Водоворот(временно заморожен, я выгорела)

Мицки с сомнением смотрит на гору новой одежды, что ему приносят, и как госпожа Кушина носится с новыми вещами. Бесспорно — кимоно просто прекрасные, ещё и разные — некоторые однослойные, некоторые более традиционные — и все длинные, в чём раньше Мицки себе отказывал. И пусть они прекрасны, и он даже думать не хочет — сколько уже эти все вещи стоят, но всё равно не понимает — зачем столько. Это ведь действительно придётся каждый день надевать новое кимоно — и каждую ночь тоже — чтобы они не лежали в шкафу. Жалко ведь, если такая красота будет просто пропадать. Но и менять каждый день одежду… в общем, такое немного не по-Мицки, но он лишь молча сидит на краю кровати, смотря за этим балаганом. Противиться невозможно. И он ведь уже несколько раз гулял вечером по улицам Водоворота и не боялся! Вот из-за этого женщина и решила снова обновить его гардероб, который Мицки и до этого не перемерял весь… Но тут уж спорить было бесполезно, и даже Узукаге не вмешивался. Впрочем, этому мужчине и самому, кажется, не меньше нравится одевать Мицки, и он довольно рассматривает одежду вместе со старшей Узумаки. Мицки же остаётся просто молча сидеть и ждать, что в итоге его заставят надеть — «потому что красиво». И вот уже нежное розовое кимоно, как лепестки вишни, с будто растекающимися по нему красными плодами, было выбрано, и женщина раскладывает оставшееся на полки. Мицки же рассматривает кимоно, гладит приятную, очень нежную ткань и ждёт, когда его отправят одеваться. Зачем, правда, непонятно, вроде не собираются никуда идти, впрочем, это в принципе не мешает Узумаки наряжать его — вот с утра его уже раз пять вычесали и нацепили заколки-звёздочки. Тоже новые в его коробочке. — О, ещё вот шорты для купания. — Достаёт женщина что-то светло-серое из упущенной Мицки коробки. И правда… шорты. Просторные, светлые и… слишком короткие для него. Нет уж, пожалуй, он обойдётся без этого. — Так тепло, что стоит сходить на озеро днём, поплаваем вместе. — Щебечет госпожа, показывая это нечто Мицки и тоже складывая их на полку. В этом? Плавать? Мицки даже теряется и не слышит происходящего, потому что представляет, как будет противно надеть такое. Некомфортно. Эта одежда ведь такая маленькая… Хотя он вроде и знает, что люди плавают в таком, в купальниках, но сам подобное не наденет. Нет и нет. Даже будет шипеть, он даже сейчас непроизвольно сжимает рукава кимоно, потому что представив себя так, как выглядят люди на водоёмах, чувствует каким-то… вскрытым и опустошённым. Ужасно неприятное ощущение. Лучше он будет в кимоно плавать… — Не поняла, а где бельё? — Усердно роется в шкафу женщина в бесплодных поисках, — Где его бельё? Где его бельё, я спрашиваю?! Ты почему не купил, совсем совесть потерял?! — В миг взвивается женщина, поняв, что не найдёт это. Алые волосы взметаются вокруг, а сама она, кажется, футболкой, лупит Узукаге. — Ай! Да за что?! — Кричит мужчина, стараясь увернуться, но женщину в ярости это не останавливает, она замахивается и звонко бьёт футболкой по мужчине. — Какого ты творишь?! — Возмущённо кричит она, а у Мицки от увиденного останавливается сердце и дыхание. Удары на Узукаге сыпятся безжалостные. — Да хорош! Ну не было у него трусов! — Визжит избитый мужчина, бегая вокруг кресла и пытаясь увернуться от ярости женщины. Госпожа Кушина замирает, вроде бы успокаивается, но волосы так и висят в воздухе языками пламени. А когда она поворачивается к Мицки и, нахмурив брови, смотрит на него… сердце нервно трепещет. — Это как понимать, Мицки? Надо носить нижнее бельё! — Недовольно, уперев