Как Май, только Макс

Оживший Май Спотыкаюсь в который раз, чуть не поздоровавшись — в который раз. — носом с чýдной смесью грязи и воды на дороге. Обожаю май. За тепло после долгого холода, какую-то всеобщую беззаботность, зелень вокруг после белого и мрачно-коричневого, майские грозы и ливни. Но хранить обожание становится сложнее, если я не за окном от этих ливней, но непосредственно в них вопреки своему желанию. Бегу мимо закрытых подъездов бесконечных домов своего спального района, тщетно пытаясь прикрыть глаза рукой от воды, чтобы видеть хоть что-то. Ключевое слово, конечно же, — тщетно, так что вода заливает мне всё лицо и я опять спотыкаюсь. Всё ещё не падаю и не завожу дружбу с майской грязью. Спасибо — кому бы то ни было. Вижу — цветочный. Боже. Никогда я так не радовался цветочным. Резко дёргаю ручку и врываюсь в блаженное сухое помещение. С меня льёт, будто я сделал самый правдивый косплей на тучу, нависшую над нашим городом, а ковёр подо мной — собственно, город. За секунду превратившийся в лужу. Слышу звук шагов и поднимаю взгляд, чтобы извиниться за потоп, а слова резко застревают в горле, потому что там — он. Выдаёт одно только понимающее, улыбаясь: — О. А я — конкретно залип. Потому что выдаёт это «О» Май в человеческом обличии. Светлые-светлые лохматые волосы, жёлтым одуванчиком светящиеся в свете ламп. Веснушки, будто осыпавшаяся пыльца. Смеющаяся — мягко и тихо-тихо — улыбка. И сплошная зелень: зелёные-зелёные (и тихо и мягко смеющиеся вместе с улыбкой) глаза, зелёный фартук местами с разводами земли, как и на светлых и тоже веснушчатых запястьях и пальцах. И вся эта зелень цветов вокруг — передо мной самый настоящий… «Макс» — читаю на бейджике. Как Май, только Макс. — Я могу дать вам полотенце, — говорит он, обтирая ладони о фартук, оставляя новые земляные разводы. Я киваю. Он уходит в помещение, из которого, наверное, вышел, когда я пришёл. Тру лицо ладонями. Я, наверное, такой придурок со стороны. Ни «Здравствуйте», ни «Пожалуйста» — только пялюсь в прострации на оживший Май. Тру лицо сильнее. Беру себя в руки. — Спасибо большое, — говорю с заминкой, принимая махровое — и тоже зелёное — полотенце, и стараюсь не пялить на пыльцу веснушек на его руках. — Совсем не за что, — легко отмахивается он, уходя за стойку с кассой. — Всегда храню здесь несколько. Работа с землей… Заканчивает он, многозначительно вздыхая и улыбаясь. Я киваю и тяну уголок губ в улыбке. Всё ещё пытаюсь не смотреть на его запястья. Почему они кажутся такими… Вытираю кроссовки (и я не знаю, как собираюсь их реанимировать после знакомства с майской грязью) о крошечный сухой участок ковра. Иду в глубь магазина, рассматривать цветы. Отвлечься от его чёртовых запястий. Он идёт за мной. Конечно, он идёт за мной и спрашивает своим мягким, участливым голосом: — Вам, может, подсказать? Букет или комнатное растение? — Я… — сомневаюсь с ответом. Он отвлекает собой. И я туплю при нём безбожно. Но так я, может, смогу завязать разговор, надеяться на нормальное знакомство… Пока сомневаюсь, глупо пялюсь на растение перед собой: невысокое деревце, листья которого белые по краям. Макс воспринимает мой взгляд за интерес. Начинает: — Это фикус Бенджамина, — привлекая мой взгляд словами, улыбается он. И рассказывает что-то. Наверное, про необходимое этому растению. А я слышу, но слов не разбираю — я глаз отвести не могу. От его лохматых одуванчиковых волос, пыльцы веснушек и зелени глаз. И его дурацких завораживающих запястий, конечно, которые то и дело мелькают перед глазами, когда он плавно жестикулирует. Боже. Почему именно запястья?.. Самая обычная часть тела. Почему. Запястья. Я залип конкретно. Поэтому не понимаю, сколько времени проходит, но дождь прекращается, а мы уже прощаемся. Выхожу из магазина, открывая дверь плечом и кое-как убирая карточку обратно под чехол телефона. Кое-как — потому что руки заняты фикусом. Иду в сторону общ… Стоп. Фикус? — Как только умудрился? — выпускаю нервный смешок. Цветы гибнут смертью храбрых под моим присмотром — лет так с девяти. Это был первый и последний раз, когда мне их вообще доверили. Родители уехали на пару дней по работе, наградив меня перед отъездом длинным списком ЦУ, как будто бы я в этой квартире не жил сколько себя помнил и затеряюсь в трёх стенах, вообще неспособный к существованию. Но к моему счастью нахождения дома одному прибавилось обязанностей — содержать эти дни квартиру в чистоте и поливать мамины цветы. С обеими задачами я отлично справлялся. Правда, цветы решили, что они со мной не согласны: к приезду мамы они выглядели так, будто я не поливал их минимум неделю. Я глотал истеричные вздохи и изо всех сил сдерживал рвущиеся слёзы, когда клялся маме, что точно-точно цветы поливал, пока она пассивно-агрессивно молчала, поливала их и громко вздыхала. Мама цветы выходила и больше меня к ним не подпускала. Разворачиваюсь, думая вернуть покупку. Это растение у меня умрёт. А я не готов становиться убийцей. Даже растений. -ия. Растения. Дёргаю ручку цветочного — не поддаётся. Поднимаю взгляд. «Закрыто на обеденный перерыв» — лукаво сообщает мне табличка на двери. Задумчиво смотрю на цветок, который, кажется, уже грустно опустил листья. Вздыхаю. Иду домой.               Правила содержания растений — Как только умудрился? — спрашиваю на следующий день (радуясь, что он работает не сменами, а подряд, и я пришёл не зря), громко, но аккуратно ставя горшок с фикусом ему на столешницу рядом с кассой. На «ты» мы перешли ещё вчера — единственное вместе с прощанием, что я чётко запомнил, залипая на него. Он хмыкает. — И тебе привет, Рома, — наигранно укоризненно смеётся он. Я, не впечатлённый замечанием, выгибаю брови и театрально указываю ладонями на фикус. Макс, мягко смеясь, спрашивает и замечает: — Что? Ты так смотрел на него, даже уговаривать не пришлось. Смотрел. Первые пять секунд. А потом ты начал говорить, а я — безбожно на тебя, Макс, залипать. Я мог согласиться на что угодно. — Ты его так и не полил? — спрашивает он, аккуратно трогая грунт и вытирая после пальцы о фартук. — Он не требует много влаги, наоборот может погибнуть из-за переизбытка, но по мере подсыхания грунта надо поливать. Я же предупредил вчера, что он давно не поливался… — Вот видишь… — говорю серьёзно, но мысленно смущаюсь. Уверен, что он говорил. Только я, опять же, на него залипал, а не слушал. И в таком сложно признаться едва знакомому человеку. И особенно парню, — …кому ты поручил живое создание. Я даже этого не запомнил. И сам не додумался. Я ж его угроблю. — Растения дом живее делают, — говорит он мне убеждённо. И предлагает — хотя, конечно, больше утверждает: — Я тебе советы давать буду, чтобы не угробить. Перспектива причины для общения меня, конечно, радует. Но мне искренне жаль мой фикус. — Не поможет, — вздыхаю трагически. — Понимаешь, у меня с растениями сложные отношения. Я рассказываю ему душещипательную историю о чуть не угробленных мной маминых цветах. Он только улыбается смешливо на трагизм моей интонации. Уверяет, что под его чутким руководством никто никого не угробит. И тут же требует мой телефон, вбивая туда свой номер. Я — всё ещё пялюсь на его веснушчатые запястья и пальцы.               