Покойная ложь

День третий.   После ночного разговора я так и не смог выспаться. Шипко уж меня мучали думы о том, а кто же такая, всё таки, эта Алиса? Человек сверхъестественный, либо же не человек вовсе (я метался от одного варианта ответа к другому, ибо хоть я и знал матушку свою наизусть, в то же время я не знал о ней совершенно ничего).   И раздумывал я об этом сидя за столом на кухне, глядя на то, как с аппетитом Илья понужает целую банку тушёнки. О, читатель! Всё внутри меня начинало содрагаться от того, как забавно он, совершенно беззаботно, сидел за столом с прижатыми коленками к груди. И я бессовестно смотрел на эти фарфоровые колени чуть ли не раскрыв рот от безмолвной похотливости своей. И этот медовый взгляд оглядел меня с ног до головы, ошпарил меня словно кипяток. Тогда то я поднял взгляд на любимое личико, что вспыхнуло лёгким румянцем от моих утренних гляделок. Глянул он на меня, похлопал тёмными ресницами, а после, видать застеснявшись, отвернулся от меня.   «Сегодня нам стоит пойти в лес,» — начал щебетать Илья, что отвёл взор свой к окну и даже позабыл о своём завтраке, пока вёл монолог с самим собой. «Помнишь тот звук вчерашний? Какой-то крик! Он был явно со стороны леса, да и мы обошли весь город и ни разу ни кого не встретили по пути».   «Как ведь пожелаешь, хороший мой. Моё времяпровождение исключительно в твоём распоряжении».   Забавно было смотреть на то, как он краснеет всё сильнее и сильнее от моих слов.   Только успел он доесть, только успел встать из-за стола, только натянул на головушку свою нелепую шапку-ушанку, как мы уже направились в сторону леса. В пути провели несколько часов, а как только пришли, так начались наши долгие скитания по лесу. Проходили мы через деревья, а он косолапил около меня, постоянно болтал какие-то через чур забавные истории из своей жизни (как же сильно он любил приукрашивать их, добавляя какие-то вымышленные детали в свою историю), потом изнеженно залепетал мне о том, как безумно сильно повезло ему с таким хорошим напарником, как со мной. Эта лесть не была напрасной: подлизаться шипко уж хотел, дабы меня задобрить на весь оставшийся день, Чучело-Мяучело моё.   Скитания наши не привели не к чему полезному. Не каких криков вновь услышать не выдалось, а тем не менее, каждый мой следующий шаг приводил к всё большей тьме вокруг нас. Поднял голову я, с томным вздохом оглядел ужасную тьму, что окружила небо и выгнала из него все мелкие лучи извечно яркого солнца. и путь наш в город застелался хрустящей под ногами дорогой снега, дорогой, которая сейчас нам была не нужна, ведь стоило расследовать задание даже будучи погружёнными в ночную тень. И тогда мы, продрогшие от жуткого холода, слепые от шустого, тёмного тумана леса, с реверсами в руках, ползали по лесу в совершенном не знании того, куда нам идти. И долгие скитания наши привели нас к неизведанной нам пещере. Походили вокруг, зашли внутрь, утроились в неглубоком нашем убежище и легли тогда вместе, в обнимку (дабы не лишиться конечностей от обморожения). Как же было хорошо мне, когда он уткнулся носом прямо в мою грудь.. Я отчаянно обнял его и стал постепенно погружаться в самые сладкие, самые чуткие сны свои.     День четвёртый.   Четвёрка — цифра страшная, заставляющая всю Азию при одном лишь её названии содрогаться от страха. Четвёрка означает смерть, проклятие, мрак и ужас... Дамы и господа присяжные! Ни в коем случае месье Невер не являлась через чур уж суеверным суеверным, но эту цифру я особо не жаловал, ибо именно в четвёртый день от начала моего задания, в основном, и случались разные беды. И даже этот день исключением не являлся.   Пещера, в которой мы остановились, оказалась и не пещерой вовсе. Так, небольшое углубление в столь же небольшой горе, если её можно было так назвать. Внутри не было совершенно ничего, а спали мы на камне. Кости жутко ломило даже при факте того, что шубень моя вовсе не из тонких, а под ней ещё был давольно мягкий, столь же утолщенный свитер, что, по сути, должно было смягчить мою учесть, но, судя по ноющей пояснице и хнычущему ребру — это вовсе не помогло.   