руки в бока, переводит она свой гнев на него. Мицки, кажется, леденеет, но резво, вперёд спиной отползает по кровати к её спинке, сжимаясь и прячась за одеялом, в ужасе пялясь на женщину. Дрожит, сжавшись под спинкой кровати. — Кушина… ты ведь его пугаешь. — Влезает осторожно господин Минато, женщина после его слов немного успокаивается, волосы уже не топорщатся, но она всё равно крайне недовольная. — Нижнее белье нужно носить, и если уж кто-то, — она разворачивается к Узукаге, чтобы снова его треснуть футболкой. — …не удосужился тебе купить их… — Она снова зарывается в шкаф, ища что-то. — Размер у тебя меньше, но, думаю, подойдут. Вот, наденешь пока Боруто, а я схожу куплю. Быстро. — Хмурит женщина брови, а Мицки отползает по стенке кровати вбок — туда, где балкон, с которого он вполне готов снова свалиться. — Ну, мама… — Не мамкай! — Снова взвиваются вверх алые волосы, когда синими глазами госпожа пронизывает Узукаге. Узукаге, который приседает за кресло. А Мицки же дёргается в сторону и падает с кровати на пол, жалея, что под ней нельзя спрятаться. — Кушина! — Повышает голос господин Минато, и почему-то кажется это очень и очень серьёзным. Мицки же паникует и вцепляется в Узукаге, что резво к нему подбегает, поднимая с пола. Не то что бы Мицки взаправду боится женщину, но… но можно на него не кричать? Пожалуйста. Он ведь ничего не сделал. И он цепляется в своего Узумаки, подрагивая. Все Узумаки вокруг сразу паникуют, пытаются его успокоить, но Мицки мёртвой хваткой держится за Узукаге и не отлипает от него, уткнувшись лицом в плечо. Его даже отодрать не могут, хоть руки сводит от напряжения, и, кажется, непроизвольно вылезшие когти где-то рвут футболку мужчины. Но он слишком выведен из покоя разгневанной женщиной, чтобы обратить сейчас внимание на такие мелочи. Просто хочется, чтобы на него не кричали. — Милый, прости, я не хотела тебя напугать. — Гладит его по спине женщина, когда Узукаге с ним усаживается на кровать, обняв и устроив у себя на коленях. — Только… расстроилась. Нужно ведь носить нижнее белье. — Мягко воркует госпожа, прижимаясь к спине. У Мицки от усилий сводит руки, но он всё ещё сидит, вцепившись в мужчину, и притворяется мёртвым, не реагирует на её поглаживания. Сердце ещё не успокаивается, взволнованное таким представлением. Но зато как же быстро вокруг меняются Узумаки… Больше женщина не возмущается, а осторожно его гладит, ничего не искрит, никто не кричит. — Ну, прости, миленький. Не бойся. — Прижимается госпожа Кушина к нему и целует волосы. — Такой хорошенький, не пугайся. — Её чакра уже мягкая-мягкая, как руки, которыми она всё его гладит. Его руки сводит, и он наконец-то их размыкает, хоть сведённые судорогой пальцы плохо слушаются, но мужчина быстро складывает его руки перед Мицки и прижимает к себе, легонько укачивая. Сердце тоже успокаивается, никто больше не злится, не кричит, Мицки оглушёно сидит, свернувшись, и его теперь усердно гладят. Это… странно. Очень странное ощущение от такого поведения. Но такая связь, цепочка точно западает ему в разум. Тем более, потом ему приносят целую мисочку спелой клубники, и он не замечает, как съедает всю. Приходит в себя, лишь когда миска пуста, а рука липкая от сока. И немного щиплет в уголках губ. Ещё его снова гладят, много, одевают в новое кимоно с вишнями и поправляют причёску, повторяя — какой он красивый. Мицки в каком-то отупении, сонном состоянии или детской наивности всё это слушает и принимает, выжигая это в своём мозгу. Чувствуя, как это прекрасно и спокойно. Хорошо-хорошо. Целый день он думает про случившееся, про