Имеющий глаза - да увидит

      Боль. Невыносимая, нестерпимая. Безграничная. Неописуемая боль. Кроме неё он чувствует лишь сводящее с ума бессилие и холод, пробирающий до костей, и у него больше нет сил двигаться, и когда (если) зверёныш (зверь, не зверёныш уже) вернётся, он не уверен, что у него останутся ещё хоть какие-то силы на сопротивление.       Он висит на холодных металлических кольцах, впивающихся в его тощую плоть, словно железные челюсти, и оставляющих глубокие, рваные раны. Он удивлён тому, что до сих пор ещё жив. Он не хочет жить. И не должен быть живым: с ци, запечатанной Вервием бессмертных, вплавленным в его цепи, он должен был уже давно испустить дух.              Кровь зверя, очевидно, поддерживает в нём жизнь. Ха! Ещё одна причина презирать демонического ублюдка...       Он гонит от себя мысли, наводящие уныние и безнадёгу. Старается не слишком глубоко задумываться о своём положении. Человеческие нечистоты, застарелая кровь и гниющая плоть — это сочетание запахов ему хорошо знакомо. Запах его детства. Именно так он и должен пахнуть сейчас. Смрад сточной канавы. Да. От него воняет, словно от подыхающего бродяги, он это знает, даже если больше не способен воспринимать запахи, поскольку его чувство обоняния давно уничтожено едкими испарениями Водной тюрьмы.       Это давно уже не тревожит так, как раньше, в самом начале. Когда чудовище в первый раз оторвало ему конечность. Не имеет значения, что существо позже вернуло её на место, потому, что это повторилось снова. И снова. И снова…       Боль, превосходящая все пределы разумного.       После такого не исцеляются. Это конец. Иначе и быть не может.       Всё болит, но он старается не думать о своём теле ниже ноющей грудной клетки. Прошло много времени — несколько дней — с тех пор, как его ноги... Так надолго звереныш ещё не исчезал с его конечностями. Почему? Что изменилось на этот раз? Сердце сжимается в предчувствии беды. Он так надеялся на скорую смерть. Что сердце не выдержит этой невыносимой боли и сдастся наконец…       Но его сердце оказалось сильнее, чем он думал. Оно пережило даже тот визит Ци-гэ: полный, как всегда, скрытых под личиной сожаления горьких обвинений: высказанных и невысказанных. Что бы ни связывало их когда-то, это "что-то" умерло в тот самый день, когда погиб Лю Цингэ, получив свою смертельную рану. Он хотел бы восстановить в памяти события того рокового дня. Если он действительно убил шиди, то это, очевидно, случилось в пылу сражения, как порой бывает. Что бы он ни говорил, на самом деле он никогда не желал смерти Бога Войны, но Ци-гэ считает его подлым и бесчестным чудовищем, способным даже на хладнокровное убийство боевого брата в момент его наибольшей слабости и уязвимости, когда он не мог защитить себя. И если его сердце способно пережить то, что Ци-гэ думает о нём такое, то переживёт и агонию от оторванных ног.       Погружённый в свои мысли, он сперва не осознает чужого присутствия рядом. Он так долго был один, что это вторжение становится неожиданностью, нарушившей его попытку сосредоточиться на чём-то, что находится за пределами его физического тела. Он пытается поднять безвольно свесившуюся на грудь голову, чтобы оскалиться в лицо зверю, — это ведь должен быть именно он. Из всех людей на свете лишь пятеро когда-либо посещали его узилище, и если бы это была Маленькая Хозяйка Дворца или сестра Лю Цингэ, он бы сейчас бился в агонии под пытками, давясь мучительными воплями и захлёбываясь собственной кровью. Если бы его посетила Цю Хайтан, он бы слушал бесконечные нотации о том, какой он никчёмный и неблагодарный мерзавец, а если бы Нин Инъин сейчас стояла рядом, — были бы слышны только её рыдания. Это всё, что она делает, когда приходит — стоит и безмолвно льёт слёзы, глядя на него. Единственный, кто появляется здесь без единого звука — Ло Бинхэ. Он полагает, это оттого, что чудовищу доставляет особое удовольствие просто глядеть на изуродованную развалину, в которую он превратился.       