РД и крепкие объятия

В тот день Сергею кажется, что он может попробовать вывести Пашу на разговор, что он готов к разговору. Не важно о чём, просто поговорить. Но после возвращения домой парень вновь становится своей тенью и улыбка пропадает. Он идёт в душ, проводит время сначала под горячей водой, чтобы согреться, а потом под холодной, чтобы успокоиться и перестать лихорадочно перебирать воспоминания, которые терзают измученный разум практически каждую ночь. От еды вновь отказывается и принимает таблетки на пустой желудок, отчего чувствует, как скручивает болью внутри и не даёт выдохнуть. Плевать. Это всё равно ничего не изменит. А Костенко только тихо вздыхает и подкидывает упаковки с пюре уже просто на стол, пока молодой человек не в комнате, потому что нарушить личное пространство - это сделать огромный шаг назад. Заставить его думать, что нет места, куда никто не зайдёт и где безопасно. Хотя, ещё один вопрос, который интересует мужчину - почему Вершинин не пытается посмотреть телевизор или воспользоваться компьютером? Возможных версий сразу несколько : он боится новой информации о новом для него мире; ему не интересно знать, где он живёт и что происходит; он боится найти что-то из своего прошлого, что вновь столкнёт его в пучину печали о временах, когда не приходилось думать за всех и метаться от одного пути бегства к драке, в которой может и не выстоять. Всё это вызывает тревогу где-то внутри. Это не столько депрессия, сколько ПТСР. Паша избегает любых упоминаний Чернобыля, дорожных путешествий и разговоров о времени. Кажется, будто он даже себя самого избегает. На первый сеанс у психолога Сергей везёт Пашу с плохо скрываемым волнением. Сам же Паша даже не смотрит в его сторону, хотя сопротивлялся поездке, потому что «да не хочу я ни с кем говорить». Теперь, вот, нервно ковыряет кожу вокруг ногтей и прикусывает губы, переключившись на представление всевозможных вопросов и «правильных» ответов на них. Подъехав к медицинскому центру, Сергей глушит двигатель и поворачивается к парню : – Паш. Это делается не для того, чтобы тебя выбесить, достать или просто, как ты говоришь, задолбать. Эти сеансы для того, чтобы ты сам сказал, что не так и чего ты хотел бы. Паша возмущённо оборачивается к нему : – Я сказал, что не хочу никуда ехать и не хочу ни с кем говорить. Как видишь, не очень-то ты меня слушаешь. - складывает руки на груди и морщит нос. Костенко трёт переносицу и вздыхает : – Это не может продолжаться вечно. Тебе нужно посмотреть проблеме в глаза и понять, что нужно жить дальше, отпустив случившееся. – Я тебя сейчас отпущу. С крыши Москва-Сити. - шипит Вершинин и выходит из машины, хлопнув дверью. А оставшийся в давящей тишине мужчина думает, что, возможно, он подобрал неверные слова для подбадривания подростка. Изнутри здание нравится Паше ещё меньше, чем снаружи - всё белое, блестящее и невероятно чистое, что несколько режет глаз своей яркостью, словно так быть не должно. Стены должны быть серыми, кожаные пуфики потрескавшимися, а деревянные лавки со сколами и насечками. Его проводят в кабинет - довольно просторный и светлый, хоть и уже не белый. Персиковый, ага. За стеклянным журнальным столиком сидит женщина во вполне повседневной одежде и только блокнот на коленях выдает, что это не просто прохожий человек ждёт кого-то. Мягкий взгляд серых глаз отчего-то заставляет поёжиться от мысли, что они не такие серые, какими он привык видеть глаза Костенко. – Я так понимаю, Вы - Вершинин Павел? - надо же, даже голос мягкий, что смахивает на лицемерное притворство. Паша фыркает в ответ и кивает. – Присаживайтесь. Чаю желаете? - женщина откладывает блокнот на столик и указывает ладонью на чайничек с заваркой. Паша ляпает совершенно неосознанно : – Я больше предпочитаю пюре с малиной. К чести врача, она удерживает лицо и ничем не выдает какую-либо эмоцию кроме понимания. – Хорошо, тогда на следующем сеансе предлагаю принести то, что будет для Вас комфортным. Еда, вещи - всё, что угодно. Паша задумывается : она точно врач или пытается косить под мать? Потом мысленно даёт себе подзатыльник и вспоминает, что столько удобств даже родная мать никогда не выдавала, придерживаясь минимальных, но ограничений. Кресло оказывается весьма комфортным и словно выманивает всё плохое из души, призывая рассказать. Это Паше не нравится. – Меня зовут Алина. Предлагаю перейти на «ты» для комфортного общения. - и ненавязчиво проходится взглядом по закрытой позе, поджатым губам, спрятанным в карманы рукам, которые точно сжаты в кулаки, нахмуренным бровям. И делает первую запись на бумагу. Вершинин просто кивает и ожидает вопросов. Первый вопрос попадает в цель : – Как твои дела со сном? Ответом служат жесты плечами и еле заметное движение челюстью. – В них что-то или кто-то тебя обижают? – Нет. - бурчит он. – Не хочу об этом говорить. – Сможешь нарисовать что-нибудь? Любыми цветами, какими захочешь. Алина выкладывает на стол много различных карандашей, но Паша выбирает зелёный, оранжевый, красный и белый. Сначала рисует стебли букета, желая сделать его не таким разбитым, каким является он сам. Первые витки роз и мазки лепестков календулы выходят нервными, но их можно поправить. Бусинки щирицы выходят несколько увядшими, что заставляет сжать простой карандаш сильнее и постараться выводить цветы изящнее. Алина подмечает цветы и делает очередную запись в блокнот. Пока что ничего хорошего во всём этом нет. Ничего не говорит о том, что пройдена хоть какая-то часть пути к самоисцелению, смирению и принятию. Это только начало. Завершает букет лапками розмарина и переходит к работе цветами, раскрашивая специально выбранными цветами. Роза - белым, щирица - красным, календула - оранжевым, а маленькие цветки розмарина дополнительным фиолетовым. Откладывает карандаши и передаёт рисунок женщине, отводя взгляд от чутких серых глаз. – Ты хорошо постарался. Очень приятно на вид. - улыбается Алина и откладывает рисунок немного в сторону. – Почему именно эти цветы? – Вы сами всё понимаете ведь. Какой смысл мне говорить об этом? - вновь дёргает плечом Паша. – Нам нужно разговаривать, чтобы я понимала, что происходит, Паш. Просто так, одними глазами, конечно, многое можно увидеть, но важнее будет услышать. Подумай над этим, ладно? Надо сказать, кивает он чисто для галочки. – Так будет проще наблюдать за твоим состоянием и... - продолжение фразы меркнет, пока в голове эхом отскакивает далёкое «так, наблюдал» из Припяти тысяча девятьсот восемьдесят шестого года с ароматом отчаяния, растерянности и затравленности. В это же время врач помечает первое слово-триггер. Возвращается Паша мрачнее грозовой тучи и ещё более зажатый, чем до. Пристёгивается и отворачивается к окну, прикрыв глаза, пока бешеное сердцебиение выдает чечётку от воспоминания, к которому не хотелось возвращаться вот так. Сергей вздыхает и молча заводит машину, понимая, что поговорят они совсем нескоро. Уж точно не сегодня. Всю поездку домой мужчина посматривает на парня, но тот совершенно не двигается и пытается создавать впечатление спящего, хотя дрожащие руки и движения век дают понять, что он напряжён. Уже в квартире они расходятся по комнатам. И если Костенко берётся за работу, то Паша ложится на кровать и рассматривает каждую неровность потолка, обдумывая слова Алины и собственных выбор растений. Натыкается взглядом на пакетики с едой на столе и отворачивается с урчащим желудком, чувствуя стыд за то, что ляпнул невпопад про это чёртово детское питание. Ну кто его за язык тянул-то? Их обоих отвлекает звонок в дверь. Сергей понимает, что Паша точно не в настроении на беседы и не выйдет из комнаты, а потому открыть придётся самому, что он и делает. Открытая дверь являет Антонову и её вечно обеспокоенной моськой. – Можно войти? – Заходи.. - озадаченно отзывается генерал, не припоминая никаких договорённостей о визитах на этот день. Аня проходит в коридор и смотрит в сторону закрытой двери в комнату : – Паша