Старые шрамы продолжают болеть даже спустя десятки лет

       Даже будучи жизнерадостной и легкомысленной по своей природе, она прекрасно понимала, насколько чудовищен может оказаться опьяненный чувствами человек. Но никогда не предполагала, что ей придётся повстречать одного из них, особенного такого, кого любила когда-то сама.

****

      «28 июня 1941 года — в ходе Белостокско-Минского сражения немецкие войска взяли Минск. Моя территория оказалась оккупирована гитлеровскими захватчиками. Россия и Советский Союз всеми силами пытались защитить меня, но Рейх не собирался так просто отступать. Однажды, встретившись на линии фронта, мы обменялись взглядами. Сердце мое обожгло настолько сильно, что этот шрам клеймом застыл в груди. Взгляд, с каким Рейх посмотрел на меня, принадлежал не человеку. То был взгляд настоящего чудовища, желающего заполучить меня.        В нашу следующую встречу никого не оказалось рядом. Все мои попытки оказать сопротивления пали крахом. И он схватил меня в плен...».

****

       Пробивающийся сквозь запылившееся, грязное окошко солнечный луч казался бледной лампочкой или даже скорее фонариком, закреплённым на стене специально, чтобы медленно свести еë с ума. Ведь подобный свет не мог быть солнцем — так решила Беларусь, доверяясь той простой причине, что, сколько бы она не находилась здесь, он никогда не исчезал. То есть ночь не наступала. Стоило приоткрыть глаза, темное помещение озарялось бледным "солнечным" лучиком, освещая застывшие сгустки крови, растянувшиеся на полу и стенах, черные цепи и еë собственное истерзанное тело. Сколько бы девушка не просыпалась, опустошенные глаза встречались с издевательским светом, напоминающим ей о своей беспомощности. И только после Беларусь догадалась, почему солнце не исчезало. Просто... она никогда не просыпалась в ночи. После бесчеловечных издевательств у девушки просто не было сил проснуться.        Однако, открывая измученные глаза, она вновь и вновь встречалась с нацистским взглядом, устремленным на неë в безумной агонии, и, как бы сильно не охрип голос, как бы больно не перехватывало дыхание, и как бы сильно потом не пришлось расплатиться, девушка продолжала кричать:        — Здохні, пракляты Фрыц! Згары жыўцом, д'ябальскае адроддзе! Ненавіджу! Ненавіджу! Ненавіджу!.        — Чего же так? — наигранно беззаботно проговорил Третий Рейх, хищно улыбнувшись и приблизившись, схватив за подбородок холодными пальцами. — Я ведь люблю тебя, Eichhörnchen-Baby.        — Не называй меня так... — просипела девушка. — К черту мне не сдалась такая любовь!        Казалось, после стольких душевных и физических мук ей следовало бы зареветь, захлёбываясь от собственного бессилия и отчаяния. Но пленница не позволяла даже слезинке вырваться из глаз, прикусывала до крови дрожащие губы, не смея заплакать даже оказавшись совсем одна. Гордость, героизм, бессмысленная самонадеянность или нечто иное — девушка не знала, и лишь отцовское:

«Поможешь мне остановить фашистский гитлеровский смрад, что собирается подчинить и уничтожить весь мир, помимо себя? Возьмешь в руки гранату, винтовку, встанешь ли плечом к плечу со мной против врага?»