О «Лисах», оправданиях и студенчестве Начинаю грустить, что в нашей с Максом переписке действительно только советы о содержании фикуса. Когда он востребовал мой номер, я надеялся, что не только я хочу общаться — и не только о цветах. Но его вопросы сводятся к «Как поживает фикус?» и «Ты полил его сегодня?» — и ни капли интереса ко мне, ни слова о себе. Меня, было возрадовавшегося, что он сам предложил давать советы — что было вовсе не обязательно, существует интернет, в конце концов, — и потребовал мой номер, это угнетает. То, что он и его чёртовы запястья не вылезают из головы стабильно перед сном и периодически в любое спонтанное время суток, — угнетает вдвойне. Решаю, что прямые действия скорее испортят всё. Начинаю издалека. Ходить в универ и обратно оказывается удобно через тот путь, где стоит цветочный, и я начинаю мелькать там каждый будний день. Макс, как понимаю, — единственный работник магазина, потому что вижу каждый день только его — сквозь высокие окна почти во всю стену цветочного. Спустя несколько дней добиваюсь хотя бы малости: Макс, наконец, замечает меня и на его лице видно удивлённое узнавание. Радостный даже от этого, машу ему рукой и безумно улыбаюсь — он смеётся, совершенно очаровательно прикрывая рот рукой. Я, слишком очевидно пялясь, — спотыкаюсь о мелкий камень, потому что смотрю через плечо на него, а не на дорогу. Он смеётся сильнее, а я слишком сильно алею лицом, что даже нахожу в себе силы отвернуться, скрывшись за волосами. Утром мои пары иногда начинаются раньше рабочего дня Макса, но, возвращаясь домой, я застаю его всегда, неизменно махая рукой (уже не так безумно и почти без спотыканий) и получаю в ответ мягкую смешливую улыбку и ответное мягкое махание. В один из дней возвращаюсь домой совсем измотанный — сессия всё ближе, курсовая в катастрафическом состоянии, а я не хочу просрать стипендию. И конечно, конечно, именно в этот день, когда я кошмарно выгляжу из-за недосыпа и утомляющих, бесконечно долгих пар, Макс выходит из магазина, приобнимая за талию и целуя в щёку высокую — что даже немаленький Макс смотрит на неё снизу вверх — девушку с букетом простых ромашек, а увидев меня, интересуется, мягко улыбаясь: — Как студенчество? Девушка тут же оборачивается на меня, цепляясь сверкающим взглядом подведённых чёрным глаз, расплывается в улыбке, заправляя за ухо почти белую блондинистую прядь и кидая взгляд то на Макса, то на меня. — Прекрати, Лиса, — смешливо отмахивается он, подталкивая её в спину. Она послушно идёт от магазина, но очень медленно и то и дело оборачиваясь. Макс мягко смеётся и дёргано ерошит волосы. Смотрит на меня и предлагает: — Зайдёшь? Напою чаем. — Вот это благотворительность для страдающих студентов. Часто промышляешь? — интересуюсь смешливо, но выходит скорее тускло, потому что смотрю вслед уходящей «Лисе», которая почти скрылась из вида, и думаю, что Макс слишком любит цветы, а я — поставил на то, что очевидно — после хитрых хвостатых-то — без шансов. — Только для тебя, — смеётся в ответ Макс, ероша волосы. И я, очарованный, вдруг наивно забываю и о всяких «Лисах», и об отсутствии у меня из-за них шансов. Позволяю ему заманить меня внутрь магазина мягким кивком головы и качанием одуванчиковых лохматых волос. Он вешает на дверь табличку о перерыве и ведёт в то таинственное помещение. Там — небольшие диван и стол, в углу стоит тумбочка. Протискиваюсь через небольшое пространство на диван. Чувствую себя, наконец, почти — потому что чёртовы «Лисы» угнетают — расслабленно, когда откидываюсь на спинку дивана и слышу, как щёлкает кнопка электрического чайника. — Это Лиза была, — говорит он, доставая так же дёргано из тумбочки две чашки, а мне мерещится неловкость в его интонации. И в целом. Будто он оправдывается передо мной за Лизу, сцену у двери и вообще. — Но я зову её Лисой. Потому что она хитрее всех сказочных вместе взятых. Я не самый социально-активный человек, но она удивительным образом — наверняка это всё её лисьи хитрости — остаётся моей лучшей подругой с шестого класса. Он мягко усмехается, опираясь спиной о стену. А я — опять наивно выдыхаю, что это всего лишь подруга. И что он почему-то решает передо мной оправдаться — хотя, может, просто поделиться? В любом случае выкидываю из головы угрюмое «Без шансов», меняя его на сияющее «Может?». Улыбаюсь «лисьим хитростям». — Так как студенчество? — интересуется он