У существа хватает наглости кашлянуть, пытаясь привлечь его внимание. Из окровавленного рта едва не вырывается шипение: "Если ты так жаждешь чужих взглядов, тебе для начала следует убедиться, что у твоих пленников есть силы поднять для этого голову".       Но какой в этом смысл?       Это не заставит его тюремщика накормить или напоить его, или позволить ему отдохнуть, а не просто висеть здесь куском окровавленного мяса. Не то, чтобы он строил иллюзии насчёт возможности расслабиться. Боль настолько невыносимая, что ему едва удается лишь время от времени ненадолго смежить веки, погрузившись в болезненное полузабытьё, прежде, чем боль вновь даст о себе знать так, что он снова начнёт давиться собственными, застревающими в горле мучительными стонами. В любом случае, даже если бы он сейчас захотел поговорить, то не уверен, что смог бы. Его отёкший язык едва ворочается во рту и отказывается подчиняться, после того, как днём его вырывали и снова прикрепляли полдюжины раз, когда он осмелился не согласиться с изложенной зверем версией событий.       Шаги приближаются, существо подходит ближе, и он собирает последние силы, чтобы подавить непроизвольную дрожь. Он не позволит зверю увидеть свою слабость. Такие люди наслаждаются страхом, который они внушают. Он встречал таких всю свою жизнь. В Ло Бинхэ нет ничего, с чем бы он не сталкивался раньше, ничего особенного: небесный демон или простой смертный, император или нищий — все люди такого сорта подобны друг другу.       Перед ним на земле стоит предмет. Большой, вместительный, с крышкой, украшенной искусной резьбой, изготовленный из дорогого дерева ларец. Он чувствует подступающую панику: что бы ни находилось внутри него, хорошего ждать не приходится. Никогда не приходится. По всей вероятности, сейчас ему преподнесут какое-то новое орудие пыток.       — Шицзунь знает, что этот скромный ученик хранит в этом ларце? — тянет существо сладко, и голос его сочится патокой притворной доброты и послушания, словно в насмешку над тем, какими могли бы быть их отношения, если бы чудовище не было полудемоном, а он был бы слепым, мягкосердечным идиотом.       Он не отвечает. Он не в настроении потакать монстру.       Раздражённый рык, — и демон пинком открывает ларец, царапая его безупречную поверхность.       ...!!!       Окружающий мир плывёт и кренится вокруг него, словно готовый обрушиться, погребя его под своими обломками. На миг подкатывает тошнота, но желудок его уже давным-давно пуст, и он лишь сглатывает внезапно обжегшую горло желчь. Он не может позволить чудовищу понять, как сильно он потрясён.       Безумие.       Тощие, бледнее бумаги, кожа настолько истончилась, что сквозь неё, как сквозь лёд на замерзшей реке, проступает сеть капилляров, с ошмётками свисающей плоти по краям рваных ран — его тело изголодалось по ним с момента их разлучения, — и там, там! — вывороченные из суставов, торчащие кости его бёдер. Его бёдра. Его ноги.       — Хочешь, чтобы я снова вернул их на место? — спрашивает зверь, изо всех сил стараясь звучать человекоподобно. — Я сохранил их для тебя в целости и сохранности.       