Как только мы встали, так и вновь пошли за ответом на наш вопрос по лесу. Ходили и там и сям, и поперёк и вдоль, и вовсе ведь не зря! Заснеженная почва под нами стала сотрясаться: слышался один громкий удар по ней, а следом и другой. Мы тогда только стали возвращаться к городу, дабы взять немного провизии и вернуться сюда вновь, но, увы, не выдалось возможности. Что же за удары то были такие, а? Это было явно что-то очень огромное, помассивнее меня, судя по его хотьбе.   Я тогда остановился, когда Илья ухватился вдруг за рукав моей чёрной пушистости, потянул за неё и я слегка пошатнулся назад. Оглянувшись на него, увидел я побелевшие от ужаса губы, бегающие от страха по лицу моему зрачки, которые были уже, чем у какого-нибудь в хлам пьяного писателя, который в пьянстве всегда ищет свою "музу". Жаль даже, что не какой я не писатель, да и в пьянствовании своём вовсе не ищу музы.   «Невер,» — земля под нами всё так за сильно содрогалась и самому мне уже стало совершенно не по себе. «Нам стоит остаться, не сбегать. Оно уже за нами, слышишь?»   «Иисусье, Илья! Чего же ты так дрожишь, чего же белеешь со страху? Не мало ведь видали мы ересь на столько жуткую, что голова от одного её вида кругом ходила. И ведь убивали тебя, помнишь? Но даже несмотря на смерть ты жив, ведь рядом с тобой, хороший мой, оказался я».   «А вдруг и тебя не станет? А что, если мы вдвоём умрём? И не поможет нам не кто, понимаешь?»   И от слов его мне стало лишь страшнее. Я прокашлялся, пытаясь подобрать правильные слова, слова успокаивающие и нежащие сознание мальчишки моего, слова, которыми бы я мог утешить его негодование и страх. Но, увы, кроме ласкового поглаживания по щеке я не смог придумать ничего лучше для усмерения моего юноши. Поглаживания мои не помогли: он стоял прямо передо мной, смотрел всё это время на меня, но теперь же взгляд его пал куда-то мне через плечо и гримаса полного ужаса застыла на мордашке его. Тело его задрожало и он слегка приподнял дрожащую как осиновый лист рученьку, еле смог выгнуть указательный палец и показал мне, опять же, за спину. "За тобой" — заикаясь произнёс он со страху и по коже моей прошлись сотни мурашек разом. Я медленно обернулся.    Позади меня стояло нечто таких размеров, таких масштабов, что, глянув на него, я и сам весь побелел и сердце моё от ужаса оторвалось от тромбов и упало мне же в пятки. Оно стояло на четырёх лапах, на культяпистых таких ножонках, которые, несмотря на свою жуткую худобу, сильно впивались в снег и даже не содрогались при этом. Оно являлось подобием аморока, почти что лысым (лишь с лёгкими пушками белоснежной шерсти на спине и груди), с через чур уж уродливой мордой и безумно костлявым тельцем, ведь рёбра так и выпирали наружу, когда он дышал и яростно рычал от желания накинуться на нас и откусить обоим головы. Я развернулся, широкими плечами прикрыл кареглазого, что помощь мою не принял и тут же выпрыгнул из-за спины моей, шустро сообразив и начав перезаряжать реверс. Амарок тот стал выгибать голову назад, оголив нам длинную, почти что жирафовою шею. От ужаса потемнело в глазах, когда я сильнее сжал в руках своё орудие будущего убийства этой нечисти.   Один выстрел.   Второй выстрел.    Третий выстрел.   Четвёртый день, четвёрка, и в правду принесла нам проклятие. Это проклятие верещало так же громко и оглушающе, как и тогда, в городе, только ещё громче и сильнее. И мы стреляли в него. Я, срывая голос, кричал и умолял неопытного мальчишку моего стрелять в голову, когда сам стрелял в эти ветви для ходьбы, дабы тот обездвижился и не смог навредить нам. И когда я обездвижил его, Нео (его агентское имя, дорогой мой читатель) сделал контрольный выстрел в голову и тот пал. Я задыхался, оглядывая гадкое тело, от которого стал отходить Илья, явно брезгающий его ужасным видом.     День пятый.   