No more room in hell for me

Детский голос, словно пронзительный гул свирели, отвратительно отразился в моей голове, вызывая острую головную боль. Голова ныла, словно в нее вбили раскаленные гвозди и пустили по ним электрический ток, и меня охватило острое желание просто завыть от боли и раздражения, но нельзя было поддаваться приступу ярости, давать волю своим эмоциям прямо здесь и на пустом месте, на виду у неизвестных детей. Медленно подняв голову, словно преодолевая тяжесть боли и слабости, я увидел перед собой двух детей, одетых в странные балахоны, напоминающие средневековые одеяния, только те были… как будто сделаны из другой реальности. Качественнее, что ли? Словно были пошиты опытным мастером, чьи руки знали лишь один стиль, чей талант не касался других методов, других традиций. — Дяденька, вам плохо? — проговорил мальчик, его голос, хоть и пытался звучать уверенно, но все же дрожал, как тонкая струна, а в руках он сжимал мешок, туго затянутый верёвкой. На вид ему было лет восемь или девять, но точно определить его возраст, когда голова раскалывалась от боли, словно отторгая саму себя, было просто невозможно. Голос мальчика пытался казаться храбрым и смелым, но это у него явно не получалось, коленки предательски дрожали, выдавая его страх и неуверенность. — Вы орденец? — спросила девочка, ее голос звучал почти также, как и у мальчика, словно они были отражением друг друга, и ей было примерно столько же лет, сколько и ее спутнику. Те же манеры, та же неуверенность, как и у мальчика, только она еще и чуть отшатнулась назад, словно боялась подойти ближе. Отвечать было мучительно сложно, но я понимал, что нужно постараться их успокоить, ведь я прекрасно осознавал, что они будут меня бояться. Мое ужасное состояние, мокрое и израненное тело, и лицо, что корчится от невыносимой боли, напугало бы даже взрослого человека, не говоря уже о этих двух бедных детях. Но что за “орденец”? Это был уже другой вопрос, на который сейчас никак нельзя было отвлекаться, сейчас нужно было успокоить детей. Я с большим трудом, как марионетка без нитей, но с неподъемным грузом, встал, не чувствуя своей силы, и медленно выпрямился, стараясь казаться сильным и уверенным, но, честно говоря, у меня это вряд ли хорошо получалось, и я это прекрасно понимал. — Не бойтесь, — Сказал я, стараясь придать своему голосу больше мягкости, — Я не орденец, — Добавил я, надеясь, что мои слова хоть немного успокоят их. Я совершенно не хотел их пугать, я понимал, что ни в коем случае нельзя отпугивать этот единственный шанс, который давала мне судьба, понять все, что здесь, в этом незнакомом месте, происходит, и узнать, куда же, в конце концов, меня забросило. Хоть моя улыбка получалась натянутой, ломаной и неестественной, словно треснувшее стекло, которое вот-вот рассыплется на мелкие, острые осколки, ранящие не только окружающих, но и меня самого, я делал все, что только мог, все, что было в моих ослабленных силах, чтобы показать свою доброжелательность, свою безобидность и отсутствие всякого намерения им навредить. Но я понимал, что этого ничтожно мало, что одних улыбок недостаточно, что я должен был сделать еще что-то большее, что-то, что могло бы им помочь преодолеть страх, должен был встать на одно колено, чтобы эти испуганные, напуганные дети почувствовали себя в безопасности, чтобы им было легче со мной говорить, чтобы хоть на йоту доверять мне и не бояться моего странного, пугающего вида, моих ужасных, кровоточащих ран и этой нелепой, словно вырезанной из дерева, улыбки, что явно не вызывала доверия. Опустившись ниже к ним, встав на одно колено, словно выравниваясь с их детским ростом, я попытался натянуть на лицо краткую, ободряющую улыбку, стараясь не показывать той боли, что терзала меня изнутри, и, хоть это далось мне нелегко, все это было сделано. Тело ныло и болело, словно от нанесенных ран, но это нужно было преодолеть, отбросить на задний план, и сейчас это было не важно. — Я понимаю, что пугаю вас, — Произнес я, стараясь, чтобы мой голос звучал максимально мягко, на столько мягко, на сколько я мог выдавить из себя, из своего пересохшего рта, — Мне