Его первая попытка заговорить проваливается: пересохшее горло не исторгает ничего, кроме хриплого карканья. Во рту сушь, губы потрескались до такой степени, что он чувствует, как струйка крови стекает по подбородку от одной попытки ими пошевелить, и что-то там, в глубине, болит. В тот раз зверь, вырывая ему язык, сломал несколько зубов, но он старается не думать об этом, игнорируя резкие вспышки боли, настойчиво дающей о себе знать. Он сглатывает, сплевывает, задыхается и пытается еще раз: — Думаешь, я дурак, зверь? — Существо от него явно чего-то хочет. Вероятно, услышать, как он умоляет — только для того, чтобы отказать в ответ на мольбу. Подобные ему люди получают наслаждение от такого рода издевательств.       Умоляй меня не бить тебя. Умоляй не причинять тебе боль. Умоляй не насиловать.       Хах. Всё это старо как мир. Ло Бинхэ не привнёс ничего нового и оригинального в череду его страданий.       Повисает пауза, и на мгновение ему хочется, чтобы у него хватило сил поднять голову и взглянуть в рожу зверя — но это желание мимолётно и тут же вновь покидает его. К чему всё это?...       В конце концов, монстр снова заговаривает: — Я собирался заставить тебя написать письмо твоей собственной кровью Юэ-Чжанмэню. Мы с тобой оба знаем, что я могу причинить тебе достаточно боли, чтобы заставить подчиниться. Я хотел послать их ему в подарок, чтобы доказать серьёзность своих намерений, — его голос звучит так буднично, словно он говорит о погоде, а не о чём-то столь чудовищно жестоком и варварском.       — …Собираешься устроить ему ловушку? — выдаёт он после мучительной паузы, с трудом ворочая языком. — Ему всё равно. Он умыл руки. Он не дурак и не придет за мной.       Он думал, что зверь удовлетворится смертью Мин Фаня и его собственными страданиями и оставит в покое школу. То, насколько всей его боевой семье было на него наплевать, было ясно как божий день с самого начала: как все они наперегонки бросились осуждать его! Они ему не друзья. Даже не союзники. Его собственная идиотская преданность им рождена из его же мазохизма, упрямства и глупости, вот и всё.       Он старается не думать о бедном Мин Фане. Мальчик не заслужил такой смерти. Он был хорошим ребёнком. Его главный ученик не был виноват в том, что, в конце концов, его шицзунь отравил своим присутствием пик Цинцзин так же, как он отравил всё остальное, к чему когда-либо прикасался. Ему никогда не следовало позволять Мин Фаню связываться с маленьким демоном.       Существо смеётся: — Ты говоришь, что Юэ-Чжанмэнь не дурак, но разве он всегда не доказывал обратное тем, что приютил тебя и покрывал твои злодеяния? Все знают, что он был расположен к тебе. Даже слишком: я сам это слышал. Раньше я думал, что ты его каким-то образом шантажировал, но, возможно, всё объяснялось гораздо проще: тогда на тебя действительно было приятно смотреть.       Если бы только в нём оставалось хоть немного лишней крови, то она хлынула бы сейчас изо всех цицяо — Какая мерзость! — Ци-гэ был чем угодно, только не такого рода чудовищем. Он знает себя и знает, каких мужчин он привлекал. Даже не он сам по себе, но было в нём нечто такое, что действовало на садистов подобно магниту. А Ци-гэ не был садистом. Он бы не стал... Он понял это — то, что тот с подобным прежде никогда в жизни не сталкивался — ещё тогда, когда его самого только заковали в темницу. Его реакция — шок, тоска, страх и отвращение... Если бы Ци-гэ был садистом, он бы не испытал при виде его подобных эмоций.       — Он придёт за тобой…       — Я не буду ничего писать для тебя! — выплёвывает он с отвращением, перебивая зверя, хотя и знает, что того это разозлит.       Пауза. Крошечная. Зверь собирается с мыслями, стараясь скрыть минутное замешательство: — Он всё равно придёт, если я пошлю ему содержимое шкатулки. Сначала я сниму оберегающие талисманы, так что твои ноги начнут гнить, и даже Му Цинфан не сможет снова приделать их на место — не то чтобы у него и без того был шанс — потому, что Юэ-Чжанмэнь придёт за тобой и умрёт под дождём из отравленных стрел, и когда его не станет, я сожгу дотла горную школу Цанцюн.       