Блаженный Сын Рок-н-Ролла

      Мы впервые собрались за одним столом. Я, Джи и ещё одиннадцать придурков, с которыми я либо едва знаком, либо вижу впервые. Хотя казалось бы, последние Дети Рок-н-Ролла должны быть объединены против всего грёбаного мира и жить, слившись в единого паразита. Но в нашем прокуренном рок-н-ролльном организме большинство органов давно отказали. Сколько из них осталось пригодных для жизни — мне, как самопровозглашённому мозгу, предстоит узнать сегодня.        Плотной шторы явно недостаточно, чтобы отгородить остальную Резиденцию от матерного шума-гама, сочащегося из нашей тайной комнаты. Пока ребята под светские беседы увлечённо пропитывают воздух терпким табаком, развратно целуются и распивают лукавоньюйоркское бухло, я с привычно закинутыми на стол ногами рассиживаюсь на самом почётном месте во главе пиршества. Отстранённо и флегматично рассматриваю малознакомых мне ребят, покуривая тлеющую сигарету. Множество столь невзрачных ебланов, что ничего, кроме нашего ошейника, не говорит об их происхождении. В лицо, помимо Петры, Джи и извечно обдолбанного Андреа, узнаю лишь двух. Первая — кажется, Нателла, золотозубая деваха в белом платье с кровавым узором, извечно выёбывающаяся своим умением ловить и подбрасывать золотистый нож, не отрубив себе ни одной фаланги. И второй — Теом, мужик с отсутствующим пальцем и кучей перстней на оставшихся, который всякий раз вступает в отчаянную дискуссию, что бы ты ему ни заявил. Компания уже не внушает доверия. И всё же я должен сделать то, ради чего собрал здесь этих говнюков.        — Чуваки, а теперь время самого важного. Все так или иначе переводят взгляд на меня. Для большего привлечения внимания я поднимаюсь с потрёпанного и одновременно позлащённого кресла — самого роскошного и самого изъёбанного. Достойного негласного главаря рок-н-ролльной общины. — Мы здесь не только ради бухла и траха собрались.        — Удивительно. Ради чего мы ещё можем собраться вместе в одном помещении-то? — хмыкает Петра.        — Например, для спасения мира, — иронично-буднично отвечаю. Выданное мне самой Госпожой священное писание я до утра в холодном и горячем поту перечитывал вдоль и поперёк. Достаю его теперь из-под задницы и поднимаю над головой, демонстрируя всем. — Знаете, что это?        — Та самая срань, где расписаны сказочки Джоан о Мессии, который сдохнет на Арене ради освобождения Вечности? — комментирует Теом. Как и стоило ожидать, он — в любой жопе затычка. — Мало того, что с каждым годом верующих в эту хуету становится всё меньше, так рок-н-ролльщиков ещё и в целом испокон веков в ряды её адептов не пускали! Видите ли, эта секта лишь для лукавоньюйоркской элиты. Нахуй ты нам это раздобыл?        — Знаешь, впервые в жизни я согласна с этим языкатым уёбком. — Петра метает мимолётный взгляд в сторону Теома, а затем и на меня.        — А если я вам скажу, что пророчество — правда? — отвечаю я, из-за чего чувствую, как Джи незаметно для всех дёргает меня за кожаную штанину, нервно шепча: «Адио, ты ебанулся?..». — Знаете главную деталь, как обознать Мессию?        Присев обратно на место, я раскрываю книгу на нужной странице и передаю в руки Петре, попросив зачитать слова, выведенные золотом. С полным непонимания взглядом она нехотя выполняет:        — »…И встретит однажды вестник самой смертоносной стихии, последний, кто ещё память о матери лелеет, свою Хранительницу. И будет Его грешное искусство руками Матери вышито на груди сердцем, лилиями цветущим. И с каждым смертным грехом Его будут они распускаться красками от поцелуев Матери-Хранительницы с крыльями обманчивыми. И всякий раз, когда что-либо чужое или, наоборот, что-то слишком родное попытается залезть в сердце Его, плоть будет терзать невыносимая боль…»        Гости смотрят с тихим недоумением. Все, кроме Джи. Ему явно удалось сложить всё, что лицезрел за эти месяцы, в единую картину. И в подтверждение его догадки я без лишних слов стягиваю пёструю одежду с торса, обнажая грудь. Четыре лилии на ней уже расцвели.       — И ты предлагаешь, чтобы мы поверили в эти фокусы, что ли? Ты держишь нас за долбоёбов? — вновь спешит встрять Теом. — И как, долго эта херня у тебя заживала?        — Я не такой уж наивный дурачок, знаешь. И прекрасно осознаю, что этого маловато, чтобы убедить. Но есть кое-что, что подделать уже нельзя… — Я переворачиваю страницу книги в руках Петры и взглядом прошу зачитать вновь. Она закатывает глаза, раздражённо вздохнув, но не перечит:        — »…И по воле Его будет вода прекращаться в самое пьянящее вино, да не простое, а благословлённое божественной волей. Всякий, кто сделает глоток кровавого нектара, навеки скрепит с Мессией свою душу. Возьмёт на себя бремя вернейшего последователя, ученика, вестника воли Его. И если достигнет Он конечной цели своей — будут ученики Его награждены бессмертием вплоть до первого дня, когда взрастится новый мир. А если подведёт Он божественный замысел — каждый утонет в огне в чудовищных муках вслед за Вечностью погибающей…»        Пока Петра произносила эти слова, я успел подготовить хрустальный графин с водой. И как только речь завершается, я прикасаюсь к нему пальцем. Сосуд наполняется кроваво-алым крепким вином. В сопровождении по-разному поражённых взглядов, во многих из которых всё ещё читается неверие, я заполняю священным алкоголем серебряный кубок и подношу к лицу Петры, чтобы пряный аромат окончательно её убедил. Она тут же кривит нос от резкого запаха и спешит оттолкнуть его в сторону.        Пауза. Пару мгновений слаборазборчивых перешёптываний. Судя по интонации — сперва настроенных слегка скептически, но вскоре всё же уверовавших. По крайней мере, большинство из них. И только Джи так несвойственно для него не произносит ни слова.        — И что ты собираешься нам предложить, Мессия недоёбанный? — Облокотившись на стол, Петра отодвигает книгу с сияющим глазом на обложке и переводит взгляд на меня.        — В писании всё решено за меня. — Вновь закинув на стол ноги, выкладываю план уверенно и сухо. — До начала Игр Святых всего пару дней. Музыканты начнут сражаться там через месяц. Единственный для нас способ туда попасть — через Теват.        — Теват? А ничего, что там за один-единственный счастливый билет на участие в Играх сражаются тысячи? Туда допускают даже людей! Или ты так уверен, что среди всех тех оболтусов окажешься самым пробивным? Будешь ножками размахивать, как на шесте, чтобы всех противников раскидать, что ли?        — Я Избранный. А этого достаточно, чтобы удача была на моей стороне.        — Избранный, блядь. — Петра фыркает, скрестив руки на груди и откинувшись на спинку кресла. — С таким Мессией мы все нахрен обречены. У тебя до сих пор даже имени нет, помимо клички из стрипушника, а ты тут собрался штурмовать Арену Тщеславия?        — Теперь есть.       Я закуриваю и выдыхаю плавный поток дыма.       — Отныне зовите меня Адиэлем, пока я не сдохну. А когда сдохну — выцарапайте это на моей могиле вместе с парочкой сладеньких словечек.        — Знаешь, Адиэль. Это всё, конечно, замечательно, что мир катится в пизду, но лично у меня нет желания рисковать ради какого-то плана нашей ебанутой мамашки. Нам обещано бессмертие после того, как ты принесёшь в жертву свой кусок мышц, но не до. А при малейшем проёбе нам всем светит гильотина за то, что мы, как долбоёбы, высунулись из гнезда и показали всему миру, что до сих пор существуем, да ещё и имеем наглость творить, хотя должны были передохнуть ещё двадцать лет назад. Ищи себе более отчаянных придурков. А я отказываюсь.        — Я на тебя особо и не рассчитывал, Петра, — хмыкаю. — Ты уже дважды отрекалась от моих идей. Было ожидаемо, что отречёшься и в третий раз.        — Мне моя задница дороже, знаешь. — После этих слов Петра окидывает взглядом остальных ребят за столом. — Да и не думаю, что кто-то, кроме твоей ручной голубошёрстной псины, согласится.       — Вот сейчас и проверим. — Я беру в руки посеребренный кубок с вином и отпиваю, после чего торжественно поднимаю на всеобщее обозрение. — Кто-нибудь желает сделать глоток и навсегда увековечить своё имя в истории как напарник величайшего бога рок-н-ролла?        Как, впрочем, и ожидалось, слышатся отказы за отказами от тех, о существовании кого я до сегодняшнего дня и не знал. И не зря. Позорные слабаки.        Джи продолжает молчать. Впервые вижу его столь смиренным и сдержанным. Похоже, он ждёт, пока всё окончательно разрешится.        Иронично хмыкнув, Петра бросает взгляд на красавчика, что вальяжно рассиживается на местечке между Джи и ней — судя по смазливому личику, самый молодой из всей нашей общины. Единственный, кто за всё время нашей тусовки не произнёс ни слова. Лишь прожигал каждого по-снобски презрительным взглядом колких карих глаз. Снобизм — самый страшный грех для рок-н-ролльщика. Петра скучающе обращается к нему:        — Скажи наконец хоть что-то, Марсель.        Он стряхивает пепел с совсем не по рок-н-ролльному дорогой сигареты, отравляющей наш ядовитый воздух своей элитностью. С кривой самодовольной ухмылкой закидывает ногу на ногу:        — Спасибо за представление, конечно, но меня эти фокусы совершенно, ну вот ни капельки не убедили. Я, знаете, в целом не горел желанием торчать на этом блядушнике с вами, хуебесами. Да и на днях птичка нашептала, что последний из семейки моих приёмных земных родаков сыграл в ящик, а особняк их достался мне.       Бережно смахнув с шеи прилизанные каштановые кудри — сразу видно, ценит их до пизды, — Марсель расстёгивает свой ошейник и пренебрежительно швыряет куда подальше:       — Поэтому у меня больше нет ни единого повода терпеть вас и ваш ёбаный цирк.        — А не охуел ли ты часом, пиздюк?! — Кажется, Джи уже готов как следует подпортить безупречную мордашку Марса, потому мне приходится резко вцепиться в его предплечье, усмиряя. А красавчик лишь выдыхает хриплый высокомерный полусмешок, звеня золотистыми побрякушками на косухе, накинутой поверх до тошноты лощеной рубашки. Ни тонкий слой подводки, ни ошейник, ни кожаные штанишки, показушно обтягивающие его важный богоподобный зад, не замаскируют аристократские замашки.        — Вот такие нынче Дети Рок-н-Ролла пошли? — Я хмыкаю, решая взять всё порицание предателя на себя. — Как дёшево, оказывается, стоит наше призвание. Всего лишь сытая жизнь в кукольном домике и мягкая койка под задницей.        — Пф, вы сами заставили свою цену упасть ниже плинтуса. — Марсель презренно щурит глаза, хмурясь, но внимание на одном лишь мне не заостряет. Словно давая понять, что всех нас считает одним сортом дерьма.       Поднявшись, он в явном намерении возвыситься над нами ещё сильнее окидывает застолье беглым взглядом без какого-либо намёка на уважение:        — Посмотрите, до чего опустились! Позволили какой-то позорной шлюхе стать вашим главарём! А теперь этот наглый пидорас считает, что имеет полное право упечь вас на верную смерть. Из-за того, что мамка во сне, видите ли, какую-то хуйню ему нашептала. — Теперь же Марс устремляет уничижительный взгляд только на меня. — Наверняка Она выбрала его лишь потому, что таких уебанов совершенно не жалко. Да и таких ебантяев ещё поискать надо.        — Малыш, я угрел это местечко благодаря тому, что своей ослепительной харизмой за несколько месяцев покорил нахрен весь Лукавый Нью-Йорк и кусочек внешнего мира заодно. — Я расслабленно ухмыляюсь после затяжки. Не ведусь на провокации. — Никто не виноват, что за все годы ты так и не написал ничего стоящего и лишь просиживал штаны своей шикарной аристократской задницей. Столько лет прошло, а ты даже не научился носить рок-н-ролльные шмотки достойно. Твоя уебищная показушность золотого сынка всё равно так и прёт наружу.        — Да потому что ваше уебанство мне нахуй не сдалось. — Марсель демонстративно стряхивает пыль с плеча, брезгливо поморщившись. — А ты и дальше верь, что той кучке маргиналов интересен ты, а не твоя шлюшья срака, которой ты светишь бесперебойно.        — И не стыдно тебе, что у задницы какой-то дешманской путаны больше последователей, чем у тебя?       — Да пошёл ты. — Марс отворачивается. — Последователи в виде кучи торчков и бомжей? Пусть лучше остаются тебе, мне не жалко.        — Так и скажи, что для истинного рок-н-ролла яйца малы. Ты ради искусства даже причёску испортить не решишься, не говоря уже о том, чтобы сгореть в огне во имя революции.        — Хах, мне и не надо переться подыхать ради какой-то абстрактной хуеты, чтобы чувствовать себя достойно. Если игра не стоит свеч, то нахуй оно мне надо? А вот таким жалким псинам, как ты, больше ничего и не остаётся. Одна лишь броская обёртка с червивым нутром. Сдохнешь — никто и не заметит, кроме пары-тройки утырков.        — Знаешь, твой рот так и просится, чтобы его чем-нибудь заняли…        Желая хорошенько поиздеваться над этим придурком, я затягиваюсь сигаретой и поднимаюсь на стол, скрывая раздражение уже не столь тщательно. Не брезгую переворачивать бокалы и звенеть тарелками под каблуком. Приблизившись в несколько шагов, вцепляюсь в воротник Марселя и, склонившись, вгрызаюсь в губы поцелуем. Грязным, жёстким, напоминающим скорее хищный укус. Донельзя горький едкий дым заполняет его избалованный рот.        — Блехфъ… — Марсель спешит вырваться, давится кашлем и не скупится на крепкий удар по моей напудренной роже. Сил и ловкости ему явно не занимать. Похоже, земные папочка с мамочкой надеялись вырастить из сына красавца-спортсмена. — Совсем уже охуел?! Ты, блядь…        Но я не сдаюсь. Вытираю алый поток крови из носа и, чертовски довольный своей авантюрой, с хриплым смешком надавливаю на скулы Марса, заставляя приоткрыть рот. Зафиксировав его лицо в крепкой хватке, стряхиваю ещё неостывший ядовитый пепел прямиком на язык. Есть что-то дьявольски привлекательное в том, как он злится.        — Сука-агкх… Кхе-кхе… — Как только появляется возможность, Марсель безжалостно отталкивает меня, вынуждает потерять равновесие и под грохот посуды приземлиться на локти. — Ещё раз так сделаешь или хотя бы подумаешь об этом — я тебя, уёбка, заживо сожгу! А потом оболью твой пепел бензином и ещё раз подожгу, чтоб уж наверняка!        — Как видишь, я не горю. — Смеясь сквозь лёгкое помутнение от удара, я демонстрирую ему свою кисть, покрытую ожогами. — Как чёрт из Ада.        — Значит, утоплю. В святой воде. Раз уж ты такой чертила, то буду топить, пока не растворишься до последнего кусочка.       