триада

Нить ее техники слабла, истончалась и бледнела, жалко трепыхаясь на ветру. Но упорно не собиралась рваться. Утахиме, чье сердце трепыхалось в такт с нею, не могла не понимать, что это означает. Дальше ей оставалось только считать, затаив дыхание, потому что тело действовало само. Золотые колокольчики слабо звенели в воздухе. Раз. Окрик Гакуканджи остается позади, путается в темных волосах и застревает в белоснежной ленте. Слабо оглядывается Идзити, только и успевая, что в ужасе распахнуть усталые глаза. Утахиме вылетает с небольшой площади так быстро, что остановить ее не удалось бы никому. Босые ноги больно режет битый щебень, которым усыпана вся Шибуя. Два. Она не знает, каким чудом и шестым чувством ей удается обнаружить нужное место. Нить ведет ее сама, подсказывает и направляет. Утахиме только и остается, что пошатнуться, но устоять на ногах. На нее совершенно безумно оглядывается Секо, стоящая на коленях перед Годжо. Перед Годжо, тело которого практически разделено напополам. Настолько ужасающей кажется поперечная рана, протянувшаяся вдоль его талии. Крови так много, что темнеет в глазах. Возле них больше никого нет. Ни единой души. Но на горизонте видно, как обрушивается очередное здание, которому удалось устоять 31 октября лишь для того, чтобы рухнуть не более, чем через два месяца. Все тело колет чудовищная проклятая энергия. Утахиме прекрасно знает, кому именно она принадлежит. — Утахиме! — из ступора шаманку выдергивает глухой оклик подруги. — Тебя не должно здесь быть! — голос Секо срывается, тает, пока она выкачивает всю себя, пытаясь дотянуть обратную проклятую технику до самого максимума. Самый максимум здесь — Утахиме. — Знаю. Отводит взгляд от закрытых глаз Сатору, от испещренного кровоточащими тонкими порезами лица, от застывшей без единого признака дыхания грудной клетки. Давай! Давай же, Утахиме! Три. Своими руками заклинательница обрывает все еще трепещущую в воздухе нить. Лишь для того, чтобы начать творить ритуал снова. С самого начала. Вымученные глаза Секо распахиваются. Губы, с которых от нервов она уже сгрызла всю свою привычную помаду, приоткрываются, но в следующую секунду женщина сжимает их вновь. Не время для поучений; не время для того, чтобы пытаться переубеждать. Утахиме все равно уже приняла свое окончательное решение. Сатору лежит неподвижно, и Секо знает, чувствует, что и без того еле-еле ощутимый пульс продолжает неумолимо слабеть. А она не хочет; не может потерять еще и его. Утахиме закрывает глаза, погружается в себя, абстрагируясь от того, что ожогом отпечаталось на обратной стороне век — развороченная Шибуя, кровь и почти мертвый Сатору, балансирующий на самом крае, — заученно двигается, взмахивает руками. Колокольчики послушно отзываются на ее желания. Мелодии, которая бы вела ритуал нет, поэтому подрагивающим голосом она сама затягивает песню. Это безумная картина — подумалось бы ей, будь шаманка в состоянии мыслить здраво. Безумие все вокруг. Вот, что точно истинно. Нить вьется, крепнет, пока Утахиме стирает себе ноги в кровь, танцуя на обломках зданий, на чем-то, что, возможно, было когда-то сожженными человеческими костями. И вот, когда она становится осязаема настолько, что щекочет кончики пальцев, она перенаправляет ее Секо. И та тут же хватается, выпрямляет сгорбленную спину, словно ей прострелило позвоночник, глубоко вдыхает и выдыхает, раздувая ноздри. Вот он — максимум. Ритуал продолжается, а Утахиме заводит уже другую песню. Хоть она и носит наряд мико, но в богов верит слабо. Боги всю жизнь внемлют ей лишь в пол-уха; слушают, но не слышат. Но именно сейчас Утахиме возносит свою песню им. Поет, моля, чтобы ее услышали. Хотя бы сейчас. Хотя бы один чертов раз в жизни она должна быть услышанной ими. Исполните мою просьбу. Не забирайте. Оставьте мне. Для нас. Прошу! Она не может сказать, сколько все это продолжается. Голос в определенный момент просто отказывает. Утахиме так и не открывает глаз, держа их плотно зажмуренными: не хочет и не может одновременно. Ноги сами несут ее, руки совершают заученные движения. Танец утрачивает легкость. Тело наливается свинцом, тяжелеет и тянет вниз. Но прежде, чем сдаться окончательно, сознание Утахиме цепляется за что-то. Радостный вкрик, тут же сменившийся протяжным кашлем? Или это просто ее бред? Утахиме не успевает задуматься над этим. Она проваливается в темноту окончательно. В этой темноте много крови. И мертвых тел. Светлым пятно выделяются волосы Сатору — он лежит неподалеку от нее. Протяни руку и достанешь. Голубые глаза неподвижно смотрят вверх, а она не может заставить себя даже пошевелиться.                      