Зверь точно знает, о чём говорит: он явственно слышит это в его голосе. Словно демон смакует какое-то приятное воспоминание об уже однажды слушившемся...       — Чего ты от меня хочешь? — хрипит он. Что-то должно за всем этим крыться. Посул вернуть ему ноги. Чудовище очевидно пытается манипулировать им, но он никак не может понять, какова конечная цель этой манипуляции.       Тихое урчание. Заинтересованное. Довольное. Он сам позволил загнать себя в ловушку чудовища, не так ли? Только какой у него был выбор?       — Значит, шицзунь, всё-таки, человек, — вслух размышляет зверь, но затем тон его резко меняется, темнеет, неустойчивый и непредсказуемый, как сам демон, с тех пор, как вернулся из Бездны. — Уже слишком поздно для того, чего я хочу. Я не могу получить то, что хочу… — он слышит, как шаги приближаются.       Он замирает, готовый к новой порции боли… В поле его зрения попадает рука, и он не может сдержать себя, чтобы не отшатнуться, когда его лицо обхватывают цепкие пальцы и скользят по щеке, оглаживая. Сломанные зубы отзываются вспышками острой боли, когда рука проводит по коже, задевая участки кожи над ними. Часть его хочет рыдать, хочет кричать, хочет, чтобы всё это прекратилось, но любая демонстрация того, как ему больно, только усугубит страдания.       К счастью, зверь перестаёт его трогать и отступает на шаг.       — Что шицзунь может предложить этому скромному ученику, чтобы заставить его пересмотреть свои планы?       Вот оно: должно быть, это и есть ловушка! Зверь хочет, чтобы он умолял, просил и унижался, предлагал всё, что у него осталось. И всё, что он предложит, будет отвергнуто, не так ли? Всё делается лишь для того, чтобы заставить его понять, что он больше не в силах что-либо изменить. В том, чтобы ткнуть его носом в его теперешнюю полную беспомощность (как будто он и так ещё этого не понял!).       Ему следует игнорировать это. Ему не нужно идти у зверя на поводу, но проблема в том, что Ло Бинхэ нашел единственное уязвимое место в его броне. Было бы глупо сейчас лгать себе, прикидываясь, что ему всё равно, даже если раньше он именно так и поступил бы. Сейчас он слишком сломлен, чтобы цепляться за ошмётки гордости. Он с радостью умер бы, чтобы сохранить жизнь Ци-гэ. Хуже того, — он бы счастлив был валяться в ногах, унижаться и умолять, если это поможет спасти этого человека. Его мысли метались в отчаянной попытке найти хоть что-то, что у него осталось и что он мог бы предложить зверю в обмен на проявление милосердия к единственному человеку, которого он в своей жизни…       Очевидно, в постели он зверю не нужен, потому что демон уже сделал бы это с ним, если бы захотел. И он никак не смог бы этому воспротивиться. Он часто задавался вопросом, почему его бывший ученик никогда не допёр мозгами до такой пытки, независимо от того, привлекал ли он Ло Бинхэ хоть сколько-нибудь (и он догадывался, что нет). Но подобное надругательство над ним означало бы для него боль и унижение, в чём демон, судя по всему, был исключительно заинтересован. Честно говоря, всё это казалось ему почти забавным, потому что, если бы зверь заставил его, он, скорее всего, закончил бы тем, что плакал, умолял и унижался бы всеми возможными способами. Именно так, как и мечтал Ло Бинхэ.       Проблема заключалась в том, что единственное, что он мог предложить, это своё тело. Ничего другого у него не осталось. Всего остального его лишили: когда-то он был одним из самых прославленных заклинателей своего поколения, а сейчас... Вряд ли он может предложить монстру что-либо сейчас, особенно, когда Ло Бинхэ, похоже, в основном полагается на демоническое совершенствование, и его мастерство значительно превосходит всё то, чему его самого когда-либо научил У Яньцзы…       ...