снова, будто увидев что-то во мне, что интонация возвращает себе мягкую смешливость, а движения, когда он наливает чай, становятся обратно плавными. Я — трагично стону и растекаюсь по столу, вызывая его мягкий смех. Жалуюсь ему, что, несмотря на правду про разгильдяйство и ленность программистов в целом, я либо слишком перфекционист, либо слишком придурок, что зарываю себя прилежной учёбой, подработками и участием в студенческой жизни (на что он, конечно, смешливо спрашивает, не числюсь ли я в каком-нибудь КВН или студенческом театре; слова о том, что я ведущий всех мероприятий, заставляют его понятливо кивнуть головой, подтверждая какие-то свои умозаключения, про которые я не спрашиваю, но на что многозначительно выгибаю брови, получая очередной мягкий смех и никаких ответов). — Может, не зарываешь, — говорит он в конце концов. — Тебе стоит, конечно, снижать обороты во время сессии, иначе сойдёшь с ума, но в целом, как я понял, ты довольно… — замолкает он, видимо подбирая слово и выдавая в итоге скромное: — активный? — Припизднутый, ты хотел сказать? — усмехаюсь, ставя кружку обратно на стол. Чай — какой-то ягодный и приятно тёплый для прохладного помещения цветочного, и я расплываюсь по дивану, расслабленный ещё сильнее. Он смеётся, не подтверждая и не опровергая. Продолжает: — Тебе, наверное надо куда-то выпускать энергию. К тому же это классно — и не только из-за одобряемых прогулов. Меня так вечно активная Лиса как-то на первом курсе заманила проводить квиз для пришедших на день открытых дверей старшеклассников. Было непривычно, но довольно весело. — Ты учишься? — удивляюсь, как он может совмещать это с полной работой. В вечерние часы? Заочно? Не мог же он уже закончить? На вид он не старше меня. — Бросил в том году, на втором курсе, — смеётся, и я усмехаюсь в ответ. — Мне нравится учить. Я был в педе, думал стать учителем английского. Но мне кошмарно не нравилось учиться самому. У меня уже была пара учеников, с которыми я занимался репетиторством, а подработка в этом цветочном стала работой. Так что я ушёл почти без сожалений. — Почти? — Мне повезло, что родители не очень давили с учёбой, а бабушка оставила мне свою квартиру, так что проблем с жильём не было. Но я сам себя накручивал. Почему-то жил с мыслью, что без вышки люди не могут жить нормально. Со временем прошло. Теперь мне достаточно цветочного, нескольких забавных старшеклассников в учениках, Лисы и небольшой квартиры. Я рад, что ушёл. Мне намного спокойнее. Было так приятно общаться с Максом. Наконец слышать — о нём. О его смелости в комфорте для себя, увлечениях, забавных историях с учениками и Лисой. Наблюдать, как он, вернувшийся к работе, но не спешивший меня прогонять, собирает букеты для редких сегодняшним вечером посетителей и рассказывает параллельно о языке цветов. Не сводить глаз с его лохматых одуванчиковых волос и пыльцы веснушек его чёртовых запястий. И точно знать — я не позволю ему теперь молчать о себе. И сделаю всё, что в моих силах, для робкого, но яркого «Может?» И домой я иду неприлично воодушевлённый, даже если впереди — бессонная ночь в обнимку с курсовой.               Не только о цветах На следующий день, поспав два часа, выгляжу и чувствую себя отвратительнее обычного. Но вижу сообщение от Макса с пожеланием доброго утра и прикреплённой фоткой его белого кота (который у него, оказывается, есть), разлёгшегося у него на лице, и — я всего лишь человек, ладно? — день становится менее паршивым, а я чувствую, как совершенно глупо улыбаюсь. Потому что я не способен противостоять его майскому очарованию и оказывается, что не только о цветах хочет говорить и он. Я начинаю бесстыдно заскакивать к нему на работу в любое удобное время, принося себя, жалобы страдающего студента и шоколадки. Как только за спиной оказываются все экзамены и защита курсовой, я приобретаю полное бесстыдство