Твой цветочный сад

***

      Когда он только пришел в сознание, первым, что кинулось в глаза была бескрайняя голубизна родного небосвода оранжереи, и Джон не смел оторвать от него своего взгляд, Боже, казалось мужчина не видел этого пейзажа целую вечность… Завораживающие, не спеша плывущие облака, от которых глаз не оторвать, трели живущих здесь птиц то и дело пересекающих небо словно метеоры, и запахи рассеянных вокруг цветов, все это водит в транс, не давая возможности выбраться из сонной неги. Она приятно кружила голову, приглашала прикрыть веки и поспать ещё немного, совсем немного. Пока он подвластен ей, мир кажется библейским раем.       Как же иначе объяснить, что он может чувствовать тяжесть чужого тела на своей руке? Не чувствовать бесконечную, разрывающую его изнутри боль, а непринуждённость мыслей, ничем не обременённых? И как будто ни смерти не было, ни наказания проклятой вселенной, ни страха за близкого, что заставлял его тело онеметь. Он бы никогда не признался, но пробуждаясь, он чувствовал себя так хорошо. Словно это был затянувшийся кошмар, от которого он наконец проснулся, а страх растворился, оставляя после себя пленяющее чувство облегчения.       И Джон полностью отдается этому, казалось давно забытому ощущению, продолжая разглядывать мраморные облака, нежиться в нежной, изумрудной траве, которая щекочет его щёки, цепляться взглядом за цветы что изредка склоняли свои головки перед его взором; и смеяться со собственной руки, которую он тянет к небу, стараясь достать его и тот спутник, что Лололошка с ностальгией называл Луной. Джон прикрывает глаза, стараясь вспомнить, какой бы та могла быть на ощупь.              Но заместо щекочущего ветра его рука дотягивается лишь до чего-то мягкого и приятного, напоминающего волосы. Мужчина распахивает веки и сталкивается взглядом с хорошо знакомыми, тёмными словно угольки радужками. Те стараются не выдавать своего беспокойства, но Джон слишком хорошо его знает, слишком родной со временем стал, как ни как, сам собрал. — Привет, Саймон! Долго ли я спал? Кажется, сильно переутомился в последний раз, голова совсем уж как в тумане. — Голос звучит порядком тише, чем он ожидал, почти как хрип. Джон совсем не привык слышать себя таким даже после сна, а потому старается быстрее прочистить горло и по удобнее улечься, наблюдая как эмоции сменялись на лице Солуса одна за другой. Как привычно-непривычно, думается ему, но никогда он не пожалеет о своем решении пересобрать автоматона вновь, его мозг — очень полезная штука, и ему мужчина может довериться. — Скажи-ка мне, Джон, какое твое последнее воспоминание? — Голос Солуса звучит неожиданно серьезно, и эта редкая интонация настораживает.       Что-то не так. Но что? Джон пытается ухватить ускользающую мысль, пока туман, окутавший его разум, медленно отступает, давая возможность думать чуть яснее. — Что случилось? — спрашивает он, удивленный собственным голосом: серьезным, почти яростным.       Джон делает попытку подняться, но тело предательски отказывается повиноваться. Руки кажутся ватными, а все остальное будто приколочено к земле. Это точно плохой знак. — Просто ответь на вопрос.        — Ммм, я не думаю что могу сказать точно… Какого чёрта… — Паника поднимается по телу, хотелось вскочить, оглядеть все вокруг, найти причину почему ему было так страшно. Воспоминания смешиваются, ощущаются как большое разноцветное пятно дробящее его череп изнутри, и в какой-то момент даже формировать мысли стало невозможно, оставляя в нём лишь голую кучу эмоций борющихся между собой. И хоть Джон быстро приводит себя в порядок, осадок от тех первобытных ощущений неприятно оседают внутри него. Единственное, что он может назвать последним воспоминанием совсем не вяжется с реальностью. Мёртвое лицо Ло перед собой, а после и кромешная тьма. Под ложечкой неприятно засосало, заставляя голос скрипеть словно поломанную скрипку: — Мы… умерли?              Ответом ему служит отведенный в сторону взгляд. В ту сторону, где раньше на руке он мог чувствовать тяжесть чужого тела. Джон еле заставляет свою голову повернуться туда, пока мысли в голове бегали словно драные кошки, и как же быстро все исчезло, когда Он все ещё был там: все также мирно спал, как и в последнее их мгновение.              