Ооо       ...!!!       О, да! Он ведь может в самом деле кое-что предложить, не так ли? Кое-что редкое и уникальное, что — он уверен — мальчишка не смог бы получить ни от кого другого. То, чем он поклялся себе никогда больше ни с кем не делиться.       Эта мысль заставляет его собрать последние силы, чтобы приподнять лицо и на секунду вглядеться в стоящую перед собой фигуру зверя, прежде чем снова уронить голову на грудь.       Всё по-прежнему. Проблемы очевидны и бросаются в глаза любому, кто не слеп, хотя зачастую кажется, что окружающие не способны заметить то, что очевидно ему самому.       Зверь, судя по всему, является заклинателем чистой ян: таким же, как У Яньцзы, но не в пример более сильным. Ян, — но потерявший внутреннее равновесие и усугубивший ситуацию из-за взрывоопасного сочетания: конфликта собственной ян и демонической ци, исходящей от его чудовищного меча.       Совершенствующие чистую или преимущественную ян — такие как Ло Бинхэ или У Яньцзы — могут иметь устойчивую, прочную основу, подобную той, которая когда-то была у Лю Цингэ. То же самое с совершенствующими чистую или преимущественную инь — такими, как он сам. Проблема всех им подобных подстерегает в самом начале заклинательского пути и заключается в избрании практик, не подходящих для их типа энергии, а вовсе не в самой природе их ци. Что ж, проблема зверя была не в этом, поскольку к тому времени, как он упал в Бесконечную Бездну, его энергетический фундамент был стабилизирован и он неуклонно прогрессировал, становясь одним из лучших в своем поколении. Нет. Похоже, главная проблема зверя — этот меч.       С первого взгляда на Ло Бинхэ, вернувшегося из Бездны, он мог сказать, что зверь каким-то образом повредил своё совершенствование, и когда он увидел его чёрный меч, то смог точно определить, что именно произошло, а также получить хорошее представление о том, как это должно было отразиться на звере. Дело здесь не в слабости самого мальчика, считающего, что Синьмо естественным образом вывел бы из равновесия любого совершенствующегося, за исключением, возможно, заклинателя чистой инь с идеальной основой и безупречным развитием, энергия которого могла бы его уравновесить.       Молодой заклинатель ян с нестабильной историей совершенствования, к тому же, вероятно, — пребывавший в депрессивном и дестабилизированном состоянии, когда покорял меч... У него не было никаких шансов осуществить гармоничное единение с мечом. В таком виде меч скорее паразит, чем верный спутник, питающийся тьмой зверёныша и ещё больше разбалансирующий его совершенствование.       Есть шанс, что ему удастся распутать этот клубок. Вполне возможно, что он сможет уравновесить энергии обоих — и зверя, и меча — а также преобразовать их связь в нечто более здоровое. Он знал это с первого момента, как только увидел проблему. Знал — и не собирался ничего предпринимать, потому что у него не было причин заботиться о предательском демоническом отродье и не было желания проходить через унижение, что непременно потребовалось бы, согласись он пойти на это.       Даже если бы Ло Бинхэ не предал их всех на Собрании Союза Бессмертных, что привело к гибели стольких учеников, даже если бы их отношения были такими, какими могли бы быть — учитель и перспективный ученик — он не смог бы себя заставить предложить ему себя в таком качестве. Ни предложить себя кому-либо другому, за исключением, разве что, Ци-гэ, но разумеется, Ци-гэ никогда в таком не нуждался, да и не захотел бы от него подобного, даже в случае необходимости...       