       возрождало в истерзанном теле силы, чтобы сражаться.        — Проста здохні, пачвара! — улыбнувшись, прохрипела она, вызывающе уставившись в глаза Рейху.        — Знаешь, — не обращая внимание на белорусское шипение, пропел фриц, — Ich habe immer davon geträumt, Künstler zu werden. Und es kann nichts schaden, diesen Traum jetzt zu verwirklichen.        — Правда? — усмехнулась девушка, заметив появившийся в нацистских руках кортик — прямой тонкий кинжал с гранёным обоюдоострым клинком. Пленница больно прикусила губы, понимая, на что способен этот человек.        — Sie haben meinen Pinsel mitgenommen, aber jetzt benutzen wir stattdessen ein Messer. Sie haben die Leinwand ausgewählt. Dann ersetzen wir es durch deinen Körper.        Беларусь не ошиблась. Проведя столько времени с этим человеком, просто не могла ошибиться.        Густая кровь вырвалась из мгновенно нанесенной раны, захватившей основание бедра. Тело парализовало после боли, вспышкой прокатившейся по нервным узлам и охватившей головной мозг. Девушка согнулась — хотелось закричать — и горячая кровь выступила на мгновенно прикушенных губах, глаза зажмурились, но она сдержалась, не заплакала.        — Неплохо получилось, — оценивающе осмотрел Рейх, жестоко прикоснувшись к пульсирующей ране, отчего Беларусь едва подавила вырывающийся из груди крик.        Немецкие пальцы затопило кровью. Он довольно посмотрел на порез, приподнял руку и размазал "краску" по скорчившемуся девичьему лицу. Беларусь машинально попыталась стереть кровь, потянула руки. Звякнули цепи — она не могла добраться даже до собственных плеч.        — Может, я новый Микеланджело Лаворатори? Как думаешь?        Девушка разразилась смехом, таким оглушительным и несвойственным ситуации, в какой она оказалась, что Рейх остолбенел, внимательно посмотрев на неë.        — Was ist lustig? — грубо отозвался он.        Беларусь продолжила смеяться, не подозревая, что хохот оказался еë вторым природным механизмом защиты от боли и страха. Она высоко подняла испачканное личико и прямо посмотрела на врага.        — Ты все равно сдохнешь, ублюдок! И никто никогда не узнает названий картин, которых ты нарисуешь на моем теле!        Что-то острое и маленькое сжалось в крохотной ладошке. То оказалась обычная щепка, обнаруженная девушкой несколько дней назад в полусонном состоянии, когда, пытаясь опомниться после кошмара, она растерянно старалась отыскать что-то в полумраке и случайно обнаружила эту частичку древесины, насколько темную и миниатюрную, что Третий Рейх не заметил еë, сжимаемую в белорусских пальчиках, тоже ставших темными от крови и грязи подвала.        — Сдохнешь, как последняя псина!        — О, — наклонившееся лицо коварно усмехнулось, кончиком носа прикоснувшись к перепачканной белорусской щеке, — тогда, может, это ты убьёшь меня?        Пленница злостно улыбнулась, как умеют улыбаться одни лишь отчаявшиеся женщины. Короткое мгновение — бледная ручка, обессиленно лежащая на кровавом полу, подскочила и нацелилась ударить по вражескому боку. Звякнули натянувшиеся цепи, девушка вскрикнула от неожиданности и прикусила губы. Немецкая рука мгновенно перехватила удар, до которого оставалось несколько миллиметров, и заостренная щепка грозилась порвать мундир, больно вонзившись в нацистское брюхо. Третий Рейх, быстро среагировавший или заранее знающий о намерениях пленницы, крепко сжал девичью ладонь.        — Ты действительно думала, что сможешь убить меня? — хищно улыбнулся он.        — Нет... — просипела Беларусь, не чувствуя собственную руку, — но я сделаю всё возможное... чтобы помочь отцу оставить тебя.        Ладошка раскрылась, и драгоценная щепка выскользнула, затерявшись среди сгустков свежей крови.        — Думаешь, он спасёт тебя? — растерянность и непонимание показались девушке настолько искренними, что она вздрогнула. — Так ты не слышала последних новостей?        — Н-новостей?        Понимающая улыбка озарилась на нацистском лице. Отпустив сжатую девичью ладонь, пальцы на которой успели посинеть, он приподнялся и сверху вниз посмотрел на побледневшую пленницу.        — Ха, глупая девчонка! Ты правда думала, что твой дорогой папочка бросил все силы на твое спасение? Бедняжка... Не знала, что миленький papá отступает к Уральским горам, подобно трусливой шавке? Мне тебя жаль.        — Это... это неправда! — Беларусь устремилась вперед, дьявольским грохотом отозвались цепи, и кровь повторно хлынула из нанесенной раны. — Наглый лжец! Хлус, ашуканец, мярзотнік!        Истощенная, истерзанная и израненная, она была готова с достоинством встретить любые пытки... любые, исключая психологические.        