Девичий виноград

      В церковном саду, помимо культурного винограда, вырос дикий.              Небольшой сад на заднем дворе фамильного храма был отдушиной от рутины для Тацуми. Он выращивал здесь виноград японских сортов. Вот, впереди остальных, он видел розово-фиолетовый, словно вырезанный из полупрозрачного кварца, Косю; чуть сбоку на изгороди рос Рюхо, чьи бордовые ягоды будто были присыпаны мелким снегом сверху; а дальше, стоило лишь немного пройти, был Бенидзуихо — с крупными тёмно-фиолетовыми плодами. Запах спелых ягод расходился от них, добавляя к стоящему вокруг аромату сырости и зелени ноты светлого мускуса — напоминание о том, что из терпких разноцветных плодов получается отличное ароматное вино.       Говорят, вино — кровь сына Божьего, — как и веру во Христа, в Японию завезли католические миссионеры. Тацуми слышал это с детства, и, может быть, оттого питал особую любовь к выращиванию винограда и изготовлению вина для церкви.       Однако он пропустил момент, когда среди стены давно знакомых видов появились новые лозы — тонкие, длинные, с маленькими незрелыми ягодками. Невзрачные, они выделялись на фоне остальных сортов, чьи крупные ягоды напоминали драгоценные камни.       У Тацуми так и не хватило смелости вырвать их.       Присев на землю, окружённый цветами и грядками с овощами, он осматривал их — и думал, успеет ли дикий виноград созреть к прибытию его дорого друга.