Быть использованным в качестве человеческого котла — это не то, чем мог гордиться уважаемый бессмертный. Это не то, в чем признался бы любой уважающий себя заклинатель. Подобная практика, как правило, наносила глубокий ущерб совершенствованию жертвы, причем настолько серьёзный, что ни один совершенствующийся с именем никогда бы не подумал, что подобный опыт в прошлом мог иметь кто-то из его соратников. После такого обычно не выживали. То, что его самого употребляли подобным образом, оставалось позорным пятном на его репутации с тех самых пор, как он убил У Яньцзы.       Что бы тот ни говорил, он был уверен, что У Яньцзы хотел лишь воспользоваться им и иссушить, в стремлении исправить своё ущербное совершенствование. Ведь его ученик обладал уникальной особенностью, что позволяла ему не только выжить после подобной пытки, но даже в процессе контролировать поток чужой ци через свои меридианы и сознательно корректировать, распутывать узлы, исцелять, улучшать, усиливать. С его участием процесс не ограничивался бесцельным расхищением силы, которым он обычно являлся. Это происходило на уровне инстинктов. Несколько раз ему хотелось нанести ещё больший урон, повредив совершенствование У Яньцзы, но в тот момент он не мог заставить себя сделать это. В тот момент он не мог остановить себя, полностью сосредоточась на помощи тому, кто его использовал.       Он подозревал, что это было больше похоже на парное совершенствование, чем на то, что обычно происходит с человеческим котлом — не то чтобы он точно это знал: в жизни он ни с кем не совершенствовался в паре да и не хотел никогда. Или, по крайней мере, думал, что не хотел. Но в то же время, это коренным образом отличалось от парного совершенствования, ведь в нём не было равного обмена энергиями. Процесс был полностью односторонним. Он сам не получал от этого никакой выгоды. Всё, что ему оставалось в итоге — истощенные запасы ци, разрушенные меридианы и ещё более глубокие нарушения в совершенствовании. У Яньцзы же — напротив: прогрессировал скачками и был очень близок к формированию золотого ядра, когда произошла та роковая встреча с Ци-гэ.       Конечно, с Ло Бинхэ это могло и не сработать. Возможно, совместимость ци У Яньцзы и его собственной была случайной... Но сейчас он не может позволить себе подобных мыслей. Чтобы убедить другого, он должен твёрдо верить, что у него есть что-то, что он может предложить, чтобы спасти Ци-гэ.       Горькая улыбка заиграла на пересохших губах, сопровождаемая свежей кровавой струйкой, брызнувшей из трещины на коже.        — Я могу стабилизировать твою связь с мечом, вот, что я могу предложить тебе взамен, если ты поклянёшься никогда не причинять вред Юэ Цинъюаню.       Он бы попросил пощады и для школы Цанцюн, но лишний раз давить на зверёныша было рисковано, и если уж он должен выбрать только одно, то предпочёт того, кто ему дороже всех в этом мире.       Долгое-долгое мгновение зверь ничего не говорит. Когда он наконец вновь заговаривает, его голос звучит растерянно, словно он ожидал чего-то другого: — Что ты имеешь в виду? Ты предлагаешь накормить мой меч, шицзунь? Синьмо нуждается в большом количестве инь, и я не уверен, что ты сможешь его насытить.       Он не спешит разуверять зверя. Монстру не нужно знать, что он — заклинатель чистой инь.       — Я предлагаю... — уверенность на мгновение покидает его, и голос срывается. Он не должен позволить этому существу увидеть даже мгновение собственной слабости: — Я предлагаю услугу. Я предлагаю особую технику совершенствования. Я предлагаю помощь и возможность для тебя и твоего меча обрести равновесие друг с другом.       — Предлагаю, предлагаю... Что именно ты предлагаешь, шицзунь? — издевательский, насмешливый тон. Он всегда ненавидел, когда над ним насмехались. Все его попытки всю жизнь противостоять этому неизменно возвращались к нему плевком в лицо.       