и начинаю иногда заходить к нему, как только заканчиваю отсыпаться, и сидеть до конца его рабочего дня, уговаривая либо на прогулки, либо на то, чтобы проводить его до дома. Он не сопротивляется, быстро подкупаясь на белый шоколад с малиной и бесплатную рабочую силу, и иногда настаивает на том, чтобы провожать меня. К себе я его очевидно не зову, потому что делю комнату общежития с неплохим, но довольно странным в своей тихушности парнем и хочу ограничить нас всех от дискомфорта. Зато напрашиваюсь в гости к нему, где тискаю кошку по кличке Люмери (от полного «Плюмерия» — название цветка с жёлтой, как глаза у Люмери, сердцевиной и обычно белыми лепестками — на что я вскидываю брови и беззлобно подкалываю его за то, насколько он любит цветы), утопаю в зелени растений (и подкалываю беззлобно снова, потому что я будто зашёл из одного цветочного в другой) и остаюсь до утра, потому что это пятница, а мы оказываемся увлечены разговором и домашним лимонадом. В один из дней к Максу на работу, как и я, заскакивает Лиса, и нам удаётся познакомиться. Она говорит загадками, подводит глаза чёрным так, что взгляд визуально выглядит вечно прищуренным и лукавым, и в целом она производит впечатление той, кто «хитрее всех сказочных вместе взятых». Она много говорит, смеётся и кидает на нас с Максом странные взгляды, на что он только смешливо закатывает глаза, а я не понимаю и ответов не получаю. Но Лиса загадочным образом вызывает и моё расположение, и мы начинаем выбираться гулять и просто проводить время втроём. И за окном уже июнь и солнце, а я — думаю о дождливом мае, подарившем мне в итоге двух самых близких людей.               Все шансы мира Мы живём не в самой благоприятной для нас стране. Я видел, даже если боялся верить, интерес Макса. Но я встречал много тех, кто боялся дать нам даже один-единственный шанс. Потому что «Узнают, осудят, отвернутся». Кто после всего нашего взаимного влечения, флирта и месяцев сближения — уходил, исчезал из моей жизни навсегда из-за моей первой и последней попытки просто взять за руку. Я не могу их винить. Не после того, как моё доверие было разбито из-за каминг-аута перед поступлением в другой город (чтобы был шанс сбежать, который, к сожалению, пригодился). Не после того, как родители сначала два года со мной не общались, а теперь, когда мы худо-бедно восстановили наше хрупкое общение, не говорят со мной о личной жизни. И даже в целом — с трудом. Не могу винить, но и не могу больше даже надеяться, как впервые, в старших классах, увидев взаимный интерес от парня, когда окунаюсь в новое. Могу только наслаждаться взаимным вниманием, всё равно держа в голове, что это закончится. И потому, даже когда видел все взгляды Макса, когда мы не вылезали из переписки всё наше свободное время, когда виделись в жизни, проводя самое приятное время — когда просто наслаждались друг другом… когда я видел все многозначительные взгляды и слышал все многозначительные подколки Лисы… потому даже тогда я думал — разве у меня есть шанс? После — всего… Но вот я стою у него на пороге, примчав по первому же его шутливому предложению сбежать к нему с моих «припизд… то есть активных дел». А он — было отшучивающийся от меня («Рома. Рома, это шутка, ты не можешь просто взять и бросить _детей_» — «Конечно, я могу») — стоит теперь, смотря на меня сверху вниз, серьёзно и смешливо одновременно (и я не знаю, как он смешивает в себе это), ероша свои и без того лохматые волосы. И говорит, как только я, смеясь наигранно виновато, закрываю за собой дверь: — Ты такой придурок. И стоит мне только снять кроссовки и сделать шаг в сторону кухни, Макс перехватывает меня за запястье, резко выдыхает и целует, сразу же почти отстраняясь и внимательно смотря мне в глаза. Люмери где-то у нас под ногами недовольно мяукает, видимо потому, что мы наглейшим образом встали в проходе на кухню. А