Солнце

Когда она ложилась спать,

Он догонял её во снах.

Красивый юноша с цветком,

Под песни Beatles босиком.

      Жану часто снятся сны.       Вернее, не сны, а кошмары.       В них темнота давит на психику, как что-то живое, а стены сжимаются и запирают в ящике собственных страхов, где клаустрофобия перестаёт быть просто статьёй в интернете; в них вода топит в пучине безумия и заполняет лёгкие до отказа, заставляя захлёбываться. Медленно и мучительно. В них всё тело болит от синяков, куда приходятся всё новые и новые удары, которые оглушают, словно так и неуслышанные мольбы о помощи, мучают, как беспокойные мысли в три часа ночи, и сводят с ума, потому что:       Терпи, ты должен терпеть, ты обязан терпеть.       В этих снах гул кровь в ушах не даёт услышать ни чужой, слишком безумный смех, ни отчаянные крики, ни собственное прерывистое дыхание. Не даёт убедиться, что он всё ещё дышит.       Там кровать кажется слишком жёсткой и слишком небезопасной, даже если в привычной глазу комнате темно и пусто; там животный взгляд пожирает заживо, укусы остаются жгучим клеймом и вызывают желание содрать с себя кожу, пока ощущение собственной беспомощности разъедает изнутри, убивая снова и снова.       Там от ощущения свободного падения кружится голова, и каждый раз страшно как в первый — безумно, до одури, до желания отключиться раньше, чем кости снова сломаются, а случайная ступенька проломит череп без единого шанса на безболезненную смерть.       Там остриё ножа блестит в прорывающемся сквозь плотные шторы лунном свете, а порезы остаются мучительными шрамами на каждом сантиметре испачканной плоти.       Там жизнь покидает его медленно, словно издевается над ним и его жалким существованием.       И почему-то там он никогда не помнит, сам ли прочертил эти линии на запястьях.       После них он просыпается в холодном поту и задыхается, пытаясь выцарапать путь к кислороду из цепкой хватки невидимых пальцев на шее. Но там лишь страх — неосязаемый, вызывающий дрожь в руках и тошнотворный ком поперёк горла.       После них хочется забиться в самый дальний угол незнакомой комнаты, спрятаться от уродливых образов, вырывающихся из подсознания каждую ночь и вынуждающих его давиться собственным ужасом до тех пор, пока мысленные попытки вновь запереть их не увенчаются успехом.       После них на коже всегда остаются глубокие царапины от ногтей, пальцы испачканы в собственной крови, глаза щиплет от невыплаканных слёз, а дыхание не возвращается в норму даже когда он вновь проваливается в сон, потому что всё неизбежно начинается сначала.       После них Жан может лишь свернуться калачиком в поисках мнимой безопасности для собственного тела, которое ему не принадлежит, ведь ему не принадлежит даже его собственная жизнь, и пытаться безуспешно собрать здравые мысли в кучу, пока причиненная им самим боль не доходит до разума и не говорит, что он всё ещё жив и что это был всего лишь сон. Слишком реальный, слишком болезненный, слишком страшный и слишком осознанный, но всё-таки сон. Один из тысячи на его памяти, столь же бессмысленный, что и попытки сбежать, которые никогда не увенчаются успехом, потому что ему некуда бежать и потому что никто не поможет.       По крайней мере, так казалось всегда, и так он думал до сих пор. Думал и вновь проваливался в сон, в надежде, что на следующее утро он всё-таки проснётся и что сон навсегда останется всего лишь сном.       Думал до тех пор, пока однажды сквозь оглушающую какофонию звуков не пробился смутно знакомый голос:

«Жан!»

