плевать, что от слова «любовь» он отошёл слишком далеко. – Давайте белые.       – Сколько? – продавщица тут же оживилась.       – Три? – Калеб вспомнил слова Винса, но так и не понял, почему – три.       – Всего? – Девушка опять приняла крайне грустный вид. – Скудновато как-то.       То ли чтобы втюхать побольше и подороже, то ли действительно ей не плевать на чужие чувства. Во нынче торгаши пошли!       Калеб усмехнулся.       – А три – что значит?       И удивился способности этой дамочки резко переменять эмоции. Она опять натянула лучезарную улыбку и чуть было не засмеялась.       – Тоже что-то романтичное. И символичное. Вроде «я с тобой хоть на край света». Или банальное – «любовь».       Каждый флорист должен обладать подобными познаниями в области подкатов или это – единичный случай?       Такие ребусы Лололошка разгадает не сразу.       Конечно, такое «словами не напишешь».       – Тогда давайте тридцать три.       В комнате приятно пахло хвоей и новыми обоями. Не солидно же комиссару в деревянной халупе без дверей жить! Да и в морозы дверь бы не помешала. А вместе с дверью и обои наклеили. И площадь расширили. И отопление провели. Не дом теперь – особняк! Ну, насколько это было возможно.       Так вот. Пахло хвоей от стоящей в углу ёлки, которую Радан любезно приподнёс в дар несведущему в делах, касаемых новогодних украшений, комиссару. Стояла она там себе в углу и пестрила мишурой и гирляндами. И занимала собой бо́льшую часть помещения, однако это не мешало в меньшей его части расположиться толпе народу.       Лололошка чинно сидел на диванчике и ловил космические сигналы. Выглядел он так сосредоточенно, что стихийное бедствие, происходящее вокруг, казалось ему не более чем жужжанием мухи. А бедствие тем временем превращалось в апокалипсис.       – Алотерра вызывает Дейва! Алё! – Он вздрогнул, когда по мозгам ударило звуком, как отбойным молотком.       – Зачем орать? – Лололошка закрыл уши руками и тут же услышал звон. Ему вдруг показалось, будто его башка сейчас взорвётся.       – Потому что ты сидишь как контуженный весь вечер! Будто это мы к тебе напросились.       Лололошка быстренько перенастроил свои антенки на земную волну и в конце концов смог врубиться в слова. Даже понять, кто это такой умный и горластый – тоже.       – Вот смотри: ты когда решил Империю свергнуть, о чём думал? Ну в смысле, не о том ведь, чтобы общественный строй, существующий столетиями, вдруг бац! – и существовать перестал. А вместо него понавылазили всякие нигилисты-радикалы и давай выдумывать, мол, «Демократию мы тут замутим!», «Анархию!».       Говоривший, вероятно, хотел ещё что-то добавить, но его перебили, и уже другой голос (такой низкий – почти бас и явно мужской) принялся рассказывать с таким жаром, что, вслушиваясь во всё это, Лололошка решил, что и первый, и второй, безусловно, оба пьяные в стельку:       – Во-во! Потому что нельзя от, – он произнёс по слогам. – то-та-ли-тар-но-го социализма прийти к демократии.       Третий голос оказался выше других и громче:       – А ты у нас, я смотрю, самый умный? Новое слово выучил! Общество – это люди в первую очередь, и никто не смеет ограничивать их свободу. И Райя, конечно, постарается построить такое общество, чтобы у всех граждан эта свобода была. И неважно, что было до этого...       – Ну пусть Райя за себя говорит, ё-моё... Ты так и не ответила, чем тебе анархия – не свобода. Или люди не могут существовать, не прогибаясь под систему?       Женский голос замолк. Вместо него послышался первый:       – Люди не могут существовать, «не прогибаясь», потому что любой общественный строй, даже основанный на отсутствии власти, будет представлять из себя систему. А умные люди из этой системы извлекают выгоду для себя. А у кого котелок варит, у того и власть! Знаешь, что в итоге получится? – Он выдержал драматическую паузу, кое как сдержав при этом смех. – Капитализм.       Лололошка моргнул.       А проморгавшись, окинул взглядом комнату.       Помимо ёлки, тут был и большой стол-книжка, всевозможными яствами уставленный до болезненного скрипа столешницы. Еды было так много, что мужичок в голубом комбинезоне, сидящий на уголке и заваленный тарелками так, что только нос торчал, в одиночку не справлялся. Особой популярностью тут, однако, пользовался алкоголь. (Лололошка узнал пустые бутылки из-под шампанского, которое он лично покупал.) Рядом с мужичком, который в свою очередь был Лионелем, сидела женщина, которая была Ванессой, с бокалом игристого. Чуть поодаль от неё – Шерон с бокалом, а от неё – Хейли тоже с бокалом. На лицах всех их, кроме Лионеля, между тем стремительно тонувшего в оливье, красовалась улыбка. Не было похоже, чтобы какая-нибудь Ванесса вообще хоть раз в жизни произносила слово «анархия».       Лололошка опять моргнул.       По другую сторону стола и происходила вся движуха. Там размахивали руками и бутылками так яростно, что создавалось впечатление, будто кто-нибудь точно сейчас швырнёт эту бутылку кому-нибудь прямо в незадачливую физиономию; и при этом не менее яростно трепали языком.       Тут вот до Лололошки дошло, кто здесь самый главный анархист, кто демократ, а у кого чувство юмора на уровне пьяного деда.       – Вы чё, совсем? – спросил он, дурацкое шампанское про себя проклиная. (Он больше не будет пить. Даже по праздникам.) Может, Лололошка бы даже покрутил пальцем у виска, если бы изнутри не сверлили дрелью прямо в мозг.       – А... – задумчиво протянул Кавински, чью шутку так и никто и не понял. – Ну вот пацан молодец, не лезет со своим мнением. Вам бы пример брать!       – Да это ты всё начал! – вдруг воскликнула Кейт, которая выглядела тоже не очень. Злость ей не к лицу.       – Я же и закончил. – Невозмутимость его зашкаливала. Лололошка даже решил, что алкоголь не всегда превращает мозги в жижу. – Вот зачем Новый год придумали?       Кейт такой вопрос весьма ошарашил.       – Я не знаю, – замялась она. – Чтобы время с семьёй там, с друзьями проводить..?       – Даю ещё одну попытку.       Вдруг послышался бас Радана, который доселе молчал, и сразу все сомнения по поводу разжиженных мозгов рассеял:       – Чтобы бухать.       – Правильно! – Кавински тут же обрадовался. – Я считаю, именно этим и нужно немедленно заняться.       Где Калеб?       Лололошка опомнился и понял, что никто даже мельком не упомянул его персону. А ведь Лололошка его звал, просил других позвать, но в ответ получал только молчание. Нет, конечно, у того вполне себе могли найтись более важные дела, но в глубине души Лололошка надеялся, что к двенадцати Калеб соизволит проявить вежливость, однако...       В этом году вместо герба Империи и неприятного механического голоса за кадром на экране появилась голограмма Райи-Прайм. (Её поприветствовали очередным бокалом шампанского.) И тут же принялась рассказывать обо всем произошедшем, не забыв, конечно, и о Лололошке со всем его «вкладом в борьбу с несвободой и коррупцией», со всеми почестями и благодарностями, со всякими «герой» и «самый лучший друг».       В конце речи Райя, конечно, пообещала народу лучшей жизни, пожелала счастья и заставила верить в чудо даже тех, кто видел смысл Нового года только в том, чтобы бухать. Лололошку, как бы не восхваляли его друзья, не впечатлило.       Ему вообще казалось, что, чтобы установить с ними связь, ему придётся не только сигналы из космоса ловить, но и надеть шапочку из фольги.       И вот, когда споры о политике превратились в анекдоты, а страсть к алкоголю у алотеррцев выросла до каких-то немыслимых масштабов, Лололошка почувствовал себя единственным, кто ещё не забыл значение слова «адекватность». И «тишина». И «личные границы». И «целая посуда».       Когда последнее словосочетание вообще перестало существовать, тогда нервы у Лололошки и сдали. И он, пробурчав что-то вроде «Райи на вас нет!», поспешил ретироваться в другую комнату. А так как комната в его доме была всего одна, Лололошке пришлось ретироваться на кухню.       Он глянул на часы.       Без пяти минут полночь.       Потом в окно.       Медленно-медленно снежинки плыли по глади чёрного неба и, оседая на землю, становились похожи на кучки звёзд, скопление световых лучей... Империя рухнула и осыпалась пеплом, а купол вместе с ней рухнул, и звёзды попадали с неба, застелив город белоснежной пеленой. Такому феномену, однако, нашлось более простое объяснение – то был снег. Первый за четыреста лет снег. Райя и объясняла его резким изменением климата в связи с отсутствием купола. Она говорила, это – вода. Дождь. Замёрзший дождь...       А вот Кавински говорил, что хороший праздник – это тот, который ты на утро не помнишь. Лололошка не то чтобы особым любителем смачной нажираловки был, но пропустить стопочку-другую в гордом одиночестве... Он опять глянул на часы, и, к великому его удивлению, они всё так же показывали без пяти полночь.       – Райи на вас нет, – прошептал он, когда из комнаты услышал какой-то подозрительный звук разбитого стекла. А потом вдруг подумал про Калеба, который так и не соизволил появиться. И ему вдруг стало грустно.       Стопочку он всё-таки пропустил. Только стакан. И не в гордом одиночестве, а с целым обезьянником за стенкой, под звуки фейерверков с улицы и громкий стук в дверь... Часы били двенадцать, когда стук стал ещё громче. Лололошка чуть было не решил, что головная боль вернулась, а может, и белочка прискакала (если только не смерть с косой), очень вежливо, однако, стуча. Пришлось идти открывать.       В помещение повеяло морозом, и метель засвистела в дверной косяк, саму дверь чуть с петель не срывая. Лололошка, всматриваясь в темноту, никого не увидел. А взору его предстал только лежащий на пороге, припорошенный снегом, и, как снег же, белый букет. Он почти сливался с сугробами и сам выглядел словно маленький сугроб, где розы вместо звёзд мерцали... По беглым подсчётам Лололошки цветов в нём было явно больше десяти.       Он взял их в руки с такой осторожностью, будто розы непременно были сделаны из хрусталя и в любой момент способны разбиться. И среди лепестков разглядел слегка влажный от снега клочок бумаги. А на нём каллиграфическим (Лололошка его узнает из тысячи!) почерком аккуратно выведено имя. Его имя. «Ло».       Часы в последний раз ударили в унисон сердцу и гордо на циферблате показали: 00:01.