очень жаль, что так получилось, — Добавил я, надеясь, что мои слова смогут утешить их. Дети же, в свою очередь, стали смотреть на меня чуть иначе, с легким оттенком любопытства, но все еще, в их глазах ярко читались и страх, и робкость, и неуверенность. — Дяденька, что с вами случилось? — Любопытный, но всё ещё слегка испуганный голос мальчика прозвучал, как тонкий звон колокольчика. Он, преодолевая страх, решился подойти ко мне, и я почувствовал это. Эта решимость, этот шаг навстречу, удивил и обрадовал меня, подарив проблеск надежды на то, что возможно, я смогу хоть с кем-то поговорить, чтобы понять, где я и что со мной происходит. — Я не помню, дитя, — Ответил я, стараясь сделать свой голос как можно мягче, словно пытаясь спрятать внутри себя бурю противоречивых чувств. Если бы я рассказал правду, то мои слова прозвучали бы как бессвязный бред воспалённого ума, человека, потерявшего рассудок и говорящего нелепые вещи. — Я очнулся уже здесь, — Я указал рукой на озеро. Когда я повернулся, чтобы показать озеро, то увидел едва заметный ореол кроваво-красного цвета, тянущийся длинным шлейфом от меня, словно кровавая нить, соединяющая меня с тем страшным местом, где я потерял себя. Багровый ужас, словно тёмная туча, омрачил красоту озера, окрасил его воды в отвратительный цвет, и на его поверхности отражалось моё собственное, ужасающее, кровавое прошлое. Мальчик, услышав мои слова, лишь сильнее забеспокоился, и его глаза, которые до этого были полны любопытства, страха, теперь смотрели с тревогой и опасением. Он быстро повернулся к девочке, и своим, внезапно окрепшим, решительным голосом, словно приняв какое-то важное решение, произнёс: — Нам нужно помочь дяде! — Затем он повернулся обратно ко мне, и в его глазах теперь сверкали огоньки твердой решимости, как будто он для себя все окончательно понял и теперь знал, что нужно делать. — Мальчик…? — Я не успел ничего ему сказать, никаких слов благодарности, ни вопроса, как он и девочка, словно два быстрых ветра, рванули куда-то вперед, попутно выкрикнув мне, чтобы я оставался на месте, никуда не уходил. Да… все стало еще более запутанным, чем было до этого, и я совершенно не знал, что теперь делать. Но делать было нечего, а сил спорить и пытаться что-то исправить, не было, так что мне ничего не оставалось, кроме как просто сидеть здесь, на берегу. Я, без сил, уселся обратно на землю, подпирая себя руками сзади, словно уставшая кукла, которую просто бросили где-то. — “Дорогая, ты видишь меня?”, — Мысленно спросил я свою жену, глядя в бескрайнее небо, пытаясь найти ее там, среди звезд. Дети, словно два неутомимых муравья, с удивительной быстротой и целеустремленностью собирали хворост по всему лесу, или, по крайней мере, в той его части, что находилась неподалеку от меня, судя по характерному шороху и треску веток, который доносился до моего слуха. Поначалу, я подумал, что они просто ищут своих родителей, заблудившись в этом густом, непроглядном лесу, тем более, что они появились из-под сеньи высоких деревьев, словно вынырнув из плотной, темной стены из листвы и веток. Но когда они появились передо мной, каждый неся огромные охапки хвороста, и, не говоря ни слова, бросили их прямо у моих ног, я тут же, забыв о боли и слабости, вскочил на ноги, чувствуя прилив стыда и неловкости. Это было просто неприлично, непростительно, что дети, эти маленькие, милые существа, пытаются что-то сделать для незнакомца, чужого человека, который просто сидит и ничего не делает. — Хей-хей, вы чего это? Не нужно этого делать! — Произнес я, стараясь скрыть свою смущенность и беспокойство, обращаясь к этим маленьким, но, очевидно, очень воспитанным детям. Мой голос звучал обеспокоено, мягче, чем обычно. Но эти двое лишь строго, с вызовом вскинули руки в боки, и тут же, своим строгим, суровым взглядом, словно старые воины, прожигали меня насквозь, давая понять, что они категорически против моих слов, против моих возражений, и что они намерены довести начатое до конца, чего бы это им ни стоило. — Я же чужой..!