***

      Они встретились у калитки церкви. Маёи — такой же напуганный, как и во время их разговора о поездке, — нервно сжимал ткань на своих брюках.       — Т-Тацуми-сан...       Тацуми почувствовал, как его губы сами по себе расцвели в улыбку. Маёи дрожал, сжимался, потел под жарким летним солнцем — но был так безусловно и возвышенно прекрасен, что это не могло не тронуть сердце Тацуми. Его тёмные волосы выделялись на фоне светлого неба, словно окрашенного церулеумной акварелью; на его обычно бледной коже расцвёл холодно-розовый румянец — почти болезненный, но оттого делающий его образ лишь более запоминающимся, отпечатывающимся на внутренней стороне век.       — Маёи-сан, спасибо, что принял моё приглашение. Я рад тебя видеть, — искренние слова полились мягким потоком.       Вопреки давящей жаре вокруг, в теле Тацуми нарастало тепло — приятное, согревающее, в отличие от палящего солнца, не столько кожу, сколько душу. Ритм сердца ускорился, но был таким ровным и правильным...       Маёи посмотрел на лицо товарища, опустил взгляд, снова поднял, открыл рот, закрыл... Его руки были уже не на брюках — он нервно скручивал пальцы, переплетал их друг с другом. На фиолетовых спутанных волосах плясали блики.       — Я... я сомневался... То есть... Я п-правда могу здесь находиться?! Разве я...       Тацуми коротко вздохнул, мысленно предугадав последующие слова друга, пока тот готовился продолжить речь.       — ...Не оскверню э-эту святую землю?       — Нет, Маёи-сан. В тебе вовсе нет скверны, — сказал Тацуми и мягко взял Маёи за руки. Тот вздрогнул, но вырваться не попытался.       Это уже был своего рода прогресс.       Провести Маёи сквозь само здание церкви оказалось тем ещё испытанием — но Тацуми был готов к этому. На входе они вновь взялись за руки — их пот смешался друг с другом, — и Тацуми заметил, насколько холодны пальцы спутника. Тяжёлое дыхание исходило из его рта.       — Тш-ш... Всё в порядке. Видишь? Ты зашёл в святое место, и с тобой ничего не случилось. Тебе можно здесь находиться, ты ничего не портишь.       Маёи поднял взгляд, затем опустил его; снова поднял, посмотрел вбок...        Холодная ладонь подрагивала.        — Я... правда могу быть здесь... с тобой?       — Конечно. Я рад, что ты здесь. Я рад, что ты со мной.       Они остановились — сначала на месте замер Маёи, уткнувшись взглядом в пол, а рядом с ним встал и Тацуми, терпеливо ожидая.       Теперь Тацуми отчётливее ощущал ненавязчивый запах лаванды, исходивший от фиолетовых волос.       Неожиданное видение, возникшее перед его глазами: то, как он целует лоб своего друга, касаясь губами не только кожи, но и взмокших волос.       Он ненадолго зажмурил глаза, пытаясь стереть эту картину — и запах лаванды, который, кажется, проник не только в его нос, но и в его разум, окрасив всё тёплым фиолетовым оттенком.       — ...Маёи-сан?       Маёи не ответил. Он смотрел вниз — нет, кажется, он смотрел скорее вглубь самого себя... Его расфокусированный взгляд, жалобный изгиб бровей, пот, стекающий по щеке, словно слеза... Жалость стиснула сердце Тацуми — но не только она, но и восхищение.       Маёи был прекрасен, словно скорбящая Богоматерь.       Видение вернулось вновь, но в нём смешалось слишком много: Маёи с хрустальной слезой, поцелуй — уже не в лоб, но в расслабленную в скорби щёку... Запах лаванды приобрёл ноты винного муската.       Тацуми не мог сдвинуться с места. Сердце пропустило удар.       — А-ах, извини! Я задумался... — неожиданно раздался голос совсем рядом. Маёи неловко улыбался, смотря прямо на Тацуми — бирюзовые глаза казались в полутьме церкви влажными, как никогда живыми и заинтересованными. — Ты тоже, Тацуми-сан?..       — Да, немного, — быстрый ответ. Тацуми отвёл взгляд и немного отступил в сторону.       — Так... Ты позвал меня помочь в саду, верно? Я всё ещё странно чувствую себя в... церкви, извини. Можем мы поскорее пойти в сад?       Тацуми и сам странно почувствовал себя в таком родном для него месте — но только из-за своих мыслей, вновь вернувшихся к нему.       Своды церкви, напитанные кровью праведных предков, давили на него.       — Конечно. Надеюсь, там тебе станет лучше.       Когда они, после чаепития в уютной маленькой комнате Тацуми, вышли из церкви через заднюю дверь, воздух уже по-вечернему пах сыростью. Дневная пыль опустилась, солнце косо светило; единая слившаяся тень, отбрасываемая двумя фигурами, длинноногим чудовищем стелилась по сухой земле.       — Э-это всё вырастил Тацуми-сан...? — широко раскрытыми глазами Маёи смотрел на сад — который, по мнению самого Тацуми, был весьма скромным.       — Не совсем... Большую часть времени за ним ухаживают родственники и наши знакомые-христиане. Но раньше справлялись лишь мы — родители и я. Многое посадил я, пусть и давно...       В памяти лёгкой дымкой всплыли воспоминания из детства: маленькие руки — каким же маленьким он был тогда! — заботливо высаживали в землю саженцы и семена, а затем складывались в молитвенном жесте. Тихий шёпот, исходящий из губ Тацуми-ребёнка, просил у Бога здоровья и долгой жизни каждому растению — ведь всякая жизнь ценна и даже слабые ростки не заслуживают страданий.       Наивность ребёнка болью тронула сердце Тацуми, и он, воодушевлённый этим сладко-горьким чувством, посмотрел на своего друга.       Лицо Маёи, стоящего боком к свету, было светлым лишь отчасти: его глаза, обычно сияющие то ли морской глубиной, то ли садовой зеленью, были темны, вновь смотрели не на внешний мир, а куда-то внутрь — внутрь себя, внутрь земли, в подземный мир, где язычники видели царство Танатоса. В отражении тёмной радужки Тацуми смутно уловил своё лицо. "Может быть, Маёи смотрит и внутрь меня?" — спокойно проснулось в его разуме, но эта мирная, простодушная мысль мигом отозвалась болезненным холодом.       Тацуми боялся.       Он не был святым. Его даже хорошим человеком назвать было тяжело, зная его мысли.       Но следом за испугом пронеслось то, чего он и боялся: запретные, тёмные, искажённые мысли. Родные образы церкви, учение его веры, светлая чистая любовь — всё это слилось с похотью, с грязью; одно перетекало в другое, и уже нельзя было точно сказать, что он действительно ощущает. Были ли те поцелуи в лоб и в щёку, которые он видел, проявлением любви к своему ближнему — или же это унизительный поцелуй грешника-Иуды? Вот он чувствует запах лаванды — в его сердце цветёт безмятежная пурпурная радость и почти родственная любовь, исключительно духовая, жертвенная, "агапэ" — как её называли язычники-греки, — и он препадает губами к сладкой — но почему же она сладкая, если по ней стекает пот? — коже, жмётся, и вот — краткий миг, и сразу — всё не то, руки обвивают чужое тело, губы вдавливаются в скулу, в щёку, в подбородок, открытые зубы касаются шеи; запах лаванды становится гуще; он утыкается лицом в бледную грудь, но видит со стороны, как выгнулись брови на эйфорическом лице Маёи; всё залито тем же пурпурным цветом, но теперь он — едкий, маняще-удушливый...       Маёи по-прежнему стоял, не шевелясь, но его взгляд будто немного прояснился; лицо было спокойным, умиротворённым, но изгиб бровей по-прежнему выражал скорбь. Волосы ниспадали на лицо и обрамляли плечи, подобно накидке.       Дева Мария...       Треугольник света на лице Маёи напомнил Тацуми картины Рембрандта, а само его лицо, воздух, который его окружал, — всё больше взращивали в Тацуми кипящую смесь мыслей о христианстве, Богоматери, святых ликах, своей отвратительной похоти...       Маёи улыбнулся — мягко и смиренно.       — Тацуми-сан... Давайте займёмся растениями.