Не щадили нас дни, что не шли, а прямо так бежали со скоростью зимнего ветра, оставляя после себя лишь короб воспоминаний и лишь большую мою влюблённость. Нервозность свою после увиденного, когда мы были уже в квартире, я запил несколькими глотками водки, после выкурил несколько сигарет и мне на душе, наконец, стало полегче. Будучи поддатым, я сразу полез в объятия к своему возлюбленному, что сидел как на иголках р не находил себе места от ужаса. Мы сидели в гостиной на диване, только мы вдвоём и не кто на свете не мог нас отвлечь друг от друга. Помню, как тихо я рассказывал ему самые изящные стихи Пушкина, как шутил самые неуместные шутки и рассказывал всю свою биографию, когда он, порой хохоча над моей совершенно пьяной думой, слушал меня со всей своей внимательностью и шутливостью. И совсем я распустился тогда, бархатные рученьки его нацеловывал, от чего в носу стоял у меня тот сладкий, заманчивый запах карамели от нежнейшей кожи его. И от поцелуев он краснел, на сколько помнит мой почти что убитый спиртным разум, постоянно отводил взгляд и покусывал губу от неловкости, ёжился слегка, но вовсе не сопротивлялся. И это лишь подлило бензина в разведённый им же огонь, в моё тёмное, совершенно скрытое от его карих глазок желание. И по-мальчишески глупо будет, если я назову это ощущение внутри себя простым "нравится". Нет, это описание явно не подходит тому, что я ощущал тогда! Это истинная влюблённость, мальчик мой. Как же сильно я влюблён в тебя, Илья...   День шестой.   На шестой день я кое как смог вспомнить произошедшее. С утра я помнил лишь его забавную улыбочку, закатывание его тёмных глаз в ответ на мои комплименты о нежности его славной внешности (прямо таки в рифму!). И ведь сам Илья признаваться не хотел в том, что произошло между нами, вновь он краснел и задыхался от стеснения. "Тебе просто привиделось во время твоего пьянствования, дедок" — язвил он, в ответ на что я ощущал лишь тоску и туго вспоминалось мне то, как губы мои проходились по тыльным сторонам его тёплых ладоней.   И вот, вновь мы добрались к лесу. В голове моей созрел идеальный план событий, благодаря которому мы смогли бы найти логово этих худощавеньких животных и в процессе поиска случилось так, что, когда мы были примерно около железной дороги, то нашли два белоснежных комка, что лежали на снегу и издалека даже принял их за два снежных сугроба, но, подойдя на свой страх и риск поближе, осознал, что это заснула парочка аморокоподобных (одного из них мы встречали в раковой день — в четвёртый день). Оглянув их, я остановил мальчишку своего и шикнул ему, как бы говоря дыть тише. И тут случилась совершенно комичная сцена: он в изумлении глянул на два комка белоснежной шерсти, один из них как-то резко дёрнулся во сне, видать желая перевернуться на другой бок, но тут же он передумал и остался на месте. А херувим мой смешно вздрогнул, всплеснул руками к верху и выронил реверс спусковым крючком вниз, так, что он ударился о твёрдую поверхность вытоптанной нами же дорожки и реверс выстрелил, чуть ли не попав мне в ногу. Хвала небесам, я быстро сообразил и отскочил, а вот дерево позади меня пострадало. Послышался громкий хруст ствола и тот лениво стал валиться куда-то назад, прямо на то место, где эти гадины и спали.   «Твою же мать» — вымолвил Илья, глядя на то, как дерево грохнулось и упало прямо на дохленький, тощий хвост зверя, который впоследствии проснулся и от боли завыл.   Во мне, как в лидере и в профессионале своего дела, вспикела злость. Я хотел развернуться, покрыть Илью трёхэтажным, русским, немецким и английским матом, но удержался. Да и некогда было, ибо эти мерзости уже подскочили, один из них с оторванным кончиком своего крысиного хвоста, а второй, видать, злой из-за того, что мы посмели напасть на его товарища. И началась очередная битва.   Битва наша завершилась, конечно же, победой двух лучших из штаба агентов, да только вот победа наша несла за собой тяжкую ношу одной проблемы: мальчику моему рассекли плечо, оставив на пуховике его глубокие, кровавые следы от порезов. Бедненький мой прихныкивал от боли, хмурился сильно, рукой старался не шевелить, пока я, ухватившись за не окровавленную руку, подводил его к дому с красной крышей. Как же сильно тогда всё свернулось во мне, когда я смотрел, как он корчится от боли, как умоляет дорогу поскорее привести его к дому, чтобы отогреться и излечить свою ноющую рану. И я был рядом, ни на секунду не бросал его.   