— попытался сказать я, и вновь возразить им, остановить их непонятное, ничем не объяснимое рвение, но эти двое, словно сговорившись, просто не дали мне договорить, не позволили мне сказать ни слова, вновь грубо перебив меня, словно не желая слушать мои возражения. Что на них нашло? Почему они вдруг стали столь добры ко мне? К чему эта неожиданная, непонятная, совершенно непривычная доброта? — Вы не плохой человек! — Воскликнула девочка, резко вскидывая свою маленькую руку в мою сторону и настойчиво, словно в чем-то обвиняя, тыча своим маленьким указательным пальцем прямо в мое лицо. Но почему, почему она решила, что я не плохой человек? Откуда в ней эта уверенность, это нерушимое убеждение? Такие простые, казалось бы, слова, с такой неожиданной силой ударили мне прямо в сердце, ведь вся правда, вся моя боль и все мои грехи, были за моей спиной, за той мрачной пеленой истории, которую я старался похоронить глубоко в земле, под слоем скорби и печали, оставив там, в двух метрах под землёй. — Но… дело ваше. Спасибо, — Сказал я, не в силах сопротивляться этим непостижимым детским глазам, их ярким и чистым, словно два голубых озера, глазам, в которых горел столь яркий, ослепительный огонь неукротимой решимости, который мне было страшно и больно гасить своими грязными, грубыми и совершенно неуместными словами. — Вы ранены? — Спросил мальчик, его голос звучал обеспокоено, доставая из своего мешка, затянутого верёвкой, небольшую бутыль, наполненную белой жидкостью, которая, предположительно, была молоком. — Со мной всё хорошо, мальчик, — Произнёс я, стараясь придать своему голосу спокойствие и уверенность, глядя в его ясные, полные заботы глаза. Он протягивал мне бутылку молока, которую я, с чувством благодарности, принял из его рук. Стекло бутылки было плотное и массивное, с толстыми стенками, словно его специально делали очень прочным, и было ясно, что, при всём желании, её точно не разобьешь, если только не приложишь к этому нечеловеческие усилия. Пробковая крышка, туго и плотно сидела в горлышке, словно защищая содержимое от нежелательных посягательств, и было ясно, что молоко не разольётся ни при каких обстоятельствах. Я посмотрел на крышку внимательнее, и моё внимание привлёк странный узор, вырезанный на ней, похожий на какой-то герб, словно символ какого-то рода, или знатный эмблемы. — “Может это какой-то знак местной фермы?” — Задал я себе вопрос в голове, пытаясь найти какое-то логическое объяснение этому необычному знаку. Такое я видел и в своём, старом мире, но такие сложные и замысловатые узоры, я видел впервые. Что ж, весьма миленько, необычно и в то же время, как-то по-своему мило, как будто это было частью какой-то особенной истории. — Это вам, дядя, — С легкой улыбкой сказал мальчишка, словно отдавая мне что-то очень ценное. И врать себе я не стал, я действительно хотел чем-то промочить пересохшее горло, ведь меня мучила весьма неприятная, болезненная жажда, и молоко было здесь весьма кстати, словно дар с небес. Я с трудом откупорил бутылку, откинув пробку в сторону, и одним большим, жадным залпом осушил этот весьма приятный дар, чувствуя, как живительная влага, избавляет меня от мук жажды. — Только пожалуйста, крышку отдайте, — Тут же смущенно произнес мальчишка, словно вспомнив что-то важное, — Я их коллекционирую, — Добавил он, с какой-то детской гордостью. Молоко оказалось слегка горьковатым, но это был не тот неприятный вкус, который появляется, когда коровы дают плохое молоко, а нечто совершенно другое, сложное и необычное. Горьковатый привкус здесь был вызван какой-то другой причиной, которую было сложно описать словами, но казалось, что сюда добавили что-то ещё, какие-то ли зёрна, то ли бобы, и подвергли их ферментации, из-за чего и получился этот весьма интересный и приятный, необычный вкус, который ни с чем не сравнишь. Я почувствовал себя так, будто впервые за долгое время по-настоящему освежился, словно искупался в копели горячих вод, смывая с себя все тяготы прошлого, и сбросил старую, изношенную шкуру, освободившись от груза былого. Когда мальчишка, словно что-то очень важное, с нетерпением попросил вернуть ему крышку, то я тут же, не раздумывая, подобрал её с земли и тщательно вытер о свой плащ, все же