у меня вдруг оказываются все шансы мира. И я тянусь к Максу обратно, хватаясь руками за его шею, но он прерывает, спрашивая подозрительно: — Ты же не бросил детей, правда? Я — ржу, утыкаясь ему в грудь. Но мне неиронично приходится доказывать Максу, умоляя детей из курируемого мной отряда городского лагеря, который организовал наш вуз и в который я, конечно, вписался как вожатый, прислать в наш чат доказательства, что они живы, здоровы и дома (и я, конечно, благодарю их, но дразнюсь и не раскрываю моим двенадцатилетним поклонникам и поклонницам для чего). И возможно, только возможно, я замечаю его дрожащие руки и неуверенно-смешливую улыбку на протяжении всего времени, что мы ждём кружочки «моих детей». Возможно, замечаю и долгие недоверчивые взгляды на меня. Но я молчу и смешливо отвечаю детям на сообщения, сам не до конца веря в происходящее, — и заслуживаю самый умопомрачительный поцелуй.               Дом К родителям на лето я не уезжаю из-за тяжёлых отношений, но из нашего общежития настойчиво выдворяют к концу июня, и мне приходится каждое лето искать недорогой вариант на съём. Но в этот раз — кошмарно не везёт. С моей профессией без денег остаться крайне тяжело, но на съём приличной квартиры в этот раз уходит больше обычного, и к концу июля мне приходится взять несколько заказов, чтобы справиться с этим. Макс — грустит мне в сообщения и когда заходит в гости. Предлагает в один день: — Съезжай ко мне. — Очень смешно, — отзываюсь, дописывая строчку кода. Я могу работать и слушать одновременно — и спасибо Максу, что он не сомневается, что я его внимательно слушаю, даже если сосредоточенно смотрю в ноут. — Я серьезно, — говорит он, ероша волосы, что замечаю, когда поднимаю взгляд на него. Интересное предложение. — Я понимаю, что мы встречаемся всего ничего. Но… Мне тяжело смотреть, как ты зарываешь себя в работе. И грустно, что мы реже видимся. В конце концов, до конца летних каникул чуть больше месяца. Если вдруг мы поймём, что… пока не готовы жить вместе, то к осени тебе всё равно должны дать общежитие. Или ты сможешь работать не в ущерб себе и накопить спокойно. Но если вдруг… Он замолкает. Смотрит на меня, оцепеневшего. Не знаю, что сказать. И даже думать. А он заканчивает твёрдо: — Но если вдруг окажется, что нам комфортно жить вместе, то я был бы рад, если бы ты остался и в учебное время. Я всё ещё молчу. Пытаюсь что-то сказать, но сразу же закрываю рот. Чувствую, как теплеют щёки. Боже! Он в целом ничерта такого не сказал… Но я думаю о возможности никуда не спешить, быть вместе больше, быть ближе. О возможности узнать, каким он бывает, когда не высыпается (ворчливым или растерянно-сонным?), что предпочитает есть на завтрак (а может, он из тех, кто не завтракает?), чем занимается, когда придёт с работы. О возможности узнать о нём другом — домашнем. — Я… — выдавливаю, наконец, — Я подумаю. Спасибо, что предложил. Я думаю обо всех возможностях, о желании быть рядом с ним, но бесконечно боюсь всё поторопить и испортить. Мои отношения заканчивались, не начавшись, на этапе держания за ручку. И Макс для меня — первый и самый дорогой сейчас опыт. И нам друг с другом хорошо, мы влюблены и наслаждаемся друг другом… Но жить вместе — это не только о возможностях и приятных бонусах. Это о возможных несовпадениях в ведении жизни, ссорах из-за этого, нахождении друг с другом постоянно. И последнее может обернуться не плюсом… — Хорошо, — отвечает он просто, целуя меня в нос. И я почти спокойно возвращаюсь к коду и его смешливым рассказам о новой ученице — дочери знакомых, которые очень просили помочь их пятикласснице подтянуть английский, с которым у неё, в отличие от остальных предметов, плохо (а судя по рассказам Макса — катастрофически). О предложении Макса я думаю, не прекращая, всю неделю. В пятницу решаю выйти из дома, чтобы отдохнуть от четырёх стен, и после