там, да? Как он? Он совсем с нами не говорит с момента возвращения из Чернобыля и я не знала, как ещё узнать, что происходит, если Вы ничего не говорите. - на одном дыхании выдает девушка, вздыхая. – Пойдём в кухню, чаю попьём. Негоже гостям в коридоре топтаться. - моментально находится Костенко и идёт в кухню, просто чтобы не давать Вершинину ещё больше поводов для беспокойства. Они садятся за стол, как только две кружки с кипятком становятся на поверхность, а чайные пакетики плавают в кружках. – Трудно сказать, на самом деле. Он словно не понимает, где он находится. Видеть видит, но осознать не может или не хочет. - выдыхает мужчина, сцепив руки в замок. – У меня иногда руки опускаются уже. Эти кратковременные ремиссии дают ему отдохнуть, а потом всё сначала. – А что врачи говорят? - тушуется Антонова, грея руки об кружку. – А что ещё могут сказать? «Меньше нагрузок, побольше отдыха и никаких ситуаций для беспокойства». Ни как помочь ему начать нормально питаться, ни как защитить от ночных кошмаров, от которых он кричит, а проснуться не просыпается. Только таблетки всучили. – Но ведь хорошее же тоже было? Было же? – Мы когда гулять впервые после всего этого ходили, он нашёл общий язык с маленьким бродячим щенком. Признаться честно, тогда даже я почувствовал этот затерянный в глубине его души оптимизм, который нужно просто растормошить. – Может, стоило забрать щенка домой? - Аня складывает руки на столе и опускает голову. – Может.. так ему было бы проще с этим всем мириться? – Я тоже думал и даже хотел предложить, но он просто встал и долго прощаясь, всё-таки пошёл дальше. Я не знал, как это интерпретировать и подумал, что это могло бы значить "нет", раз поговорить с ним лично пока проблематично. Ещё и этот сеанс у психолога.. Мне кажется, я слишком рано решил начать эту ступень восстановления. - сокрушается Сергей. – А что с психологом не так? - недоумевающе поморгала девушка. – Ну, Паша сдержал своё слово и не особо разговаривал. А в этом странном тесте с рисунком и вовсе изобразил реально депрессивный букет. Алина - врач - говорит, что здесь даже трудно понять, на какой стадии принятия он находится, потому что депрессия смешивается с отрицанием и мысленным торгом. – И совсем ничего нельзя сделать? – Я стараюсь. Уже прогресс, что он хоть эти детские штуки есть начал, только как перейти на что-то посущественнее - это большой вопрос.. – А если, например, пирожные, там, сырки или ещё что-то такое? Да и это же тоже сладкое, будет какая-никакая, но доза эндорфинов. – Я просто не хотел бы дать ему что-то, что сработает как триггер. А с тем, что у него в голове творится, понять возможные предпосылки к триггерам невозможно, ты же знаешь. Пока Костенко посвящает Антонову в положение дел морального здоровья Вершинина, чай на столе крепчает и остывает несмотря на то, что керамика хранит тепло кипятка. За всё время их разговора, Паша действительно не решился выйти, хоть и слышал голос девушки, которую когда-то любил. Но это была другая жизнь, другая девушка и другие обстоятельства. Его Аня была доброй душой с пунктиком на помощь каждому муравью и солнечной улыбкой. Теперь же он всё больше думает о серых глазах, хрипловатом голосе и сильных руках, в кольце которых отступают страхи, боль и сомнения, на смену которым приходит спокойствие и приятный аромат мужских духов, запаху которых он ранее не придавал значения. Он даже не задумывался над действиями генерала, почему-то считая, что этого Костенко можно не бояться. Он не знает график работы и даже никогда не спрашивал, хотя замечал усталость в теле мужчины и синяки от множества бессонных ночей, которые тот провёл рядом с самим Вершининым. Он не знал, что это за новые чувства, которые постепенно меняют его отношение к Сергею. Списывал сначала на Стокгольмский синдром, а потом обдумывал ещё раз и вычёркивал этот вариант, потому что нынешний Сергей Костенко заботится, а не причиняет боль. Он протягивает руку к пакетикам с питанием.