было бы очень грубо, если бы я просто вернул ее, не убрав с неё грязь и пыль, ведь он дорожил ею. В то же время, пока я наслаждался молоком и собирался с силами, девочка, словно маленькая волшебница, быстро и ловко развела костёр из хвороста, который они так усердно и самоотверженно принесли вместе с мальчиком, словно они уже опытные походники. — Вы чудесные, ребята, — Произнес я, обращаясь к ним двоим, стараясь передать в своем голосе всю свою благодарность, всю свою признательность, все то чувство восхищения, которые переполняли мое сердце, за их доброту и отзывчивость. Теперь здесь, на берегу, горел яркий, теплый костер, согревая своим живым огнем, и после ледяной, пронизывающей до костей, воды озера смерти, это было куда лучше, это был настоящий подарок, которым я наслаждался всем сердцем. Но одних только веток, что принесли дети, было явно недостаточно, ведь они быстро прогорят, оставив лишь тлеющие угли. Нужны были толстые, сухие ветви мертвых деревьев, которые долго и ровно горят, давая тепло и свет. Где-нибудь поблизости точно должен был быть валежник, сухие стволы, поваленные деревья, с которых можно было бы набрать много хорошего топлива. Я с легкостью встал на ноги, чувствуя прилив сил, и с улыбкой обратился к детям: — Тут рядом есть валяющиеся, сухие деревья? — Спросил я, заботливо подтягивая фуражку на своей голове, словно готовясь к какому-то походу. Мальчик, быстро поняв мои намерения, уверенно кивнул, и так же, как и я, встал на ноги. По его глазам, полным готовности, мне стало ясно, что он прекрасно понял, зачем я задал этот вопрос, и теперь собирается мне помочь. Он, без лишних слов, резко развернулся на восток и быстрым, уверенным шагом пошел в глубь леса, словно проводник, знающий каждый уголок этой местности, а я, не отставая, поспешил следом за ним. Шли мы буквально секунд двадцать или двадцать пять, и передо мной, словно по волшебству, появился старый, массивный, сухой и длинный ствол дерева, который был словно высушен ветром и временем. Сухой и курчавый, с мощными, пересекающимися ветками, которые, то и дело, переплетались с ветками других деревьев, растущих по соседству, оно было просто идеально для того, чтобы использовать его в качестве топлива, и мне даже подумалось, что из него можно было бы строить дома. Не долго раздумывая, я достал из ножен свою саблю, со сложной, искусно сделанной узорной гардой, которая надежно закрывала мою кисть от повреждений, а рукоятка сабли была выполнена в цвете зеленых листьев, словно намекая на то, что я когда-то любил этот мир. Не теряя ни минуты, я резко махнул саблей по толстой, сухой ветви, ожидая увидеть, как металл завязнет в древесине, но, на мое удивление, сабля прошла через неё, словно раскаленный нож через мягкое сливочное масло, оставив за собой аккуратный срез. — Ого! Да вы мастер, дядя! — Удивлённо и радостно вскрикнул мальчик, его глаза широко распахнулись от изумления, когда он увидел, как я одним точным, резким взмахом своей сабли срубил толстую, сухую ветвь. Честно говоря, я сам был удивлён своей силой и точностью. Я, конечно, всегда мастерски владел саблей, ведь она была моим любимым оружием, и я провел с ней немало лет, оттачивая свое мастерство, но чтобы так легко, одним движением, срубить такую толстую ветку — это было впервые. Но не стоило терять лицо, не стоило показывать свое удивление, поэтому я ловко и грациозно убрал саблю в ножны, как будто это было для меня самым обычным делом. — Долгие годы тренировок, — Произнес я уверенным, спокойным голосом, вспоминая слова, которые мне когда-то сказали в юности, и которые стали для меня своего рода девизом, заставившим меня посвятить немало лет тренировкам. Положив толстую ветвь на ствол поваленного дерева, я одним точным и сильным ударом ноги переломил её пополам, с лёгкостью разделив мощную ветвь на более мелкие и удобные для костра поленья. Так я сделал еще несколько раз, пока из толстой и большой ветки не получились аккуратные, ровные дрова. Взяв собранные дрова, я и мальчик вместе вернулись обратно к костру, неся наш трофей, как настоящие охотники, которые вернулись с добычей. Костер с жадным