Оставляя цветы

      Калламар говорил, что храм Шамуры великолепен, отчасти ужасен. Так оно и было. Многочисленные костяные украшения, обеленные кости разных тварей, сложенные в причудливые статуи и постаменты. Кажется, кости дышали, скрипели, стонали. По храму ползали пауки. Маленькие и большие; смертельно ядовитые, агрессивные или добродушно-пушистые. Немые праведники этого святого места.       От костей, также как от серых мраморных стен, веяло зимним холодом. Нити белой паутины не делали это место изящнее. Скорее, страшнее. Храм казался неживым, вымершим, хотя с утра до ночи здесь слышались шаги священнослужителей, в том числе и самого Бога Войны, которому, казалось, очень даже нравилась гнетущая обстановка. Напоминает о тяжести жизни. О ее глупости и об исходе. О костях. После всех, знаменитых и не очень, любимых и ненавистных, останутся только кости.       В кабинете Войны помимо костяных изваяний, желтеющих книг и паутины, помимо гербария и этимологических коллекций разноцветных жуков и бабочек, стояли три фиалки на подоконнике у витражного окна. Одна фиалка никогда не цвела, а только росла; вторая радовала желтовато-оранжевыми маленькими, но многочисленными цветочками; третья была странная сине-голубая, цветущая большими, но редкими гроздьями. Война ухаживал за ними сам. Не позволял последователям подходить к цветам. Боялся, что их зальют или сломают.       Три цветка в огромном храме. Войне они были дороже всего. От них веяло теплом. Кусочек чего-то яркого и не такого безжизненного в трагичном храме излишне серьезного Бога.

***

      Смерть не любил цветы. Не любил, когда они цвели за окном. Их запах казался слишком резким, тошнотворно-мерзким. Комнатные цветы тоже не любил. Они забирали место в помещении, из горшков постоянно сыпалась земля. Грязь. Он не любил.       Извиняться Нариндер тоже не любил, вернее, не хотел и не считал нужным. Слишком гордый, слишком самоуверенный, чтобы покаяться.       — Никогда не извиняйся. Раскаяньем ничего не изменишь, — рассуждал Мудрость. Смерть был слишком юным, оттого восприимчивым к чужим словам. Да и Шамура редко говорил глупости. Но была в его рассуждениях доля цинизма, скептицизма, а порой даже социопатии. Ни себе, ни людям. Черты, выделяющиеся с возрастом из-за тяжелой жизни.       — Склеить можно только вещь, но не сердце и не душу. Посылай цветы. Много цветов. Цветы красиво смотрятся на могилах, — улыбался и гладил его по волосам.       Смерть запомнил.       Запомнил дословно.       Ненависть к извинениям пересилила ненависть к цветам. Он слал братьям и сестре на прощанье красочные букеты. Похоронные венки. Не вянущие, не блекнущие, не теряющие запаха. Возможно, это было его извинение и раскаяние. Но не больше. Большего Смерть из себя выдавить не мог.       Война был Богом, которому цветов слать не хотелось. Не было таких же роскошных, благородных букетов, под стать ему и его сущности.       — Меланхолия возникает… — говорил Война. Смерть слушал.       — … когда думаешь о жизни, а цинизм — когда видишь, что с этой жизнью творят другие, — он улыбался, пусто смотря в небо. Нариндер запомнил его лицо в тот момент. Непривычно расслабленное, возможно, мечтательное. Мудрость не врал. Говорил как резал.       Смерть не позволил ему сразу уйти из мира живых. Оттягивал момент как можно дальше. Пленил его, но не истязал. Чего-то ждал, но не сумел спасти от гибели. Многочисленные ранения и травмы умертвили Бога. Вот и сейчас, умирая на его руках, он улыбался. Его лицо было таким же. Нариндер помнил. Нариндер не сдержал слез, но заплакал лишь тогда, когда брат перестал дышать.       На его могилу он не прислал цветов. Не захотел.

***

      Получив власть, Смерть сохранил жизнь агнцу. Тот оказался слишком преданным ему и слишком близким к пастве. С помощью него было удобно управлять остальными, вершить свои планы и задумки.       Нариндер создал себе — только себе, такому любимому и важному — новый храм. Намного больше и изящнее. Богато обставленный статуями, колоннами. На витражных окнах был запечатлен он и только он. На иконах его лик. Все для него. В храме находилась его келья. Вернее, целый кабинет. Привыкший к свободе, он не желал ужиматься в мире живых.       На подоконнике у витражного окна стояли четыре фиалки. Одна фиалка никогда не цвела, а только росла; вторая радовала желтовато-оранжевыми маленькими, но многочисленными цветочками; третья была странная сине-голубая, цветущая большими, но редкими гроздьями. Их Нариндер не очень любил, поливал редко, иссушал. За цветами, по его приказу, следил Ламберт. Четвертая, пышная, с пурпурно-фиолетовыми цветами, что раскрывались только ночью, была любима Богом Смерти. За ней он следил сам. Никому не позволял прикасаться.       От всех четырех веяло теплом. От фиолетовой тепла было всех больше. Порой Нариндер говорил с ней. Фиалка, конечно, не отвечала.