Приходить в себя всегда неприятно. Неприятно и страшно из-за скрывающейся в на миг ослепляющем свете неизвестности. Утахиме жмурится, болезненно моргает, медленно обводит постепенно обретающим четкость взглядом хорошо знакомый потолок собственной комнаты. Лицо трогает прохладный зимний воздух из приоткрытого на маленькую щелочку окна. Наверное, если она прямо сейчас прищурится чуть посильнее, то разглядит там падающий снег. Но потерянность первой осознанности быстро отпускает Утахиме. Ее сменяют липкие лапки страха, медленно пробирающиеся по плечам и сползающие к груди. Голова взрывается от вопросов. Он жив? Все закончилось? Что произошло? Но гораздо раньше них возникает другой, который заставляет Утахиме тревожно зашевелиться, сцепить зубы, заставляя тело повиноваться. На миг ее сердце пропускает удар — рука скользит к животу, накрывает его раскрытой ладонью и замирает. Запоздало пугает еще одно — на таком маленьком сроке она в любом случае не почувствует ни шевеления, ни биения сердца. — Химе! — наверное, она просто спит. Утахиме замирает в простынях, боясь пошевелиться; боясь развернуть голову в сторону раздавшегося совсем рядом голоса. Такого знакомого и раздражающего, а сейчас же — самого желанного на свете. — Хей, ты чего замерла? Все хорошо? — ласково спрашивает этот голос снова. К нему присоединяется и теплая широкая ладонь, скользнувшая по женской руке, лежащей поверх одеяла. Только тогда Утахиме рискует медленно и осторожно повернуть голову. Чтобы в следующее же мгновение зажмуриться от резанувшей яркости небесно-голубых глаз. Прикосновение к руке переползает на плечо, гладит, перескакивает на щеку и трепетно приласкивает. — Ну что же ты, Химе… Боишься уже и посмотреть на меня? Понимаю, видок непривычный. Сам от своего собственного отражения пока еще шарахаюсь, но что уж поделать, придется привыкать, — тихий смех, размеренная и спокойная болтовня, мерные поглаживания заставляют Утахиме, попытавшись судорожно вздохнуть и пропихнуть в горло вставший там комок, вновь приоткрыть глаза. На этот раз выходит удачнее. Сатору сидит рядом, прямо возле ее кровати, облокотившись локтями о матрас. Он тепло улыбается ей, и узел в груди резко развязывается. Нет той самой, одной предупреждающей слезы. Утахиме рыдает сразу громко и навзрыд, никого и ничего не стесняясь. Слезы размывают зрение, поэтому он только видит смазанный силуэт подорвавшегося к ней Сатору. И чувствует, как под его весом прогибается кровать. Годжо приподнимает ее, словно безвольную куклу, прижимает к груди обеими руками, шепчет что-то, что шаманка никак не может разобрать, оглушенная собственными рыданиями. Он баюкает ее как ребенка и касается быстрыми поцелуями макушки. Утахиме с трудом разбирает его почти что испуганное: — Тише, тише, Химе. Все хорошо, я жив. Все закончилось. Не нервничай так. Тебе нельзя. Лишь это заставляет ее прерваться практически мгновенно, вцепиться, что есть силы, в ткань одеяния Сатору, проморгаться и заглянуть в его склоненное к ней лицо. — С нашим сыном, — охрипший от долго молчания и слез голос отказывается целиком и полностью ей подчиняться, но она должна довести вопрос до конца, хоть Годжо и открывает уже рот, будто бы собираясь ответить, — все в порядке? — Да, — Сатору кивает, и его взгляд горит уверенностью. Только тогда Утахиме позволяет себе сипло выдохнуть, прижаться к мужской груди плотнее — там гулко бьется горячее и живое сердце. Сильные руки соскальзывают с ее головы, заключают в крепкое кольцо объятий плотнее. — Секо сказала, что была угроза выкидыша. Но сейчас все уже хорошо. Ты справилась, Химе. И меня