продуктового забегаю к Максу на работу. И оказывается, что я так скучал. По прохладе цветочного, запаху влажной почвы и особенно пахучих цветов, чаю в уюте маленького пространства «таинственной комнаты». По Максу, увлечённому своей работой, перебирающему длинными пальцами стебли растений и мягко рассказывающему мне о своём дне. По Максу, неприкрыто радостному простому белому шоколаду с малиной — и мне. И понимаю, как устал. Мне нравится выбранная мной профессия. И я люблю оставаться дома. Но я начинаю не вывозить несколько заказов сразу и чувствую бесконечную, невосполнимую редкими встречами нужду в компании Макса, в его мягких рассказах и касаниях, умопомрачительных поцелуях. И я думаю о его предложении опять. Думаю, что… это правда вроде бета-версии. Чуть больше месяца вместе, но мы сможем понять, комфортно ли нам, а я смогу расслабиться — видеться с Максом так часто, как захочу, помогать ему по дому, работать — не в ущерб своему состоянию. — Макс, — зову тихо, как только очередной клиент выходит из магазина. — М? — Ты ещё не против, если я перееду к тебе? Он смотрит на меня и тепло улыбается. Целует коротко и мягко в губы, выдыхая тихое «Конечно». И этим же вечером я собираю вещи и приезжаю к Максу. Люмери трётся о ноги, подозрительно принюхивается к фикусу и запрыгивает на мою чёрную сумку, превращая её в серую своей белой шерстью. Макс улыбается, выглядя жутко счастливым, целует в губы опять коротко и мягко и зовёт ужинать. Я оккупирую полку в его шкафу, зависаю глупо от картинки наших зубных щёток в одном стакане и бесконечно любуюсь Максом в мешковатой домашней одежде, который поливает свой квартирный сад и прибавившийся к нему мой фикус. А засыпая, я перебираю его лохматые волосы, слушаю наше мерное дыхание и чувствую, как в ногах возится Люмери, устраивая себе место. Засыпая, я думаю, что так должен ощущаться дом.                      Дорвался Цветочный закрывается ещё в восемь, но стрелка часов под потолком уже приближается к девяти. Когда я зашёл за Максом, он неловко улыбнулся, сказав, что ещё не готов и не скоро будет: на завтра надо доделать несколько цветочных композиций, которые заберут рано утром для какого-то большого праздника. Я убедил его, что мне не составит труда подождать, даже если долго. Хотел помочь, но достаточно простого дела Макс для меня не нашёл (кто же знал, что даже ленточки завивать для моих кривых рук — непосильная задача). Ждать мне действительно несложно. В цветочном царит приятный полумрак, потому что Макс выключил основной свет, оставив только подсветки для цветов и лампу на рабочем столе, пахнет влажной землёй и стоящими рядом со мной нарциссами. А Макс — колдует над цветами. Его руки не дают мне покоя. Он перебирает стебли длинными пальцами — я слежу за движением мышц под кожей его запястий. И не могу оторвать глаз. Он заметил мои долгие взгляды давно. Я понял это по его улыбкам, когда я зависаю и не отвисаю, даже (особенно) если он машет мне рукой перед лицом, чтобы привлечь внимание. Но он никогда не спрашивал почему. Не спрашивает и сейчас. Не словами, по крайней мере. Просто смотрит на меня зеленью своих глаз и долго вопросительно улыбается, аккуратно откладывая перевязанные цветы для последнего букета в сторону. Упирается локтями в стол и кладёт подбородок на замок из пальцев, ловя зрительный контакт. Я молчу. Долго и упорно. Но всё же признаюсь, будто в убийстве, неспособный сопротивляться этому взгляду: — Твои запястья… — тяжело сглатываю, — …с ума меня сводят. Я просто… не могу. Не могу сказать, чего не могу. Неловко признаваться, что хочу расцеловать каждую веснушку на его руках. Но он не требует пояснения. Подходит ко мне, гладит ласково по щеке, а после вкладывает свои ладони в мои и улыбается. И я дорываюсь до того, что меня безбожно гипнотизировало. Аккуратно сжимаю его ладони, а потом сдвигаю пальцы на