      До тех пор, пока всё не исчезло.       Пока вода не пропала из лёгких, оставив его судорожно вдыхать так не хватавший всё это время воздух, а грохот крови в ушах не перерос в монотонный звон, заставляющий какие-либо чувства перестать быть столь значимыми, столь яркими и столь пугающими; пока ощущение чужих зубов на шее не растворилось в повеявшем из пустоты ветерке, а отдающиеся мучительной болью порезы не превратились в цветущие прямо на запястьях цветы календулы, уносящие всю мнимую боль куда-то за грань его сознания.       До тех пор, пока из успокаивающей и всесторонней пустоты не появилось Солнце. Пугающее, обжигающее и кажущееся слишком ярким по сравнению со всеми мрачными образами до этого. Солнце, от которого инстинктивно хотелось бежать и к которому неосознанно хотелось прикоснуться.       В котором порой просто хотелось сгореть.       И почувствовав, что он снова может двигаться, Жан побежал. Он бежал настолько быстро, насколько позволяли переломанные кости, и настолько долго, насколько хватало сбившегося дыхания. Кислород заканчивался, ноги подкашивались; он задыхался, падал и ударялся коленями о пустоту; боль пронзала его миллионами игл каждую мучительную секунду, но он не останавливался; лишь поднимался и продолжал бежать, хотя это было непозволительно.       Непозволительно было бежать, ведь он должен терпеть терпеть терпеть, непозволительно было вырываться, когда его схватили, ведь он должен терпеть терпеть терпеть терпеть. Столь же непозволительна была и попытка ударить в ответ, о которой он сразу же пожалел и которая заставила упасть на колени и молиться Богу, что давно его оставил.       И в эту секунду он ждал ударов, боли, криков, удушья, крови и собственной смерти, которую определённо заслужил, потому что пошёл против Хозяина, потому что посмел думать, будто действительно что-то может; будто действительно что-то значит. Ждал, потому что это само собой разумеющееся — также, как быть избитым клюшкой за ошибку на поле, как выходить играть со сломанным запястьем и как терпеть терпеть терпеть терпеть терпеть.       Однако боли не последовало. Лишь мягкое прикосновение к щеке, которое заставило вскинуть голову в непонимании и ожидании удара уже после порции унижения — когда он посмотрит своему кошмару в глаза. Но это не был его кошмар. Это было Солнце. Солнце, которое приобрело знакомые черты лица, мягкую улыбку и добродушный взгляд; Солнце, которое неизбежно привлекало чужое внимание золотистыми волосами с вплетёнными в них цветами, мелкими веснушками на шее и подтянутым телом с чуть грубой кожей, что оставляла приятное тепло после мимолетных прикосновений. Он знал его, видел каждый день в поле, чувствовал его обеспокоенный взгляд каждую ночь после попытки унять пробирающий всё нутро страх, и ощущал его прикосновения каждый раз, когда ужас брал верх над здравым смыслом; слышал его тихое, но твёрдое Жан, когда он вновь и вновь терял контроль, что, казалось, было непозволительно.       Собственные мысли убивали, утягивали на дно и искажали реальность, которая ею не была, ведь это сон, всего лишь сон. Да, здесь больно, да, здесь страшно, и да, умереть кажется легче, чем проснуться, однако он должен терпеть; должен открыть глаза и начать новый день. Не потому что хочет, а потому что надо.       И пока мысли поедали Жана заживо, разбирали на кусочки и причиняли почти физическую боль, Джереми легко присел перед ним на корточки, взял его дрожащую руку в свои ладони, заставив вздрогнуть, и по очереди загнул четыре пальца:       Прохладный вечерний ветерок.       Радуга.       Свободные дороги.       Друзья.       На последнем он улыбнулся особенно ярко и переплёл их пальцы вместе, заставив бешено колотящееся сердце сделать ещё пару быстрых ударов, словно в ожидании бури после столь явного затишья, и замереть. Однако боли, которая порвала бы его в клочья, уничтожила последний лучик света и забрала последнюю причину просыпаться, не последовало даже спустя мучительную вечность, а мягкие поглаживания его израненного запястья заставили сердце успокоиться — медленно, с недоверием, но всё же успокоиться; заставили опустить голову и свернуться калачиком в поисках мнимого тепла, считая беспокойные вдохи до тех пор, пока не удалось вдохнуть полной грудью и снова обрести силы к существованию.       Чужие прикосновения обжигали, отчего Жан выдернул руку сразу же, как к нему вернулась возможность контролировать израненное тело, однако Джереми продолжал невозмутимо находиться рядом и заполнять собой всю ту пустоту, которая так разъедала искалеченное и изодранное сердце человека напротив, погрузившегося в себя настолько глубоко, что своими силам выбраться уже не мог.       Может, прошла всего лишь минута, а может — целая вечность, но когда Жан всё-таки поднял взгляд на своего капитана, тот всё ещё находился подле него. Он просто был рядом до тех пор, пока Жан не успокоил беспорядочные мысли в собственной голове. До тех пор, пока в замутнённые серые глаза не вернулся свет — тусклый, едва заметный и находящийся всего в шаге от полного исчезновения, но всё-таки свет.       Поймав его взгляд, Джереми вытащил один из цветов из своей странной причёски, которую в реальности Жан непременно бы оценил едким комментарием, и потянулся к чужим волосам. В ответ на этот жест Жан инстинктивно вскинул руки и зажмурился быстрее, чем успел об этом подумать. Однако, когда ожидаемого удара не последовало, он стыдливо отвёл взгляд, ведь ему нельзя сопротивляться, и чуть отодвинулся от едва заметно светящейся фигуры.       Заметив чужую реакцию, Джереми замер, и, поразмыслив пару мгновений, протянул Жану раскрытую ладонь с цветком белого мака. Когда же Жан проигнорировал своеобразный подарок, Джереми положил цветок перед ним и, улыбнувшись на пристальный взгляд, пошёл прочь. И пока чужая фигура медленно растворялась в совсем не пугающей темноте, Жан медленно закрыл глаза.       Остаток ночи прошли спокойно, без боли, крови, удушья и снов.       На следующее утро, Жан впервые почувствовал, что выспался. И хоть он быстро выкинул странный сон из головы, как и многие до этого, новый день показался ему необычно солнечным.