На кухне в шкафчике лежала аптечка, видать от прошлых хозяев этого дома (они оставили здесь буквально всё то, что нужно было нам для проживания в этом городе). Тотчас как я забрал её, то сразу побежал к сидящему в кресле в гостинице Илье. Он увидел протянутую мною аптечку, славно улыбнулся и проворковал:   «Спасибо, Невер. Только сейчас отвернись, ладно? Отвернись и не поворачивайся, пока я не скажу».    Я в недоумении вскинул бровь, слегка наклонившись к нему, сидящему с болезненным видом, когда он потянул руку к галстуку, которыц поспешил начать развязывать одной рукой.   «Отвернись говорю. Не будь таким настырным».   И я, вздохнув, отвернулся. Тихонько слышалось мне шуршание ткани, как он стягивает с себя пиджак, тихонько расстёгивает несколько пуговиц своей рубашки. Клянусь, мой милый читатель, я изо всех своих сил старался думать о задании, о том, как бы найти логово этих амароков и перестрелять всех разом, после уехать домой и наконец зажить счастливой жизнью с большими деньгами в кармане. Но я изнемогал, метался, медленнее дышал, когда думал о том, кто сидит у меня за спиной без рубашки и, тихо шипя, обрабатывает своб кровавую рану.   И я тихо, стараясь сделать всё как можно более незаметно повернул голову и глянул себе через плечо, мельком увидев его обнажённые, острые ключицы и сползающую с раненого плечика рубашку. Он не расстегнул её полностью, а пиджак лишь обвивал его талию, на которой, изредка сползая вниз, лежал спавший с него пиджак. Галстук, судя по всему, небрежно валялся где-то на столе. Впервые я смог узреть оголённую кожу его, впервые смог увидеть её не в своих размытых, вспыхивающих изредко фантазиях, а наяву. А он, шипко занятый процессом обработки своей поцарапаной  кожи, даже не заметил того, как я оглядывал его с головы до ног. Хватило мне смелости после этого развернуться к нему всем телом, а после неспеша подойти поближе. Он сразу приподнял свою взлохмаченную, симпатичную головушку к верху, а как увидел подходящего меня, так запрочитал:   «Я же сказал, чтобы ты не смотрел! Невер, отвернись!» — ворчал он, когда я пропускал его слова мимо ушей и уже встал прямо перед ним: роскошный, изнеженный и совсем позабывший о том, что такое "совесть" или, к примеру, "личные границы".   Пускай Илья и ворчал, пускай и хмурился, но при том весь раскраснелся и даже не думал от меня отворачиваться или прикрывать свою наготу от тяжкого взора зелёных очей моей. А я, меж тем, кажется стал сходить с ума от одного лишь вида этих посыпанных веснушками плечиков (пускай одно из них и было рассечено одной из гадких псов), от вида тонкой, белоснежной шеи, лишь слегка приоткрытой груди и ключиц. Совершенно позабыв о натуре своей, о натуре властной и командирской, я медленно спустился пред ним на колени, подался вперёд и лбом уткнулся в самую серединку его грудной клетки, туда, где громче всего билось у него сердце. Я был совершенно нем перед ним, совершенно разгорячён, будучи в холодной, слегка мрачной от вновь уходящего от нас дня квартире. Он сидел и продолжал бурчать себе под нос, пока я не прижался к груди его щекой, пока он старался приподнимать рубашку вверх, чтобы прикрыть свою грудь. Пока он пытался сделать это, то я слегка одёргивал рубашку вниз, сопротивляясь тому, чтобы этот нежный фарфор был прикрыт от глаз моих. И всё же успокоился мой возлюбленный. Пока я щетиной прижимался к нему, слегка покалывая нежный покров его кожи, он, вздохнув от осознания того, что я всё равно не отстану, опустил голову вниз и смотрел на чёрную макушку моей головы изучающе. Я прикрыл глаза, притих, пока губы мои не стали касаться его торакса, оставляя за собой сухие следы нежных поцелуев. Тогда он, от волнения покрывшись мурашками, выпрямил осаночку свою и, покусывая нижнюю губу, аккуратно вплёл тоненькие пальчики свои в мои коротко стриженные волосы. Дальше исследовать стал ключицы поцелуями, потом перешёл на плечи, а следом потянулся к шее. И он был не против: положил руки мне на лопатки, наконец перестав фыркать и сильно смущаться, стал поглаживать меня по ним, как бы подбадривая меня продолжить сию ласку. «Не поверишь, нежный мой, но меня в жизни так ещё не кто не целовал так, как целуешь сейчас ты». «Первый я у тебя, значится?» «Значится,» — передразнил он. «Что ты первый».