Марсель презрительно фыркает, испепеляя меня взглядом, полным ярости. В его глазах пляшут сотни чёртиков, и каждый из них столь резв, что, кажется, в любой момент может напрыгнуть на меня и задушить к херам. Нет, всё-таки меня привлекает не его злость. А то, что вся она сейчас пламенной струёй направлена лишь на меня. Привлекает до горького привкуса фиолетовой таблетки на языке…        — Опрометчиво проворачивать подобное с Мессией… — Окончательно придя в себя, я направляю все имеющиеся в теле силы в руку, чтобы сжать челюсть Марселя и прильнуть губами к его устам. Цепляюсь за густые кудри на затылке, хищнически пробираюсь языком в непослушный рот, пытаясь протолкнуть любовный наркотик как можно глубже. Говнюк вырывается так, словно от этого зависит его жизнь, отчаянно пытается укусить — и порой ему это едва не удаётся. Трепыхается, заставляя меня каблуками вжимать его руки в подлокотники. И всё-таки таблетка оказывается в глотке Марселя.        Пока он тяжело ловит губами воздух после поцелуя, я рвано шепчу:        — Это тебе на память. Чтобы вкус истинного рок-н-ролла навеки остался на твоих губах.       Затем, вновь ухватившись за смятый мною же воротник белоснежной рубашки, заставляю Марса оторвать задницу от алого кресла и толкаю на выход.       — А теперь проваливай нахер, как и хотел.        — Шлюхой был — шлюхой и остался. — Марсель с демоническим взглядом исподлобья вытирает уста тыльной стороной запястья.        — «Шлюха» в адрес рок-н-ролльщика звучит как комплимент, — ухмыляюсь, сдув непокорные пряди с лица.        — Вот поэтому я от вас, ебанутых, и сваливаю. Ебитесь со всем этим дальше без меня. Подыхайте себе на здоровье хоть все сразу, а я пожить нормально хочу! И ты, Мессия недоёбанный, мне для этого нахуй не нужен. Разве что, когда ты сдохнешь, я станцую на твоей могиле. Под ваш уебанский рок-н-ролл. — Поправив свою драгоценную причёску напоследок, Марс гордо скрывается за струящейся шторой.        — Обязательно было этот блядский цирк устраивать? — Петра осуждающе скрещивает руки на груди.       — Пиздец вы скучные. Предателей надо провожать как можно фееричнее. — Проглотив дозу пьянящей чёрной жидкости во рту, я возвращаюсь на своё место. По-царски растомленно раскидываюсь там, поджигая новую сигарету. — Я так понимаю, желающих испить божественного винца не прибавилось?        — Их только убавилось. Как и желающих в целом находиться рядом с тобой. — Она злостно фыркает, поднимается, поправив печатку, и следует к выходу. — Всё-таки ты самый невыносимый придурок в Лукавом Нью-Йорке, Адиэль.        Вслед за Петрой это делают и все остальные чуваки. Кроме, разумеется, Джи. Повисает прокуренная тишина.        — Вот и посидели. — Я с лёгкой улыбкой смотрю на него уставшими глазами, выдыхая дым столь неспешно, словно время застыло лишь для нас двоих.        — Знаешь, Адио, когда я говорил, что с тобой наверняка будет пиздецки весело, я ожидал любой хуеты, кроме такого.       Кажется, впервые Джи не знает, что сказать. Или даже натянуть на лицо какую-либо красноречивую эмоцию. Я всё ещё в упор не могу считать, что он чувствует сейчас. Впрочем, почему мне должно быть не похер?..        — Но ты ведь поддержишь меня? — Я с обольстительной улыбочкой потираюсь щекой об его худые скулы, что вопреки всему выжранному алкоголю почему-то сейчас чертовски холодны. Произношу это не как вопрос, скорее как факт, который безумно хочется услышать из его уст. Вновь и вновь.        — Как я могу тебя бросить, Адио? — Джи в первый раз на моей памяти улыбается так. Через силу и даже с лёгким оттенком грусти.        — Правильно. Мы ведь поклялись друг другу ступать вместе синхронным шагом в любую пылающую пучину, верно?.. — Я невесомо провожу подушечками пальцев по узорам на серебристом кубке с вином. Вздохнув едва слышно, но чертовски протяжно, Джи залпом опустошает его до самого дна.        В качестве небольшой награды я сливаюсь с ним в размеренном поцелуе. Пусть иного от Джи и не ожидал. Он просто не может по-другому, и мы оба прекрасно об этом знаем.       Мой самый верный меня никогда не предаст.