***

      Жан не ждал чего-либо, когда вновь провалился в сон поздно вечером, потому что это было бы по-детски глупо. А его уже давно отучили быть наивным ребёнком. Уже давно отучили ждать помощи, прощения и любви. Давно отучили ждать света там, где холодно, темно и сыро.       Однако когда Жан вновь попробовал выцарапать свои лёгкие в попытках сделать хоть вдох, когда вновь безучастно наблюдал за блеском ножа в чужих пальцах и когда вновь ощущал нестерпимые удары по сломанным костям, Солнце легко хватало его запястье, ловило в свои объятия и выводило из кошмаров, наводнивших его голову удушающим потоком мыслей.       Джереми никогда не навязывался, не пытался втереться в доверие и ударить побольнее, как всегда делали те самые монстры, а просто находился рядом до тех пор, пока Жан не собирал себя заново и не обретал способность дышать. Пока не ловил взгляд серых глаз и не замечал там проблеск слабого огонька, который заставил бы Жана проснуться и продолжить жить.       Когда же Жана охватывала паника, когда было настолько страшно, что он не мог восстановить дыхание, и когда подступавшая к горлу истерика доводила до отчаяния, Джереми брал его руку и заставлял концентрироваться на четырёх пальцах, которые он перебирал с особой осторожностью, ведь именно в этот момент Жан мог сломаться от любого давления, любого грубого прикосновения.       И с того момента снов становилось всё меньше, и во всех отчаянных попытках бегства, испещрённых болью, кровью и криками, его всегда догоняло Солнце, спасающее от кошмаров подсознания и дарящее спокойствие, безопасность и цветок из собственных волос, который Жан никогда не брал из-за мысли, что, стоит прикоснуться к этому скопления света перед ним, и всё вокруг исчезнет, вновь оставив его наедине со страхом, болью и одиночеством.       Однако однажды он всё-таки принял цветок. Опасливо, с предельной осторожностью уместил белоснежные соцветия в своих ладонях и почувствовал остаточное тепло чужих пальцев, мягкость нежных лепестков и едва уловимый аромат. Почувствовал, как израненное сердце наполнилось трепетным теплом — таким незнакомым и таким малочисленным, что упустив его, Жан непременно бы умер от холода, пробравшегося в каждую клеточку его израненной души.       Неосознанно, скорее интуитивно он спрятал этот хрупкий свет в своих ладонях и прижал его к груди так бережно и аккуратно, словно малейшее давление заставило бы его рассыпаться на мелкие осколки. Сжавшись в позу эмбриона, Жан закрыл глаза и услышал, как мысли утихают, переставая разъедать черепную коробку, и в голове впервые наступает приятная тишина, обволакивающая его сознания нежным одеялом тепла и защищённости.       В тот раз Жан так и не открыл глаза, поэтому не узнал, ушёл Джереми или остался подле него до самого пробуждения.