вытащила с того света вместе с Секо. — И ты еще не хотел, чтобы я рисковала, — слабо фыркает Утахиме. Ее вновь клюют быстрым поцелуем в макушку. Опаляют теплым дыханием. Так хорошо, что ей вновь хочется расплакаться. На этот раз — от облегчения. Не иначе, как боги все-таки услышали. Теперь-то Утахиме точно не злится на них за то, что те оставались глухими раньше. Оно того стоило. — Не хотел, конечно, — соглашается Сатору. — Но когда ты меня слушала, а? — уголки губ Утахиме растягиваются в улыбке. Так они и сидят, в обнимку. Ей хочется задать еще вопрос, но она не знает, как подступиться. Сатору, словно прочитав ее мысли, начинает говорить сам: — Мегуми жив. Сейчас в коме. Прогнозы размытые, но шанс есть. Все теперь только от него самого зависит. Все остальные целы, твои студенты тоже. Только новичок этот — Хигурума, кажется, и Кусакабе погибли. Зато ни Сукуна, ни Кендзяку, больше нет. И никогда не появятся. Я позаботился об этом. Утахиме кивает. Кусакабе ей жаль, а Хигуруму она лишь пару раз видела, но все равно тоска накатывает. Но заклинательница приказывает себе не думать об этом. Она предпочитает сосредоточиться на том, как рука Сатору уже привычно ложится поверх ее собственной руки, на все еще небольшой живот. Их пальцы переплетаются. Все действительно хорошо. — Кстати, Химе, у меня для тебя еще одна новость. Ты ведь разглядеть наверняка не успела, — Сатору внезапно отстраняется, убирая руку и аккуратно отодвинув ее от себя за плечи, а потом и развернув так, чтобы она смогла увидеть его лицо, — гляди-ка. Я тебя теперь уж точно по количеству шрамов обскакал, не правда ли? — он смеется, щурясь, а Утахиме только и остается, что скользить растерянным взглядом по покрытому зарубцевавшимися, но не исчезнувшими шрамами лицу. Невольно начинает считать — один, два, три, пять… десять. Она не знает, что сказать, и только протягивает руку вперед, касаясь небритой щеки, гладит по скуле. Сатору улыбается ей и склоняется, запечатывая на сухих губах поцелуй, которым Утахиме едва не задыхается. Даже эти десять шрамов его красоту не испортили. Только по-особому огранили, сделали живым. То же самое ей часто говорил и сам Сатору, касаясь подушечками пальцев зарубцевавшегося шрама. Их прерывает осторожный стук в дверь. Годжо с видимым сожалением отстраняется, выдыхая в ее все еще приоткрытые губы: — Там наверняка студенты пришли. Секо как раз сказала, что ты можешь очнуться с минуты на минуту, — он еще пару мгновений смотрит ей в лицо, а потом неожиданно и резко хлопает себя ладонью по лбу. — Вот черт, чуть не забыл, — торопливо лезет куда-то в карман брюк, достает что-то, что Утахиме не успевает разглядеть и подхватывает ее руку. На палец аккуратно скользит знакомое кольцо с голубым бриллиантом. — Нам ведь теперь не нужно скрываться, — Сатору быстро ей подмигивает, соскакивает с кровати, вновь располагаясь на облюбованном месте, и громко выкрикивает. — Эй, ну все, можете перестать толкаться. Заходите давайте. Они не заходят — они вваливаются. Утахиме старается держать лицо, но губы сами собою растягиваются в улыбке, а руки непроизвольно широко распахиваются. Первыми ей в объятия ожидаемо кидаются Нишимия и Мива, наперебой щебеча что-то невероятно радостное — что именно, разобрать просто невозможно. Но это и неважно. Она прижимает к себе своих девочек, гладит их по головам, поднимая взгляд и на приблизившихся Тодо и Камо. — Мы очень за вас переживали Утахиме-сенсей! — кажется, это Мива. Улыбку Сатору Утахиме чувствует всем затылком. От этого становится еще теплее. Внезапный вопрос сам закрадывается в мысли. А они знают? — И безмерно рады, что с вами все хорошо, — кивает Норитоши, извлекая из-за спины раскидистый букет белоснежных лилий, разбавленных аккуратными камелиями. Как он ухитрялся незаметно прятать его ранее — неизвестно. Нишимия, окончательно расчувствовавшаяся и хлюпающая покрасневшим носом, отстраняется, позволяя Камо вручить букет. Мива садится рядом, берет учительницу за руку и замирает, удивленно уставившись куда-то вниз. Утахиме в это время отвечает студенту благодарной улыбкой и осторожно прижимает к себе букет, наслаждаясь