декабрь и декаданс

не меняется. абсолютно ничего, блять, не меняется. каждый день что не пробуждение, так под боком кира; что не завтрак, так быстро сделанная, нихуя не сытная и противная каша; что не взгляд, так сочувствующий, такой, будто серёжа – ребёнок без конечностей, а кира приставили к нему, чтобы помогал и содержал. содержанием это в принципе назвать сложно: акума работает, несёт деньги, а кир дома сидит, лежит, стоит – вот разнообразие! счастье, если пыль протрёт или соизволит дойти до ванной, чтобы привести себя в порядок. совместная жизнь начала надоедать. и если, будучи школьником, серёжа видел в этом человеке свой единственный выход и путь к свободе, то сейчас видит лишь якорь, тянущий ко дну. да, ему самому никогда не хотелось на обычной работе впахивать, мечтой было просиживать стул и играть во всякую хуйню, но лежащий на их общем диване взрослый мужик наглядно показывал, что случится в итоге и с ним. – мусор вынесешь? – там много? – на него обращается взгляд уставших карих глаз. от чего он так заебался, если не делал ничего весь блядский день? – я завтра вынесу, серёж, ладно? заебет. и ничего не сделаешь, только выходи и самостоятельно пропихивай пакет в мусоропровод. очень сложно было поднять жопу и дойти самостоятельно? а ведь кир реально цвёл, когда они сошлись. и вроде всё реально хорошо было: обещания найти работу, справиться вместе, отбросить прошлое и зажить наконец по-настоящему туманили мозг и сошли в нём же на нет сразу, как через месяц вместо перспективного человека, что стоял перед ним, появился вечно лежащий полутруп. он ничего не мог, не хотел, донельзя раздражал; казалось, что никто ему не нужен, кроме него самого и телевизора. даже завтраки по утрам стали безумной редкостью. на работу акумов пошёл из желания заработать денег: заебало жить впроголодь. было ещё одно желание, но скрытое, мутное такое, непонятное. противное. словно птенец, вырывалось черным клювиком из скорлупы постепенно, пока не проявилось полностью. отвращение. таскать коробки в супермаркете было скучно. наушники уже тысячу раз порвались и не работали, на новые нет денег. тихий бубнеж клиентов глушат мысли: такие разные, но почти все об одном. отвращение расправляет свои маленькие, слабые крылышки, делает первый взмах – уже летит, растёт, как на дрожжах, и приземляется на плечо. слишком близко к оголенному, не готовому к манипуляциям мозгу. оно поклюёт. кир был спасением, а стал бременем. настолько невыносимым и тяжким, что иногда, возвращаясь домой, серёже хотелось собрать вещи и съебаться к родне опять. там него пускай и не было своей комнаты, пускай и били за любой, даже малейший проёб, но содержали, не замечали украденные деньги и не вынуждали о себе заботиться, как о маленьком ребёнке. что преследует его все эти месяцы? любовь или привычка, поразившая мозг ещё очень давно и не соглашающаяся из него вылезать? существуют ли вообще те глубокие чувства, о которых они говорили ночами? подкреплена ли та серёжина инициатива? вздрагивает. тошнота словно подступает к горлу, пускай в желудке с утра пусто. что, нет? нет. точно нет! подростковый, неразборчивый и неопытный мозг определённо всё перепутал. купился на теплоту и заботу, захотел ощутить то, о чём говорили одноклассники с такой уверенностью, что даже верилось. а если у него это нет, то у кира что, да? было ли вообще принуждением то, что делал серёжа? курседов – взрослый человек, он сильнее и явно разумнее того, в ком в силу возраста бушуют гормоны. он должен был оказаться умнее того, кто так смело говорил о своих чувствах перед тем, как начать лезть. никакого былого тепла. выросшая птица по частичкам выклёвывает мозг, лезет в образовавшуюся дыру сама, заполняя в ней всё пространство. он тоже хорош, головой надо было думать, прежде чем лезть ко взрослому мужику, пускай он и казался тем самым; родители хороши, держать нужно было сильнее; но самой большой властью в этой ситуации обладал только кир. он мог легко развернуть ситуацию в совершенно иное русло и никто бы не пострадал, но он купился. повёлся. проникся чувствами к тому, кто ничего ещё не осознал, позволил всему этому произойти, ещё и себя в процессе выставлял главным пострадавшим. он болен. не стоило относиться к тому рассказу так легкомысленно. вдруг помимо агрессии тот удар «подарил» ему что-то ещё? коробки разобраны. смена давно закончилась. качели во дворе поскрипывают уже несколько часов: возвращаться домой совсем не хочется. дом ли это вообще, а не очередная тюрьма, куда он сбежал из тюрьмы другой, менее жестокой, разве что? уже несколько дней так. недель. месяцев. даже в морозы идти греться не хочется, потому что придётся лечь рядом с ним. терпеть его объятия и рассказывать до бесконечности, пока он будет молчать, но внимательно слушать. раньше это нравилось, но сейчас напрягает. зачем вообще о чём-то говорить, если отреагируют лишь сухим «понятно» или чем поскучнее? серёжа обрастает друзьями. максим таскает по хатам, конечно, место не самое лучшее, но комфортное; на работе бабушки за кассами в перерывах рассказывают истории из жизни, а молодые перебрасываются шутками, с которых серёжа искренне смеётся и даже выпадает из мыслей на несколько минут. но все расходятся каждый вечер, приходится возвращаться домой. акумов ярко и ясно помнит, как однажды, напившись, уснул непонятно где, и как же приятно оказалось просыпаться с больной рукой и шеей где-то на полу от громкого звона будильника! вот тогда и стало понятно, что где угодно, но не с ним. не с тем, кто ничего не может и не хочет; не с тем, кто очевидно болен и позволяет ничего не понимающим подросткам творить то, что им вздумается, получая от этого удовольствие; не с тем, кто ничего не представляет из себя как личность и до бесконечности гниёт, гниёт, гниёт. другу написал. спешит домой впервые, и яркие солнечные лучи его состоянию поддакивают, хвалят, гладят по щекам и рукам. два поворота ключа – он в квартире. отсутствие проветривания позволяло распространяться противному запаху затхлости, и звук какой-то телевизионной передачи в такт раздражающе ударил по ушам. – дверь закрой за мной. – серёжа быстро открывает шкаф, доставая из него школьный рюкзак. вещей всё ещё настолько мало, что все туда поместятся. – ладно. – кир едва заметно кивает. – ты ключи потерял? – нет. я ухожу. – куда уходишь? – съезжаю от тебя нахуй. – последняя кофта закинута в рюкзак. серёжа с лёгкостью застёгивает молнию и с явной нетерпимостью что в голосе, что в действиях, возвращается в коридор. курсед возникает там же мгновенно. молчит, как виноватый ребёнок, которого в угол поставили, мнётся; видно, хочет что-то сказать, боится, руки аж трясутся, но на это наплевать. сам виноват. – лучше бы я тебе вообще тогда не писал. – картина это вызывает лишь уже заевшее отвращение. акума, нащупав дверную ручку, дёргает за неё, но та не сразу поддаётся, словно отпускать не хочет. – написал и написал, серёж. главное, что больше не напишешь. не находит, что ответить. просто нечего. даже «да» сейчас кажется просто неподъемным словом для будто онемевшего языка. снова дёргает за ручку. ни взгляда назад больше: смело по лестнице вниз, прочь из этого подъезда, прочь от якоря на полных скоростях... можно куда-то вдаль, исследовать новые миры и знакомиться с новыми людьми, но пока серёжа выберет именно квартиру друга. слишком он устал после смены.