удовольствием поглощал сухие, толстые ветви, которые мы принесли, языки пламени с радостным треском взметнулись вверх, освещая окружающий нас лес. Теперь здесь, у этого уютного костра, можно было не только согреться, но и как следует просушиться после холодной воды озера. Я скинул с себя мокрый плащ и повесил его на подходящую корягу, которую девочка, словно опытная хозяйка, заботливо притащила и воткнула в землю, создав подобие вешалки, и так же повесил промокшие берцы, чтобы они высохли. Конечно же, у детей появились вопросы о моей необычной одежде, которую они, судя по их виду, видели впервые, и о моих странных сапогах. Я лишь снова повторил, что ничего не помню и не знаю, что произошло, и в подтверждение своих слов показал им грубую ссадину на лбу, полученную еще в моём, прежнем, мире. Их глаза наполнились состраданием, жалостью и беспокойством, обращенными ко мне, и от этого сочувствия, от этой детской заботы, мне стало неловко, стыдно за то, что я не могу ничего им объяснить, за то, что я такой беспомощный и растерянный. — Я правда ничего не помню, дети, — Произнес я тихо, склонив голову на колени, чувствуя себя так беспомощно, как никогда раньше, — Если бы я знал, то ответил бы на все ваши вопросы, — Добавил я, чувствуя горечь от своей беспомощности. — Ничего, мы обязательно поможем вам, дядя! — сказала девочка, и ее голос, звучавший так решительно и так по-доброму, словно был наполнен какой-то нерушимой уверенностью, словно обещал мне горы свернуть, заставил мое сердце сжаться, а в груди появилось какое-то давно забытое, чужеродное чувство, смесь горечи и тоски, обиды и благодарности, то чувство, которое я ощущал лишь тогда, когда впервые увидел и услышал чудесный, мелодичный голос своей любимой жены, и я до сих пор помню, как она тогда с улыбкой сказала мне: “Я помогу тебе, парень”, и эти слова, словно эхом, отдавались в моей голове, причиняя боль и одновременно наполняя меня какой-то странной, необъяснимой надеждой. — Спасибо, — Еле вымолвил я из своих пересохших губ, которые сжались пуще капкана, словно не хотели выпускать из себя ничего, но слез я не пролил, не было их, и совершенно не было никаких причин лить эти ненужные слезы. Мои кости и моя измученная плоть постепенно становились теплее, согреваясь от излучаемого костром тепла, возвращая себе былую гибкость и подвижность, ведь до этого, пронизывающий до костей холод, сковывал все мои движения, превратив меня в негнущуюся, сломанную куклу. Одежда тоже постепенно становилась сухой, даже мои промокшие штаны и серая футболка на мне, наконец, стали сухими и приятными на ощупь, и тело ощутило приятную лёгкость и свободу. Дети с любопытством смотрели, как я проверяю свою одежду, чтобы убедиться, что все высохло, и, возможно, увидели, как на моем лице появилась слабая, но вполне довольная улыбка, ведь это было так приятно, когда ничего не сковывает движения. — Время идти, дядь, — Сказал мальчик, резко вскакивая на ноги, и тут же, словно по команде, вместе с ним встала и девочка, с готовностью глядя на меня. Что ж, если они так сказали, значит, пришло время двигаться дальше, не оставаться же тут на берегу и гнить в своих горестных мыслях? Хотя, если задуматься, всего лишь несколько часов назад я покончил с собой, просто чтобы не чувствовать эту боль. В глубине моего воспаленного мозга, словно навязчивая, зудящая мысль, роилось тревожное предположение, а вдруг моя любимая жена, моя милая Кельтавия, также попала сюда, в этот странный, непонятный мир? Вдруг она ждет меня где-то здесь, а я сижу и гнию в своих дурацких мыслях, отдаваясь отчаянию? Возможно, это просто мой способ себя утешить, а возможно, все так и есть на самом деле, и моя Кельтавия, моя любовь, ждет меня здесь, где-то рядом. Быстро вскинув на себя высушенные берцы, накинув на плечи свой плащ, и подтянув фуражку поплотнее на голове, я пошел вслед за детьми, чувствуя прилив сил, и готовность узнать больше о происходящем. — И куда же мы идем? — Спросил я, стараясь казаться спокойным, но внутри меня все бурлило от предвкушения. — В нашу деревню, — Ответили дети, хором, словно повторяя слова какой-то важной клятвы.