***

      Маёи так много извинялся за то, что не умеет обращаться с овощами и фруктами, что Тацуми был готов к худшему — но его спутник вполне хорошо и увлечённо поливал, рыхлил, выдёргивал сорняки... На его болезненно-бледных руках контрастными мазками лежали земля и грязь. Лист яблоневого дерева застрял у него в волосах, и Тацуми осторожно вытащил его. Вместо того, чтобы выбросить лист, он незаметно спрятал его в нагрудный карман.       Наконец, они подошли к винограду — вновь держась за руки. За этот недолгий день Тацуми стало казаться, что держаться за руки для них — что-то такое же естественное, как и ему верить во Христа.       — К-какая прелесть!.. — голос Маёи, немного охрипший от долгой работы, мягко тёк по воздуху. Предыхание в конце, как показалось Тацуми, внесло во всю сценку ноты розмарина.       — Тебе нравится? Я рад. У нас не так уж много винограда, поэтому в вино мы также добавляем яблоки, и в основном из винограда у нас японские сорта... — Тацуми звучал почти извиняющимся, но внутри скрывалась гордость: и за свой сад, и за то, что он уже знал наперёд, что именно во всём саду больше всего понравится дорогому другу.       Маёи побежал вперёд, — разорвав прикосновение рук, что ощущалось для Тацуми, словно внезапное омывание холодной водой, — и стал радостно смотреть на виноград вплотную.       — Ах-х, что за красота!.. Я не знаю сорта, но они выглядят такими сладкими, так и хочется...       — Ты можешь попробовать.       Пока Маёи с удивлением смотрел, Тацуми подошёл вплотную к нему и сам спешно сорвал первую ягоду — розовую, полупрозрачную.       — Ну же, открой рот, — мягким голосом проговорил Тацуми.       Словно в замедленной съёмке, рот открылся. Вечернее солнце осветило влажный язык, желтоватые острые зубы... На мгновение, казавшееся вечностью, священник застыл, поражённый жизнью и красотой, и чем-то ещё, различимым смутно — те сны, те вспышки под веками, раскрасневшиеся щёки его друга, пот, стекающий по лицу, словно слёзы...       Виноградинка мягко легла на красный язык. Как бы невзначай на язык Маёи лёг и палец Тацуми — но лишь на долю секунд.       Маёи вздрогнул от этого, но ничего не сказал. Как только Тацуми убрал руки — челюсти Маёи мягко двинулись...       — С-сладкий... А-ах, у него такой насыщенный вкус! Гораздо лучше, чем виноград из комбини... Тацуми-сан и остальные хорошо заботятся о растениях!       Тацуми посмеялся, уже срывая ягоду следующего сорта.       — Я рад, что тебе нравится.