Не было это и сном вовсе.              Как ошпаренный, Джон отскочил в сторону, словно бы перед ним был не ближайший к сердцу человек, а самый худший ночной кошмар. Голова мертвеца неестественно дергается, словно следом тянется за отринувшей рукой, будто и сам он сейчас потянется за ним, пусто глядя в самое нутро, заставляя панически, сквозь трясущий страх отползать все дальше. Джон может только смотреть толи на него, толи куда-то сквозь, пока слёзы сами накапливаются в его глазницах; пока наконец та невыносимая боль, что преследовала их не ударила изнутри вновь, напоминая какого это, и пока безудержная ярость вновь не начала скапливаться там, где должно быть сердце, а он может лишь видеть перед собой то бесконечное время их совместного счастья…              « — Одному на свете! Сносить разлуку! — вскричал он с негодованием. — Кто нас разлучит, скажи на милость? Пусть попробуют. Их постигнет моя ярость! Не пойду я на это, покуда жив, Солус, — ни ради кого на свете! Все вселенная обратятся в прах, прежде чем я соглашусь покинуть Лололошку. »              Ох, помнит Джон эти яркие слова, когда они только осознали свои чувства, но те уже были так сильны. Казалось он снова глупый юноша, сердце которого ещё так пылко, вот только даже в те времена он никогда не был таким, а от того Джон постоянно противоречил сам себе. Чуть позже, ему было жаль за свое поведение. Первая любовь как ни как.              « — Все другое было ради меня самого — в ублажение моих прихотей; или ради Вселенной — для её удовольствия. А это — ради человека, в котором заключены все мои чувства — и к Ло, и к самому себе. Я не могу этого выразить, но, конечно, и у тебя, и у каждого есть ощущение, что наше «я» существует — или должно существовать — не только в нас самих, но и где-то вовне. Что проку было бы создавать меня, если бы я весь целиком был только здесь? Моими большими горестями были горести, что терзали его душу: я их все наблюдал, все переживал с самого начала! Моя большая дума в жизни — он и он. Если все прочее сгинет, а он останется — я еще не исчезну из бытия; если же все прочее останется, но не станет его, Вселенная для меня обратится в нечто огромное и чужое, и я уже не буду больше ее частью. Моя любовь к Ло как листва в оранжерее; знаю, время изменит ее, как меняет зима деревья. Любовь моя к нему похожа на извечные памятники в глубинах сада. Она — источник, не дающий явного наслаждения, однако же необходимый. Саймон, я и есть Лололошка! Он всегда, всегда в моих мыслях: не как радость и не как некто, за кого я радуюсь больше, чем за самое себя, — а как все мое существо. Так вот не говори ты больше, что мы расстанемся: это почти невозможно.» — Лололошка знает о нем больше, чем Джон сам может представить. Они видят лишь свою любовь, и ничего более не имеет значения для них. Любовь и страдание тесно связаны между собой, и истинная любовь не может существовать без некоторой доли боли и жертв. Они это знали, в темных и неясных водах их отношений. Ло лучше всего понимает его внутренние страдания и конфликты, бессонницу и ночные размышления, которые Джон посвящает ему; как в моменты отчаяния и потерянности можно найти утешение и поддержку в своем возлюбленном. Они научились смеяться, ненавидеть и любить вместе, и были вместе до самой смерти.              Но что же заставило его жить вновь? Мучиться в мире лишенного его единственного смысла? Джон обречённо смотрит на безмятежное лицо Лололошки выискивая то ли ответов, то ли последнюю надежду, что и тот дышит, душит его. От бури воспоминаний и ошеломляющего осознания, янтари его глаз погасли, оставляя блекло смотреть на лик покойного. Как же так…              «…глаза ненавистно смотрят куда-то в небо, во вселенную, в самое её сердце. Когда будет возможность, он испепелит её до тла, он клянётся, и сделает это его сердце, горящее ярче огня даже когда он при смерти…»       Клятва. Он так редко использовал это слово, почти никогда. Время приговора давно прошло, но он так и не был приведён в исполнение. Вселенная была слепа к его мольбам о спасении, но не к клятве о собственном уничтожение, какая ирония то…! Он проснулся множество лет спустя что бы исполнить приговор, подписанный самим смертником. Палач ли он? Вполне возможно. Хотя уже без разницы какое имя припишет ему Вселенная в этот раз, как она исказит его историю и душу, ему все равно. Ничего больше не имеет значения, кроме тела, снова оказавшегося на его руках.       