Ирисы

      Размотанный луч накладывался стерильным бинтом. Место, где не верили в бога, но поощряли молитвы. Стерильные лица, кровавые тени, антибактериальные духи.       — …а что руккола?       — Изуку? Лежит. Потом к нему пойдём.       Кровь? Нет. Эта палата в алых солнцах ириса. Красное, но небо. Красное, как спелая вишня. Красное — яркий смех Киришимы через перевязанное горло, хлопок Денки по срастающемуся плечу Серо, выпорхнувшие помадой слова Мины: «…тебя навестить». Красное — его глаза с проходящими поперёк царапинами, багровыми синяками. Красное — его смущённые щёки на потёртом, точно наждачной бумагой, раненом лице.       Розовая лента и красные ирисы на прикроватном столике.       — Это… — сказал и потерял голос. Всматривался, как будто из страха, что всё ему мерещилось. Лёгкий, дружелюбный смешок Эйджиро рядом.       — Да. У тебя были гости. Точнее, она не зашла.       Денки уже ближе, вот улыбка растянулась по лицу, но Киришима перехватил его взгляд. «Не так близко. Пусть смотрит. Не мешай». Каминари быстро закивал.       — Твоя мама принесла этот букет. Очень удивилась. Сказала: «А что это у вас за одноклассница? Или она с другого факультета? Я раньше её не видела. Очень мило с её стороны, ирисы — просто чудо». Чувак, мы тоже не знали, что тебе нравятся цветы вообще! Это ну про-о-осто очаровательно!       Шиканье, толчок, но не от Кацуки. Вряд ли слышал, какие-то помехи, болтали, обсуждали забавное. Но Кацуки не в забавах. Кацуки — в цветах. В записке: «Красные ирисы означают «Счастье обязательно придёт». Выздоравливай скорее».       Гипс неудобный, бинты повсюду, а терапия слишком долгая. Нагрузка на сердце, ну как же, док. Его сердце — яркая, милая и нежная, бьющаяся из-под расцветающих рёбер звезда. Взгляд острый на проём — не пройдёт ли?.. Мускулистые, такие сильные ноги дрожали слегка — подойти самому? А если людей много? Да плевать, не так ли? Ведь он, ведь она… Ведь счастье обязательно придёт.       Если сердце его справлялось с такой нагрузкой, как волнение о встрече ней, почему бы не сделать терапию интенсивнее.       Школа громкая и тихая. Учеников много, в коридоре, вселенском туннеле, теней бесконечно, покрывало всех солнце белым туманом, Кацуки шёл в многолюдно-пустом коридоре. Целенаправленно, твёрдо и чуть хромая (кажется, на правой ступне ссадина, одна из шести, снова кровоточила). Но перед дверью остановился.       «Да бред…» — взглянул он на свои ладони. Они были так грубы, что при возможности начали бы некультурно выражаться. Широкие, немного ослабевшие, потёртые, в заживающих стежках под крепкими пластырями.       А она… когда они говорили в первый, единственный, тот далёкий раз, — она протянула ему ладонь.       Разлитые акварельные гиацинты между костяшек.       — Зачем ты копаешься в земле? Вы же, ребята из садового клуба, чуть ли не с секаторами в руках рождаетесь.       Он тогда сказал первое, что пришло ему в голову. Конечно, он же подросток, которому наконец-то кто-то понравился так сильно, что смущение при случайной встрече у ворот или в коридоре доходило до неприличия. Нельзя было сказать ничего лучше, это бы противоречило всем правилам первых разговоров.       Её бесшумная улыбка между высокими листьями.       — Да, у моего заместителя буквально секаторы в предплечьях. Но сейчас мы пересаживаем луковицы. Для этого достаточно и просто рук. А ты… это ты ведь победил тогда на спортивном фестивале, да?       — Т-ты помнишь?       — Я рада, что ты победил, — смех тихий, от своих мыслей. — При награждении было забавно, но также… очень здорово. Правда. Я люблю вспоминать тот день.       — Я тоже.       — Потому что победил?       — Потому что…       («Увидел тебя»)       Он тогда сказал что-то странное, такое, что вспоминать было ещё хуже, чем вопрос, с которым он к ней подошёл. Думать о первом месте, которое для него было спорным, о церемонии награждения, когда он походил на злую собаку, — нет, пусть это воспоминание упадёт куда-нибудь на дно коробки с медалями. Медаль от Всемогущего, а те праздничные букеты для трёх призёров — от садового клуба. От неё.       — Кажется, у меня тогда было страшное лицо… Чёрт.       — Не переживай, я ведь вижу, что ты очень ми… — она осеклась, птица спорхнула с ветки. Непривычно бегали спокойные, неторопливые всегда глаза в поиске помощи. И снова притихли, когда взгляд потонул в ближайшей клумбе и загорелся закатом. — Я вижу, что ты как красные ирисы.       — Но я не красный.       — Уверен? — сказала она без какого-то смущения, видя, как его лицо багровело и выдавало все стуки бешеного, оглушительного сердца. Немного помолчав, она продолжила. — Ты знал, что у цветов есть язык?       — Я даже не знал, что у них есть рот.       У неё был очень добрый смех, Кацуки помнил его. Он сказал ужасную глупость, но перед ней было даже не стыдно, раз слова эти встретились именно таким смехом.       — Да, точно, было бы интересно. Как у Льюиса Керролла.       — И что тебе сказали эти красные ирисы? Разболтали всё про меня, да?       — Они сказали: «Счастье обязательно придёт».       Почему, почему он тогда что-то сказал, но не то, что нужно? На протянутую ладонь с ленточными ирисами ответил быстро, резко. Поняла ли она, что то была реакция безобразного, удивительного смущения? Что он вовсе не страшный грубиян? Почему потом настало время беспокойное, занятое, слишком сложное, чтобы позволять себе отвлекаться. Почему эти тупые злодеи не давали ему быть простым подростком? Спасать мир или вглядываться в дверной проём, надеясь, что она пройдёт. Для героя ответ очевиден. Для шестнадцатилетнего парня — тоже. Он мог хотя бы узнать её номер. Или спросить, можно ли с ней здороваться. Смотреть на клумбы. Просто иногда разговаривать?       И что теперь. Взгляд вниз. Эти ладони, сухие, некрасивые, ещё помнящие боль немую и громкую. Пальцы сломанные-переломанные, реабилитация, больно, темно, страшно. Он ведь едва не погиб.       Едва не умер.       Он уже другой. Сердце стучало, доказывая — жив. Но ведь ирисы и гиацинты давно отцвели. Они просто вежливые, да? Никто не ответит, если он, подобно сердцу, постучит.       Рваный выдох и шаг назад. Наверное, уже слишком поздно?       Вдруг блеснуло, словно спичка. Дверь кабинета в класс общего образования позади распахнулась. Решительно-отчаянно. Обернулся. Пряди ударили её лицо, удивлённое и светлое.       Корица в степи уставших длинных ресниц. Красная вишня под сеткой царапин.       — Привет.       — Привет…       Между ними — солнце, два метра, больничная палата, стационар. Вокруг — шагающая жизнь, красные галстуки, неровная теневая гуашь. Перед — шанс сказать что-то, кроме «Привет».       Тонкие плечи опустились, побитые ладони замешкались. Но друг к другу подошли. Их встреча — не две стены. Встреча — арка, навес из вьющихся растений. Над и вместе.       — Я… Ты здесь и… Я получил всё в больнице, если тебе…       — Я рада, что вы все победили. Ты победил. И то... что ты жив. Мы все очень рады.       Прошептала, закрыла глаза, прерывая поток горячего, невольного, искреннего. Что волнами ударялось о веки. Руки её в повседневных перчатках быстро коснулись глаз. Смахнули жемчуг, покатившийся по полу отзвуком его тихой, нежно-розовой печали.       — Я тоже. Что жив, что победил. Что могу говорить сейчас. И я мог бы… проводить тебя сегодня. Может быть и я, если что, не настаиваю. Если у тебя, ну… планов нет или типа того, не знаю, может, ты там с цветами хотела поговорить, а я тут...       — Нет!       Розовый кустарник перекрыл ему весь кислород этим её «нет». Однако она быстро покачала головой, и Кацуки снова услышал тихий, добрый смех.       — То есть: нет, я не хочу говорить с цветами. Я бы хотела... поговорить с тобой.       Тем вечером Кацуки Бакуго узнал, что пришла пора цветения ирисов. Никто ему не говорил и ирисов они не видели — он просто это почувствовал. Наступил тёплый май. Цветение обещало быть доверительным и долгим.