***

      — Ох, а это... — Глаза Маёи остановились на тёмных маленьких ягодах.       — Он вырос случайно, но я подумал: вдруг в нём есть какая-то ценность? Как минимум, на мой взгляд, он выглядит красиво. Не такой яркий, не такой блестящий, но в этой простоте и естественности тоже есть своя привлекательность, верно?       Маёи усиленно закивал. Его взгляд, казалось, разгорался лишь сильнее.       — Забавно, что он вырос в церковном саду... Тацуми-сан, ты знаешь, что это за вид?       Священник усмехнулся и помотал головой:        — Нет, но буду рад, если ты расскажешь.       — Это... девичий виноград. Э-это трудно объяснить, и я точно никогда не хотел ничего плохого, но к-когда-то, — плечи Маёи сжались, а на лице показалась нервная широкая улыбка, — я изучал ядовитые растения, и...       — Он ядовит?       — У-угу. Смертельно ядовит. А его название... дано в честь Марии. "Виноград Девы", "виноград девственницы"... Н-но он часто используется в декоративных целях, так что, должно быть, его просто занесло из соседнего сада, и Тацуми-сан верно отметил, что он красив...       — Ах, вот как.

***

      — Ядовит...       Пустая комната. Солнце давно зашло, вечерняя молитва была прочитана, но Тацуми не спалось. В его сердце не было тревоги или страха — лишь горечь.       Знал ли Маёи, что сам был девичьим виноградом для Тацуми?       "Нет, нет", — быстро осадил свои мысли Тацуми. — "Маёи-сан и без того винит себя, когда на самом деле..."       "Виноват лишь я."       Горько-сладкая похоть, смешанная с любовью, отравленными ростками тянулась вверх — из позвоночника Тацуми к его мозгу.       Ростки уже успели стать лозой, обвивающей грудную клетку, а на лозе созрели ягоды — маленькие, чёрные... Острые гибкие ветви прорвались сквозь рёбра, сквозь мышцы, оставляя кровоточащие раны — и из них потоком лилось чёрное, осквернённое вино. Листья напитывались этой дурной кровью, становились крупнее, пышнее, и...       — Тацуми-сан, ты знал, что он ядовит?       Маёи улыбался так смиренно, будто был святым. Но Тацуми был грешен, и невинно протянутая бледная рука преподнесла ему то же, что зрело в его сердце, — девичий виноград.       Видение медленно растворилось, но боль в груди никуда не ушла.       На тёмных стенах комнаты ему всё ещё виделась кровь предков, и в тишине ему слышались голоса — осуждающий шёпот истинных христиан.       В ту ночь Тацуми плохо спал, но ранним утром уже был на ногах. Он уже достаточно освоился со смартфоном, чтобы с его помощью узнать больше о символизме, о котором слышал когда-то.       Он направился в сад. Лучше выразить хотя бы часть чувств, чем оставить их гнить и заражать его сердце и дальше; можно даже не говорить напрямую, чтобы не портить отношения с хорошим другом.       Секатором Тацуми осторожно срезал цветы. Как он собирал их в букет — плохо помнил. В памяти остался лишь аромат свежей зелени и пыльцы. Но вот спустя время перед его взором уже стояла нехитрая композиция.       Цветущая кисть живокости, усеянная ярко-пурпурными соцветиями, в центре.       Красивое декоративное растение.      Смертельно ядовит.       "Позови меня."       Небольшие цветы душистой фиалки — приглушённого, естественного фиолетового цвета.       Обладает сладким вкусом, съедобна.       "Тайная любовь."       И, конечно, несколько веточек лаванды.       Лечебное растение с приятным ароматом.       "Я тебя никогда не забуду. Восхищение и одиночество."       Чего в этом букете было больше — яда или исцеления? Все цветы были красивы, но некоторые несли смерть, другие — выздоровление; одни высказывали надежду на встречу, другие — принятие одиночества и отказа; как это сочетание можно толковать? Маёи много читает и любить метафоры, но понимает ли он язык цветов? И если да — то как воспримет такой подарок?       Тацуми не знал. В некотором роде, именно туманность перспектив и смыслов дала ему уверенность для такого презента.       В самом конце он осторожно добавил несколько веточек девичьего винограда и перевязал букет чёрной тонкой лентой.       "В число наиболее распространенных значений винограда входят: «радость», «наслаждение», «плотская любовь»."       Может ли растение, названное в честь Богоматери, быть ядовитым и означать похоть?       "К сожалению, может", — сам ответил на свой вопрос Тацуми.