Это было последнее воспоминание Джона, после которого мир для него погрузился в тьму. Плотный ночной туман, что надолго окутал его взор. Ненависть.       Сильные страсти часто порождают смертельную ненависть. Его любовь делала Джона сильным, а ненависть сделала неудержимым. Ненависть — месть труса за испытанный им страх. О да, Джон был чертовски напуган, до ужаса в те моменты, но на страх в нём больше не осталось сил. О, пусть простит Ло его, но он уже давно сделал свой выбор, и ему плевать, что он окажется смертельным приговором для многих, даже для него самого.       И мир вновь предстал перед ним, когда оглянувшись, он увидел лишь мертвую пустошь — пепел и разруху. Земля, охваченная пламенем, раскалённая и больше никогда живая. И тогда испуг пронзил его сердце: не были ли эти руины остатками их дома и оранжереи? Нет, с облегчением приходит осознание, и Джон не чувствует раскаяния, понимая, кто сотворил это.               В тот момент, лишь на немного его злость утихла. Конечно, один жалкий мир — не вселенная, которую он жаждет погубить. Но даже этот маленький шаг принёс ему ту толику безмерного покоя на душе, так бесконечно желанного, напоминавшего о нём. О, его милый Ло… Каждое напоминание о нём заставляет слезу проступать на дрожащих ресницах — вот он, его момент слабости. Но это был лишь момент, прежде чем его вновь охватило пламя. И всё, что встречалось на его пути, было обречено на уничтожение.              Пройдёт ещё множество времени, прежде чем из пылающего огня, ненависть превратиться в острейший и леденящий душу клинок, пронзающий сердца всего живого на своем пути. Но в бою он будет больше похож на зверя — молча приходить, с восторгом готовый губить, не жалея, и молча уходить, не ожидая. И с того момента начнётся его кровавый путь.       Время идёт, и ещё одну бессонную ночь он посвятит Ему. Когда луна исчезнет в темноте, а Джон останется жить в её тени, и он сохранит себе жизнь лишь для того, чтобы любить Его.       Когда близлежащие миры, а после и на другом краю Вселенной падут от руки Джона, время будет неустанно идти, переходя с десятилетий в столетия и вскоре близясь перемахнуть за тысячелетие. Когда его имя и история будет осквернена, когда кровь, пот и слёзы впитаются в само его существо; когда он станет врагом того что осталось, и бессердечным преступником в глазах тех кто выжил, с единственным своим изредка видимым приспешником. Он будет спокоен лишь в склепе, далеко-далеко от сожжённой Вселенной.              И лишь тогда… Время идёт.              Неспешные шаги эхом отдают, среди высоких, мраморных колон; из арок ветер заглядывает, тихо подпевает, и колыхает его белесый фрак с каплями крови по краям. Впереди, словно небо упавшее, виднеется голубизна цветов, Его любимых, усеянных незабудок. По бокам из арок склепа струиться свет, и лилии колыхаются совсем рядом у подножья, но так и не смея ступить внутрь бесконечного пустого.              Звуки утихают, оставляя лишь шаги, когда среди бесконечного безоблачного неба можно разглядеть чье-то лежащее тело. Джон не останавливается ни на секунду, продолжая уверенно идти, почти триумфально и придерживать огромный, пышный букет все таких же незабудок. Он останавливается совсем рядом, цветы на расстоянии вытянутой руки, хватило бы и шага, что бы упасть в них лицом. Но Джон лишь продолжает смотреть, глаза — зеркала души, и в них плещется целая орава эмоций. От горя и страха до упоения и вожделения, они горят, снова. Губы то и дело меняют свое положение: улыбаются, лишь для того, чтобы после снова опуститься, придавая лицу то ли спокойствия, то ли уверенности.              