приятным глубоким ароматом. — Спасибо, Норитоши. Я тоже очень рада, что с вами все в порядке. — А как иначе, Утахиме-сенсей! — громко и уверенно хлопает себя по бедру Тодо. Так, словно бы не потерял руку и возможность пользоваться своей проклятой техникой. Никого больше они не потеряли. Хотя бы так. Уже славно. — Утахиме-сенсей, — вклинивается Мива, краснея. Остальные студенты смотрят на нее немного удивленно. Юная шаманка нервно сглатывает, растерявшись от прикованного к ней внимания, но продолжает, — у вас… очень красивое кольцо. — А? Утахиме хватает только на это. А Сатору, словно только и ждавший этого момента, громко напоминает всем о своем присутствии. Чудо, что до этого он хранил абсолютное молчание. — Приятно, что вы оценили! Я старался, подбирал, — сияет широчайшей улыбкой Сильнейший шаман современности. — Ой, мы ведь вам не сказали, — глупо хихикает он, пока Утахиме привычным жестом закатывает глаза, но вмешиваться не собирается. — Мы с вашей дражайшей Утахиме-сенсей теперь женаты. Уже практически две недели, но поздравления все еще принимаются. Можете начинать, — довольно заканчивает он, шагая вперед и кладя руку на плечо женщины. Глаза Мивы наливаются слезами радости; Нишимия — в шоке распахивает рот; Норитоши — даже глаза приоткрывает по такому случаю, а Тодо просто хмыкает, поднимая вверх большой палец. Камо приходит в себя первым и сдержанно кланяется: — Поздравляем, Утахиме-сенсей. Годжо-сенсей. Студентки выражают свои эмоции ярче. И громче. Хоть Утахиме и кажется, что мельком она улавливает короткий выдох Нишимии: — Вот чего не ожидала, того не ожидала. Как вообще?.. Сатору почти что сияет. Она поднимает голову, смотрит на его довольное лицо, и что-то внутри предательски щемит. Он заслужил. — Забыл! Это еще не все новости. Да, Утахиме? — лукаво подмигивает Сатору, сильнее приобнимая ее, а заклинательница чувствует, как предательски жаром заливается лицо и шея. Да, новости на этом действительно не закончились. Есть еще одна. Которую она не собиралась так рано рассказывать, но Годжо все решил за нее. И теперь деваться совершенно некуда. Спасибо, что хотя бы предоставил ей возможность сказать обо всем самой. Она взрослая женщина и в этом ничего предосудительного, но собраться все равно оказывается немного сложно. А студенты уже во всем внимании смотрят на нее. Даже не предполагая, чем именно их собирается ошарашить в следующее мгновение их учительница. — Да, — наконец кивает Утахиме. — Дело в том, что я… — ладонь на плече поддерживающе сжимается. — Я жду ребенка. Несколько минут назад ей казалось, что громче визжать уже просто физически невозможно. Мива доказывает ей обратное, спустя пару секунд шока к ней присоединяется и Нишимия. Норитоши ограничивается тем, что просто распахивает глаза. Орет даже Тодо, но Утахиме глушит настолько, что его реплики она разобрать уже физически не может. А вот Сатору, судя по грянувшему смеху, явно оценивает по достоинству его слова. Выдохнуть получается только тогда, когда студенты, растревоженной стайкой вываливаются за двери. Годжо вновь присаживается рядом. Утахиме утыкается лбом ему в плечо. Блаженная тишина расслабляет. — Устала? — ласково спрашивает Сатору. — Нет. Просто это было довольно… неожиданно. — Ну тогда советую приготовиться ко второму раунду. Готов поспорить, что твои студенты уже все растрепали моим и сейчас сюда завалится еще один небольшой балаган. Цветы найдут и прибегут. Можем даже время засечь. Утахиме смеется. И этот смех приятно отдается в груди. Сатору присоединяется к ней, и, сидя в объятиях друг друга, она заливисто смеются. И больше ничего не нужно. Только этот миг. Токийским студентам на общий сбор и поиск букета требуется ровно 5 минут.                      