Как самая непоколебимая гора рассыпется, подобно печенью, если лишится необходимой опоры, так самый выносливый человек сломается, если внезапно окажется: самое дорогое для него уничтожено, убито, перемолото, и не существует больше никаких причин продолжать сопротивление. Так же подумалось Беларусь, обессиленной после потерянной крови и слов нациста, ударивших по сердцу страшнее любого ножа. Направив застывшие, безжизненные глаза к потолку, она не понимала, зачем продолжать терпеть дьявольскую боль, сдерживать слезы и крик, прожигающие грудную клетку и... стараться отыскать потерявшуюся щепку. Все надежды рассыпались, подобно высушенным листьям или сожженной траве. Вера в правильность своих поступков пошатнулась, и пленница окончательно перестала понимать, что ей делать дальше. Хотелось зареветь так, как никогда прежде. Но, несмотря на внезапно раздавшийся всхлип, следом за ним ничего не последовало. Не оставалось никаких сил даже, чтобы заплакать. Не оставалось ничего — ничего, кроме... отчаяния.        Третий Рейх не изменял привычке, и продолжал приходить каждый день, притом не упуская возможности рассказывать ей о планах после убийства Советского Союза и уничтожения важных городов. Говорил, что "дорогой папочка" оставил Волгу — главную реку матушки Русь — продолжает отступать и совсем скоро достигнет Урала. Каждое слово, будь то правдивое или пропитанное наглой ложью, пронзало белорусское сердце тысячами ножей, намного страшнее "мазков" "художника", продолжающего писать свою картину.        — Будь мы обычными людьми, — задумчиво произнес однажды Рейх. — Ты бы давно скончались от потерянной крови. Но мы являемся олицетворением стран, и наши раны (точнее многие из них) не смертельны. Со временем они обращаются шрамами, а тело продолжает жить, пока существуют люди, продолжающие верить, что смогут защитить свою родину. Подумать только: где-то сейчас тысячи белорусов сражаются ради тебя. Страдают ради тебя. И умирают тоже ради тебя. Не страшно осознать это? — парень повертел в руках пистолет, — Даже если я выстрелю в голову, пока существует хоть один человек, продолжающий верить в тебя, ты продолжишь жить. Жутко, правда? Если представить, будто ты самая обычная девушка, то... я убил тебя уже сотни раз. Не задумывалась, почему иногда не получается проснуться? Почему кажется, будто летишь в пустоте? Это значит, твое тело погибло от потерянной крови. Но спустя некоторое время ты все равно просыпаешься. Пока существуют твои люди, ты останешься жива. Именно поэтому страну так сложно убить.        Продолжая выглядеть достаточно расслабленным, чтобы Беларусь испытала очередной прилив невероятного отвращения и ненависти, Рейх присел рядом с ней. Всего несколько сантиметров — и Беларусь смогла бы дотянуться до нацистского лица. Совсем немного, и она не раздумывая растерзала бы ненавистные, усмехнувшиеся глаза.        — О, Eichhörnchen-Baby, в тебе чувствуется жажда крови.        — Не называй ме...        Девушка остановилась. Внезапно что-то холодное, металлическое на ощупь оказалось в маленьких пальцах. Беларусь прищурилась и обнаружила в них немецкий пистолет        — Насколько же сильно тебе хочется меня убить? — улыбнулся нацист.        Схватив онемевшие белорусские пальцы собственными, он направил оружие себе на грудь. Дуло коснулось его мундира.        — Стреляй! Если так ненавидишь меня! Стреляй и убей!        Девушка содрогнулась. Впервые после стольких мучительных месяцев она получила возможность добраться до него! Собственными руками уничтожить сволочь, дьявольское отродье, распространившее ад и страшную смерть на Земле!        Палец остановился на курке, готовый покончить с чудовищем, однако...        Глаза опустились, и сердце защемило воспоминаниями, которые, стараясь забыть, она только пробуждала с новыми силами. Венок хрупких васильков, так старательно сплетенный им в качестве признания любви, ласковые слова и безопасность, которую она чувствовала, находясь рядом с ним, которую ценила больше всего в других людях. Глаза, немного смущённые и оттого забавные, что согревали маленькую девушку дождливой осенью и суровой зимой. Теплые ладони, заботящиеся, чтобы она не споткнулась об острые камни. Приятный запах по которому она без труда находила его, играя в прятки. Ласковое Eichhörnchen-Baby, или mein Sternchen, произнесенные всегда с заботливым немецким трепетом. Желание защитить от опасностей, враждебно настроенных стран... Всё это нахлынуло на девушку разрушительной волной. Всë это пробудило уничтожение чувства.        Разве она могла выстрелить? Разве могла убить человека, которого когда-то так сильно любила и обещала навсегда остаться с ним?        «А теперь скажи, — горячо пронеслись в голове отцовские слова. — если в будущем появится возможность уничтожить врага, ты выстрелишь, Бельчонок? Пойдешь против любимого человека?».        Разве могла она...        Да, могла.        — Тогда... просто сдохни, — улыбнулась девушка, покрепче схватившись за пистолет.        Оружие направилось на открытое вражеское сердце. Палец нажал на курок.        Секунда, две — выстрела не последовало.        — Ты... Ты просто мерзавец! — закричала Беларусь, бесконтрольно нажимая и отпуская курок, вцепившись в металлический корпус с такой силой, что закровоточили заживающие на руках раны. Надежда, дарованная врагом, не могла оказаться настоящей надеждой.        Засмеявшаяся отвратительная фигура с силой выхватила пистолет и поднялась, стряхивая запачкавшуюся грудь.        — Я тоже люблю тебя, Бельчонок!        Ненавистно сверкнули белорусские глаза, закипела молодая кровь, и девушка отчаянно закричала, пытаясь защитить самое дорогое, последнее оставшееся у неë. Прозвище, придуманное отцом.        — Ніхто не смее называць мяне Бельчонком акрамя бацькі!        Рейх растерянно посмотрел на неë, но никак не отреагировал.        Никак не отреагировал и в течение долгих лет, сопровождаемых постоянными рассказами о бесчестном отступлении отца, бесчеловечными избиениями, что включали психологические пытки и "создание лучшей нацистской картины" из белорусского тела. Кровь смешалась с грязью, пот с невольно вырывающими слезами, и мерзкий хохот сделался единым с проклятиями девушки. Происходящее не могло не отразиться на нежной психике Беларусь. Подавленная и измученная, девушка, когда в очередной раз отворилась тяжёлая дверь, и в темноте показалась высокая фигура, испуганно вжалась в угол, зажмурилась и забормотала:        — Хватит... я не верю тебе... Я больше не хочу рисовать... Оставь меня в покое... Ненавижу тебя...        Но вошедшим оказался совсем другой человек, о чем пленница не могла догадаться, пока, твердой походкой пройдя затопленный кровью пол, он не присел рядом и... во внезапном порыве не обнял дрожащие девичьи плечи. Беларусь пораженно посмотрела в глаза человеку, которого ждала больше всего на свете.        — Папа... Папа! Папочка! — не веря собственному голосу, закричала она.        — Прости... Прости, что так долго...        Пришедшим человеком был отец.        Поражённая происходящим и наполнившим еë счастьем, пленница удивлённо наблюдала, как с обычно суровых глаз Советского Союза катятся слезы — слезы, какие она сама все это время старалась сдержать и скрыть от врага.        Губы задрожали, и девушка, не помня себя, обхватила плечи отца скованными руками, задрожала и неожиданно заревела так, как никогда не ревела в жизни. Лицо покраснело, глаза опухли от слез, а она продолжала крепко обнимать дорогого человека, точно боясь навсегда потерять его.        — Папа, папочка! Он... Он... Он просто чудовище! Он говорил, что ты бросил меня... бросил нас всех...! Но я не поверила ему! Я знала, что ты придёшь!        Она не могла успокоиться, и невнятно бормотала вырывающиеся слова. Хотелось говорить, говорить, — говорить бесконечно долго, пока окончательно не убедишься — происходящее не сон! Не ночной кошмар, который она видела несчитанное множество раз! За спиной отца не появится Третий Рейх, не появится больше никогда в еë жизни! И ей не придётся пережить подобное еще раз! Не придётся захлёбываться кровью и слезами, не придется погибать в отчаянии, чтобы на следующий день вновь проснуться, понимая — это не чертов сон!...        Понадобилось некоторое время, чтобы Беларусь смогла отпустить Советского Союза и, немного успокоившись, попытаться подняться на негнущихся, израненных ногах. Пошатнувшись, девушка свалилась на отца. Долгие месяцы без движения сказались на измученном теле — она не могла нормально стоять и тем более ходить. Однако все равно, придерживаемая надёжными отцовскими руками, пыталась сделать шаг, вырваться из ненавистной клетки и увидеть настоящее солнце, небо и космос, скрывающийся за ним. Любимый космос, о котором думала, чтобы не сойти с ума.        СССР подхватил подкосившуюся дочь и помог сделать несколько неуклюжих шагов.        — Ты справилась... Ты отлично справилась, Беларусь. Больше никто не посмеет причинить тебе боль.        — Папа, — девушка внезапно остановилась и заглянула в отцовские глаза. — Рейх еще жив, я чувствую это! Позволь мне присоединиться к тебе... Я хочу помочь уничтожить Чудовище!        Сломавшаяся, но не сломленная, она твердо встала на ноги и продолжила:        — Я не позволю больше никому страдать от фашистских рук! Позволь мне помочь тебе!        Каким бы не был ответ Советского Союза, Беларусь поступила бы по-своему. Понимая это, отец медленно кивнул:        — Да, спасибо. Я горжусь тобой.