Он вздыхает, морщась от боли и жжения в легких.       — Я предлагаю тебе, зверёныш, нечто похожее на одностороннее парное совершенствование. Ты получишь все преимущества. А я не получу ничего.       — Парное совершенствование... — насмешка. Голос сочится ядом. — Ты хочешь заняться со мной парным совершенствованием, шицзунь?       — Конечно, нет! — он вспыхивает, от злости вскинув голову и на мгновение заглянув в чёрные, с красным отсветом, глаза зверя. — Ты хотел узнать, что я могу предложить тебе, чтобы ты пощадил Ци-... Юэ-Чжанмэня. Это всё, что у меня есть. Единственное, что я могу придумать!       — И ты думаешь, что трахнуть твою тощую безногую задницу — достаточный стимул, чтобы я пересмотрел свою месть? — смеётся чудовище.       — Я так не думаю! — рычит он, чувствуя, как жжёт унижение при одной этой мысли. Нет. Конечно нет. Сам по себе он ничего не может предложить, но... Он заставляет себя перевести дыхание и продолжить более спокойно: — Ты — Император, Ло Бинхэ. Ты — самый могущественный человек на свете. И, конечно, понимаешь, чем чреваты для твоей власти проблемы в единении тебя с твоим мечом?       — С чего ты взял, что я не смогу справиться с этим без твоей помощи? У меня просто не было времени сосредоточиться на этой задаче, слишком много завоеваний и побед, видишь ли.       Польстить ему. Такие мужчины любят, когда им льстят.       — Я не говорю, что ты не можешь. Я просто предлагаю свои услуги, чтобы облегчить и ускорить процесс, вот и всё...       — И если я приму твоё предложение, с чего ты решил, что этого будет достаточно для спасения жизни Юэ-Чжанмэня?       — Он не в ответе за мои деяния, — не то, чтобы он всегда чувствовал себя виноватым во всём, в чём его обвинял зверь или весь заклинательский мир, но какой бы ни была правда, Ци-гэ невиновен.       — Каждый, кто когда-либо укрывал тебя, каждый, кто когда-либо защищал тебя, несёт свою долю вины, — шипит зверь, но затем замирает, и на мгновение наступает тишина, которую он не знает, как истолковать.       — Хорошо, шицзунь. Мы попробуем твоё одностороннее парное совершенствование, и если оно произведет на меня впечатление, если оно сделает то, что ты сказал, то этот ученик избавит Юэ-Чжанмэня и горную школу Цанцюн от своей справедливой и заслуженной мести, а если нет... — зверю не нужно продолжать. Он и так всё прекрасно себе представляет.       Он хочет вымолить заверения, хочет заставить зверя поклясться всем, что ему дорого, хочет использовать заклинательство, чтобы связать его обещанием — но не может даже произнести подобное вслух. Если демон воспримет его слова как вызов или провоцирование на конфликт... Зверь приближается. С его губ срывается сдавленный хрип, прежде, чем он успевает его сдержать.       Нет. Только не так, не сейчас!       Даже если Ло Бинхэ садист и его заводит боль, то грязь и нечистоты не могут его не отвратить... Ему нужен отдых, ему нужно освободиться, прийти в себя, ему нужна хоть какая-то сила, чтобы это сработало...       — Мне нужен доступ к моей ци! — кричит он.       Задумчивое, неясное бормотание. Зверь тянется вниз к ларцу: — Сначала я верну это на место, — говорит он. — И приведу тебя в порядок. Не уверен, что мне понравится одностороннее двойное совершенствование с кем-то, кто выглядит и воняет как давно разложившийся труп.       Он едва сдерживает порыв поблагодарить зверя, но за что его, собственно, благодарить в этой ситуации? В следующее мгновение монстр грубым тычком возвращает одну из его ног на её законное место, а когда у него вырывается вопль, рот его тут же затыкает чужое запястье, но кровь продолжает хлестать, и он задыхается, захлёбываясь криком, а окружающая темнота разрастается, пока наконец полностью не поглощает его сознание.