Семейная жизнь ощущается странно. Утахиме соврет, если скажет, что никогда не представляла, как это будет. Однако представления — это одно. Реальность — совершенно другое. В реальности Утахиме выпутывается ночью из кольца рук Сатору, влезает постоянно мерзнущими ногами в тапочки, шлепает на кухню, достает табурет и лезет в верхние ящики, где Сатору хранит свои сладости. Сладкого ей хочется просто неимоверно. Смириться приходится очень и очень быстро. Примерно настолько же быстро, насколько исчезают шоколадки, купленные только вчера. А за ними моти и все, до чего она может дотянуться. — Так ощущается предательство, — мрачно констатирует Сатору. Он появляется за ее спиной настолько бесшумно и внезапно, что Утахиме чуть не давится очередным печеньем. Ей самой уже практически плохо от количества съеденного сладкого, но поделать ничего не может. Ребенок настойчив настолько же, насколько его отец. И, видимо, такой же фанат всего сладкого. А еще дальше не успел появиться на свет. — Как в тебя вообще столько влезает? Лучшая защита — это нападение. В случае с Сатору это срабатывает лишь в половине ситуаций. — Легко и просто. А вот тебя сейчас разорвет, — Годжо протяжно зевает, огибает стол и усаживается напротив. С расстроенным видом он приподнимает пустые упаковки и роняет их обратно. Печально вздыхает. — Для сына жалко? — бурчит Утахиме, запихивая в себя остатки орео. Сатору тут же убирает с лица грусть. Да, она определенно нашла новый рычаг давления на него. Который пригождался крайне редко, потому что Годжо и так с нее буквально пылинки сдувал. Причем настолько рьяно, что рычаг периодически использовался Утахиме просто для того, чтобы хоть как-то притормозить неконтролируемый поток заботы. — Лучше воды принеси. Пожалуйста. — Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа, — тут же подрывается с места Сатору. Утахиме отодвигает от себя опустевшую упаковку орео и откидывается на стул, утомленно поглаживая живот. Она уже на шестом месяце. И это все еще настолько же непривычно, насколько привычно. Утахиме просто замечает за собой, как в определенный момент времени может просто застыть перед зеркалом после душа, тупо пялясь в свое отражении с немым вопросом — это вообще мое тело? Мой, нет, наш с Сатору общий ребенок в уже сильно выросшем и округлившемся животе? — А вот и ваш заказ! — на стол перед ней опускается полный стакан с водой, к которому Утахиме, отвлекшаяся от собственных мыслей, с наслаждением приникая к нему. Сатору, вместо того, чтобы вновь опуститься на стул напротив, опускается перед ней на одно колено и с ухмылкой смотрит на то, как жадно заклинательница поглощает воду. Она обращает внимание на то, что Годжо буквально у нее в ногах только тогда, когда широкая ладонь ложится на живот. Это стало одним из любимых занятий Сатору. Особенно теперь, когда ребенок часто толкается, заставая Утахиме в самые неожиданные моменты и заставляя ее задерживать дыхание. В первый такой раз она чуть после не избила хохочущего Сатору, которому хватило ума ляпнуть, что его сын мстит ей за то, сколько раз она покушалась на сохранность тела его отца. Сейчас, словно ощутив его прикосновение, ребенок мгновенно отвечает, заставив Утахиме чуть не поперхнуться водой и сморщиться. И все же картина, представшая перед ней, слишком приятна и волнительна, чтобы забыть на время про собственный дискомфорт. Ладонь сменяется губами. Отстранясь, Сатору тихо шепчет: — Как же я счастлив, — хитро сверкает голубыми глазами, практически светящимися в темноте, и добавляет, — в следующий раз возьму больше сладостей. Значительно больше. Так появится хотя бы слабая надежда на то, что мне тоже останется. Утахиме слабо пихает его пяткой и улыбается.                      Сатору убирает влажные волосы, налипшие ей на лоб, запечатлевает на нем благодарный поцелуй. Утахиме слишком вымотана, чтобы как-то реагировать, но губы сами растягиваются в нежной улыбке. Это их первая встреча с Кайто. Имя для которого выбирали долго, шумно и не сдерживая себя в аргументах. Даже студентов опрашивали. Редко можно увидеть, как Сильнейший шаман современности откровенно паникует. Но это происходит, когда дело доходит до того, чтобы взять собственного новорожденного сына на руки. Секо пришлось его даже подтолкнуть, чтобы тот, наконец, решился. И все равно при этом трясся так, словно бы мог навредить. Уставшая и разморенная Утахиме смотрит, как немного растерянный Сатору аккуратно укачивает сверток с маленьким Кайто на руках. В его — огромных — он выглядит совершенно крошечным. Но Утахиме совершенно спокойно. Она ведь видит, какой нежностью горят небесно-голубые глаза, неотрывно глядящие на лицо малыша. Лед в них уже давно растаял. Глобальное потепление как никак.        