***

      Жан никогда не запоминал сны и следующее за ними мучительное пробуждение, гоня все эти мысли на задворки сознания, как что-то ненужное. Из-за этого он не заметил, что с тех пор, как он принял цветок, ему ничего не снилось уже долгое время. Он не придавал этому значение, ведь сны — это больно и страшно, так разве плохо, что он наконец-то смог от них избавиться?       Также, возможно, именно поэтому он никогда не связывал Солнце из снов и Капитана из реальной жизни — столь же яркого и столь же жаждущего ему помочь. Капитана, который часто ошивался в их доме и который нередко спал на соседней кровати. Капитана, который хватал его за руку, когда он пытался сбежать то ли от вопросов, то ли от собственных монстров, вырвавшихся из подсознания, и Капитана, который бессонными ночами просто садился рядом с ним плечом к плечу и молчал, в то время как беспорядочные мысли в голове постепенно прояснились и утихали. Капитана, тепло которого усыпляло не хуже сильнодействующего снотворного, и рядом с которым Жан засыпал легко и незаметно, после чего нередко корил себя за опрометчивость, пока Джереми лишь улыбался — тепло и ярко, ласково и солнечно.       И наверняка именно из-за того, что он никогда не запоминал сны, Жан не мог связать их с тем, что отчего-то рядом с Джереми было не тревожно, а безопасно, и с тем, что некоторые отложенные разговоры всё-таки свершились под покровом ночи, когда слушателями выступали лишь Солнце и бесчисленные звёзды на небосводе.       Возможно, именно поэтому он так и не понял, почему же сердце забилось с особым трепетом, когда он увидел в волосах своего Капитана белоснежные цветы.       Подпускать кого-то так близко было действительно глупо. Доверять настолько, что не бояться ножа в спину — опасно, а привязываться — непозволительно. Однако Жан подпустил, и чужие прикосновения согрели, доверился, и все стены, что так долго защищали его от жестокости внешнего мира, рухнули; привязался, и вместо ожидаемой боли обрёл что-то доселе неизвестное и неописуемое; что-то такое, что разожгло в груди живительный огонь и согрело холодной зимней ночью.

***

      В следующий раз, когда он вновь провалился в сон, то очутился не как обычно: в комнате, душевой, коридоре или раздевалке Эвермора, — а в совсем уж необычном место — цветочном поле.       Не до конца осознавая, где находится, Жан огляделся, но этому чудному пространству не было ни конца ни края, и лишь тёплый ветерок перебирал стебельки цветов и его собственные волосы.       И среди всего этого многообразия растительности и слепящего глаза света стоял он — его Солнце — и улыбался так радостно и счастливо, словно ему наконец-то удалось осуществить то, во что он вкладывал так много сил всё это время.       Поймав на себе чужой взгляд, Жан посмотрел на Джереми, который поднял руку в приветственном жесте, а после указал на свои волосы где-то у правого виска. Неосознанно Жан дотронулся до места, на которое тот указал, и нащупал что-то мягкое, а достав, обнаружил белоснежный цветок — подснежник, спрятанный в собственных волосах. Он хотел спросить, что всё это значит, однако, подняв на Джереми непонимающий взгляд, наткнулся лишь на карие глаза, полные обжигающего тепла и нежности, которая всегда была слишком обманчива и непозволительна.       И Жан смотрел в эти глаз, казалось, целую вечность, и всё никак не мог понять, на кого же направлено всё это тепло. Не мог понять, почему очень хотелось верить, что на него самого.       Солнечный свет ослеплял, но тем не менее Жан не мог отвести глаз от Джереми, который медленно подошёл к нему, но так ничего и не сказал; лишь взял его руку и поочерёдно загнул четыре пальца — казалось бы, так привычно, так обыденно, но почему-то именно сейчас сердце забилось чаще, а дыхание перехватило не от страха, а от неизвестного ранее волнения. А после Капитан закрыл глаза и крепко обнял его, пока сам Жан никак не мог разобраться, что же всё-таки чувствует. Однако сейчас это было не нужно. Тепло, которое объяло всё его тело, растопило заледенелое сердце и добралось даже до онемевших кончиков пальцев, сейчас было единственным, о чем Жан мог думать и единственным, о чём Жан хотел думать.       И пусть его всё ещё мучают собственные мысли, делающие брешь в его, казалось бы, незыблемом контроле, пусть он всё ещё оставляет небрежные царапины на собственной шее и чувствует едкий запах крови, пусть его всё ещё трясёт от вида воды в бассейне, а чужой голос всё ещё мерещится в тишине, и пусть страх вновь начать задыхаться всё ещё сковывает его тело железными цепями, теперь, хотя бы во снах, где больше не было больно и страшно, он чувствует себя в безопасности рядом с Солнцем, непременно находящем его среди мрака, сырости, темноты и страха, и Солнцем, провожающим его к свету, который с каждым разом разжигает огонёк в серых глазах всё ярче и ярче.       И конечно же, Жан никогда не признается ни себе, ни кому-либо ещё, что его список маленьких радостей пополнился чем-то столь глупым и необъяснимым.       Прохладный вечерний ветерок. Радуга. Открытые дороги. Друзья.       Солнце.       Но возможно, Жан когда-нибудь поймёт, что теперь ему часто снятся сны.       Сны, а не кошмары.