На склоне, цветы обрамляли тело покоившегося возлюбленного, будто укрывая его от мира сего. У подножья, словно к довершению, стояла ваза все с теми же соцветиями, но чем то они да разняться. Это его личная возможность, постоянная. Мужчина аккуратно вытаскивает прошлый букет, и тот почти моментально рассыпается алыми искорками в его ладонях, не оставляя ничего после себя, а в уже пустой сосуд опускаются новые цветы. Прошлые, конечно, не завяли, и не отличались от новых, дляДжонановыйбукетлучшепредыдущего, но он хочет так делать. Это приносит… Что? Удовольствие? Нет, скорее это ощущение благоговения, которое он не может точно описать. Он бережно сохраняет его покой.              Когда Джон заканчивает, то встаёт прямо перед Ним, не отрывая глаз. Напряжённый, тело сковывает, когда он пытается содрать очки с лица, и те трещат под давлением пальцев. Прежде чем глубоко выдохнуть, позволяя эмоциям, что остались внутри, подняться бурей по его душе и сердцу, оголить всё, что осталось от него перед ним, и он снова может чувствовать…       Быть может, вот что имеют в виду, когда говорят: «От ненависти до любви — один шаг», и Джон не может сдержать сухую, горькую усмешку на губах. Янтарные глаза, словно огонь, остро скользят по безмятежному лицу возлюбленного. Он никогда особо не понимал эту фразу, Лололошка тоже. «Но теперь ты понял, мой дорогой?» «Я знаю: ты понимаешь, как мне плохо сейчас, но лишь тебя я как хорошее воспринимаю. Остальных я не вижу, не различаю цвета, и всё вокруг словно в старом кино. Но ты здесь, рядом с тобой, я снова могу видеть этот прекрасный мир, где все мои краски — это ты и только ты…» — Джон чувствует себя самой преданной собакой, монахом, отдавшим жизнь своему богу, даже если никогда его не видел. Его глаза скачут от одного угла к другому, снова и снова, глядя и запоминая, скучал. Он тянется дрожащей рукой к нему, и не может вдохнуть от того, как всё это больно. «Обними меня, пожалуйста, не дай в себя уйти. У меня есть два пути: либо снова уничтожить всё и вернуться к началу, либо снова научиться верить в солнечные дни.» — Рука подрагивает, нежно опускаясь среди цветов, щекоча. Совсем рядом с его рукой, но так и не смея даже пальца протянуть. Мужчина хотел бы взять лик возлюбленного в ладони, с нежностью наконец почувствовать его вновь. Но Джон может просто смотреть на него убитым взглядом, и даже так всё ещё бушует его сердце. Он чувствует себя щепкой, что вот-вот треснет. «Каждой ночью я на дне, и в плену твоих свобод, я на ощупь в темноте, с силой разрываю плоть. Корёжит сердце по утрам от мыслей о тебе….» — Пальцы с силой врываются в землю, почти вырывая цветы с корнями, но вовремя останавливаются. Джон совершенно точно не хочет портить то, что сделал для Лололошки.       Для того, кому принадлежит всё его сердце и гнилая душа. Он смотрит нежно, будто его сердце уже не сгнило уже давным-давно, но только для него стучит. Рука слабеет, как и тело, ноги сгибаются, и колени с силой бьются о кафельный пол, отдавая тупой болью. Но плевать. Ладонь тащится следом, оставляя неровные следы земли и цветов, грязные отпечатки на белом кафеле. Наверное, его тело должно болеть сейчас, и оно болит, но только из-за того, что разрывает его изнутри.       Джон так и сломался там, скорчился совсем рядом, пока слёзы катились на пол. Его давно уж не вернуть, а сердце всё ноет за их воспоминаниями. Всё равно больше нет ничего, что могло бы его здесь удержать. Для него время потеряло смысл и вес — оно больше не двигалось, не текло, не существовало, теперь осталась лишь бесконечность, и он хочет провести её рядом с ним, его трупом. Он хотел бы сидеть у его ног вечно, плевать даже если не может. Пусть его уже не вернуть, но Джон всё равно любил — и эта любовь была его единственной связью с тем, кем они были. Остаться здесь, чтобы сохранить свою способность любить и быть рядом с тем, кого он любит.       Но время циклично. И Джон застрял в этом бесконечном круге ненависти, горя и любви, каждый раз возвращаясь к началу. Оставаясь без возможности выбраться. И это будет его не первый и не последний раз, вечность, пока клятва и приговор не будут исполнены.