Глаза Кайто — карие, теплые, материнские. Ни намека на проклятые Шесть Глаз. И шаманка прекрасно знает, что Сатору этому невероятно рад. Одними губами он шепчет: — Спасибо. — И тебе. Секо за их спинами отворачивается, запрокидывает голову вверх. По своему опыту знает — это действеннее всего помогает загнать выступившие слезы обратно в глаза. Стесняться все равно некого. И Утахиме, и Сатору целиком и полностью погружены в свой собственный, счастливый, мир, пополнившийся теперь на одного человека. И Секо им не завидует. Если только самую малость. Они заслужили.                      — Ты опять проиграл. — А ты нечестно играла! — Это го. Здесь невозможно мухлевать. Я просто умнее. — Я поддавался. — Рассказывай мне тут. Просто не хочешь признаваться, что с го у тебя не клеится. Утахиме удовлетворенно складывает руки на коленях, разглаживает красную юкату, расшитую цветами, разминает шею и выглядывает в сад. То тут, то там мелькает светлая макушка. Неугомонный Кайто иногда ни секунды не может усидеть на месте. В какой-то степени Утахиме уже привыкла. Сатору подпирает щеку ладонью и тоскливо смотрит на доску, где партия развернулась совершенно не в его сторону. Он вскидывается, когда Утахиме размеренно спрашивает: — Как там Мегуми? — В относительной норме. С ним Итадори и Нобара. Оккотцу и Маки вроде хотели присоединиться. Когда разберутся со своей миссией, — на последних словах Сатору показывает выразительные кавычки в воздухе. — Постепенно приходит в себя, о работы еще много. — Можно в следующий раз мы навестим его вместе. Это возможно? — А то. Сатору хмыкает. Утахиме переводит на него взгляд. Она привыкла к его лицу, испещренному шрамами. Даже с ними: Годжо — красивейший мужчина из всех, которых заклинательница когда-либо видела. Тем более тогда, когда фальшивая улыбка не красуется на его губах. С ними он не позволяет себе ее. Только иногда — забывшись по старой привычке. Короткое, повисшее между ними молчание прерывает запыхавшийся Кайто, резво вскарабкавшийся на открытую террасу. Сатору тут же протягивает к нему руки, но мальчик выворачивается и смущенно протягивает Утахиме небольшой букет, собранный из колосьев белого вереска. — Какая красота! Спасибо, милый, — восхищенно выдыхает шаманка, игнорируя ревнивый взгляд Сатору. Треплет сына по волосам, прижимает к себе и целует в макушку. — А мне? — недовольно раздается со стороны. Кайто фыркает. — А ты большой. И богатый. Можешь и сам себе букет купить, пап. Утахиме давит усмешку. Ее не обмануть — Сатору играет, изображая из себя оскорбленную невинность. — Так я маме твоей букеты покупаю исправно! Хочется и от любимого сына получить. Для галочки. — Зачем Сильнейшему шаману букеты? — удивленно вскидывает брови Кайто, уже устроившийся у матери под боком. — Кайто, — Утахиме ловко перебивает уже открывшего рот Сатору, — неважно — Сильнейший твой папа или нет. Подарки можно и нужно желать всем. Поэтому сейчас мы пойдем. И нарвем букет. А папа отвернется, — вот это адресуется уже специально для расплывшегося в хитрой улыбке Сатору, — и сделает вид, что ничего не слышит и тем более, не видит. Так ведь? Годжо тут же вскидывает руки, плотно закрывая ладонями глаза и торопливо кивая. Кайто фыркает. — Ну ладно. Пойдем, мам, — и сам тянет ее за руку в сад. Но потом останавливается, словно что-то вспомнив, — пап, а потом ты потренируешься со мной? Ты обещал. — Подумаю, — все еще не открывая глаз, усмехается Сатору, — в зависимости от того, насколько мне понравится букет. Придется тебе постараться. — Ты вредина, пап, — Кайто быстро показывает отцу язык, но тут же уносится в сад, чуть ли не сбив замершую от неожиданности Утахиме с ног. С Сатору они смеются хором. — Весь в тебя, — отсмеявшись, говорит женщина. Годжо приоткрывает один блестящий от смеха глаз. Отрицательно качает головой. — И в тебя тоже. Вредность — это у нас семейное.

И их все устраивает. Они счастливы.