****

       — Белорусская ССР! — послышалось издалека, и девушка, перевязывающая заживающие раны, любопытно обернулась.        Показавшимся впереди человеком оказался Россия.        — Что такое, братец? — растерянно улыбнувшись, она медленно отрезала марлю и попыталась завязать узелком.        Парень остановился и, наклонившись, аккуратными движениями, за которыми ей даже не удавалось уследить, затянул бинт бантиком и, приняв протянутые ножницы, удалил торчащие лоскутки.        — Хочу тебя кое с кем познакомить, — ответил наконец он.        Девушка вопросительно наклонила личико и вздрогнула, только теперь заметив позади брата незнакомую фигуру.        — Кого ты привел ко мне? — напряжённо проговорила Беларусь, готовая, казалось, в любую секунду сбежать.        Человек, находящийся за Россией, скованной походкой вышел вперёд и скороговоркой произнёс:        — Для меня честь познакомиться с вами, Белорусская ССР! Я — Германская Демократическая Республика, сокращенно ГДР, но вы можете называть меня просто Германия. Я — сын Третьего Рейха. Знаю, мой отец — чудовище, причинившее вам и вашей семье невероятно много боли. Знаю, никакие извинения не помогут, но все равно прошу прощения! Мне очень жаль, что так случилось! Знаю, вы никогда не простите Рейха, и я прекрасно понимаю ваши чувства. Я сам никогда не смогу простить его. После смерти отца мне принадлежат германские земли. Я буду выплачивать репарации за причинённый ущерб, но знаю, этого никогда не хватит, чтобы загладить вину... Надеюсь на дальнейшее сотрудничество между нами! И еще раз простите!        Закончив пламенную речь, незнакомец протянул вперед руку, и только тогда Беларусь осознала смысл сказанных слов. Он — потомок человека, которого она когда-то горячо любила, ненавидела и... продолжает ненавидеть.        Сердце наполнилось страхом. Она осторожно встретилась с глазами юноши, и душа повторно разорвалась на части, стоило увидеть, что эти вспыхнувшие красные глаза точно такие же, как у его покойного отца.        — Просто Германия, значит...       «Отец говорил, что больше никогда никому не посмеет причинить мне боль... Вот только как я могу поверить в это... если отродье Чудовища стоит сейчас прямо передо мной?».        Девушка опустила голову и не посмела пожать протянутой руки.       — Беларусь очень признательна за то, что ты представился, — вместо неë ответил Россия и повернулся к новоиспечённому государству. — Надеюсь на дальнейшее сотрудничество наших стран.        Германия кивнул, продолжая смотреть на помрачневшую Беларусь, и незнакомое чувство застыло в немецком сердце. Он опустил взгляд, не смея признать, насколько красива оказалась эта маленькая, хрупкая страна... не смея признаться самому себе, что в тот самый миг полюбил еë.        Только потом Россия рассказал ему о странных отношениях, возникших в прошлом между Беларусью и Рейхом — его отцом.        И только потом осознал: это нисколько не изменило его собственных чувств.