запястья. Подношу его руки к своему лицу и смотрю из-под чёрных кудрей, лезущих в глаза. Закрываюсь ими невольно, смущаясь своего очевидного пристрастия к одним его запястьям. Он смотрит мне в глаза, топя в тёплой зелени, и смешливо, но с самой большой нежностью, улыбается и кивает. Я — наконец расцеловываю его запястья, каждую веснушку. У него мягкая кожа и ещё не выветрившийся запах фруктовой эссенции, которую он использует вместо парфюма. И я не могу надышаться. Не могу перестать прижиматься губами. Когда я смущённо, но заинтересованно поднимаю взгляд, он уже не улыбается смешливо. И не успеваю я провалиться сквозь землю, спросив, в чём дело, как он вырывает одну из рук из моих ослабших в тревоге пальцев и самым бережным движением касается моего подбородка. Наклоняется ко мне. — У тебя глаза — цвета полыни, — шепчет он мне, будто по секрету. Признаётся: — Я в них попался, только увидев тебя тогда. И целует меня. Целуется Макс умопомрачительно. Он самый мягкий человек, которого я знаю. Он говорит тихо и движется плавно, постоянно заваливает меня комплиментами, самыми нежными словами. Касается бережно и ласково. И выглядит — как самый тёплый и тихий майский день. А целуется — голодно. Всегда крадёт инициативу, ведёт в поцелуе. Вцепляется в плечи и талию, теряя мягкость касаний. Или забирается одной ладонью в волосы, не сильно, но всё же дёргая за пряди и путаясь в моих кудрях, а пальцами второй беспорядочно гладя по щеке. И всегда напористо толкается языком и прикусывает губы, из-за чего после поцелуев я выгляжу получше многих с ботоксом. Я не жалуюсь. Он и сейчас целует так. Стаскивает меня со стула, резко прижимает к себе за талию. У меня буквально колени подгибаются, а в голове остаётся чудесное ни-че-го. Он прикусывает мои губы, языком проходится по зубам и касается моего. И я могу только держаться за его плечи, пытаться отвечать тем же и тихо стонать ему в губы. Что он со мной творит… — Что ты со мной творишь, безумный… — не могу толком отдышаться и заполошно улыбаюсь, когда он отстраняется, чтобы перевести дыхание. — Это всё полынь… — отзывается он туманно и смешливо и целует опять. И меня плавит в его руках ещё сильнее от простой мысли, что мой самый мягкий Макс, видимо, без ума от меня настолько, что не может сдержать напор. Что с радостью ведётся, когда я бесконечно его распаляю, бесконечно нарываюсь, чтобы потом — сдаться во власть его голодных губ и жадных рук, потому что я от него без ума тоже. Когда мы с Максом наконец идём домой по тёмным улицам нашего спального района, терзаю свои и без моей помощи искусанные губы. Макс — бесконечно лохматый и со своей мягкой улыбкой — тихо мурлычит на идеальном английском текст песни о любви, играющей в разделённых на двоих наушниках, и бездумно гладит большим пальцем тыльную сторону моей ладони. А тридцать минут назад — он был близок к тому, чтобы разложить меня прямо на своём рабочем столе рядом с почти доделанным последним букетом для завтрашнего заказа. И с трудом и с тяжёлым стоном оторвался от меня, когда услышал звук обёрточной бумаги, которую я смял, когда он прижал меня к столу. И я — слишком слаб, чтобы противиться очарованию мягкости и напора, которые он удивительным образом сочетает в себе. — Люблю тебя, — говорю, улыбаясь, подчинённый рвущемуся наружу сильному чувству. Макс прекращает своё английское мурлыканье. Застывает, так и не достав ключи из кармана. Смотрит. Зависает будто. Я думаю о том, что мы знакомы три месяца, встречаемся — полтора, что я опять безбожно спешу… Но выдаю снова, будто удивлённое, но искреннее: — Я так люблю тебя. Макс отвисает. Улыбается. Зачёсывает пальцами волосы назад, наклоняет голову и смотрит теплом зелени из-под бровей. — Люблю тебя, — отзывается эхом моим мыслям, обнимая меня за талию и утыкаясь носом в шею. И знаете. Я уже ни о чём, кроме тепла его объятий, не думаю.