поведение — своё и Узумаки — видя, что сегодня его и не оставляют одного, тиская, гладя почти без остановок. И как молнией в мозгу бьёт — если он попросит, если он заплачет, бросится, то с ним будут вот так носиться, для него всё сделают. Это… сбивает с толку и невольно, где-то на краю сознания, пугает. Но он только больше убеждается в этом, когда вечером вместо какого-то нормального ужина тихо выдыхает «клубника», когда отказывается есть готовую еду. Жалобно просит, обиженно. Узумаки от этого снова расстраивается, гладит и, конечно, не отказывает, говоря принести ему ещё клубники. У Мицки странные ощущения от всего этого, но отчего-то то, что его так прижимают и стараются после такого порадовать, кажется очень… желанным? Он не разбирается в этом чувстве, хоть оно и кажется немного не таким правильным, как должно. И что-то от этого ведёт разум Мицки не туда, потому что даже на следующий день, когда он вообще не переживает и спокоен, он всё равно, поддаваясь этому непонятному, жалобно хмурится и просит клубнику. И Узумаки так же вокруг него воркуют. Узукаге позволяет на завтрак обойтись этой ягодой, хоть и просит съесть немного горячих овощей, чай и снова гладит, будто Мицки плохо. И мужчина улыбается, облегчённо, радостно, когда Мицки согласно кивает, что ему хорошо, и собирает затем пазлы, когда клубника заканчивается. Он не знает зачем, но потом и дальше делает это «нечто», так же строит несчастное лицо, когда мужчина уходит по делам, отчего Узумаки снова расстраивается и обнимает его, обещая, что сейчас к нему придут. Затем он показывает грустное лицо госпоже Кушине, что, радуясь его желанию полезного, приносит ему клубнику. Потом после обеда он делает это же с Карин. Когда старшая женщина уходит, конечно. Он испытывает прочность. Испытывает своё положение и жалость Узумаки. Мицки это наконец-то понимает, когда через силу продолжает есть слишком вкусную клубнику. Через силу, потому что ему слишком много еды и в желудке тяжело. Но он собирается доесть — потому что вкусно, потому что он выпросил это, как делает собака. Он может манипулировать Узумаки, только лишь сделав грустное, милое лицо. Мицки бьёт в мозг это осознание, как молния, формируясь в ясное слово. Манипуляция, требование. Он понимает это, когда от клубники, от запаха, липкого сока на пальцах — тошнит. Голова становится тяжёлая, всё почему-то чешется, а зубы, рот, вокруг рта — всё горит, как от кислоты. Тяжесть в желудке такая, будто клубника весит, как камни, кирпичи. И тошнит даже от запаха, от малейшего движения. А ещё от этого Мицки понимает, что жадный. Или скорее просто глупый… не умеющей управляться с собой, когда есть возможность жить. Он медленно, стараясь особо не тревожиться, встаёт, то и дело замирая от тяжести и тошноты. Относит миску с оставшейся клубникой — он не сможет её доесть даже принципиально — на стол и бредёт в ванную, тяжело опирается на раковину. От движений тошнит ещё больше. Он старательно дышит, включает холодною воду и долго моет руки, просто слушает её шум, успокаиваясь, умывает горячее лицо. Щёки красные, вокруг рта всё воспалено, зубы сводит от воздуха, стоит лишь открыть рот. Язык будто тоже разъело. Дурак. Он так увлёкся, так не умеет ничего, кроме выживать, взять, что можно, что просто не удержался и вот… Довёл себя же до такого. Дурак. Но, пожалуй, теперь он правда всё понимает. Холодная вода хоть немного помогает снять это жжение на коже, во рту, пусть от неё и сводит болью зубы, но он знает, что это быстро пройдёт. И, шатаясь, Мицки возвращается в комнату. Держится прохладной рукой за рот. Нелогично, но это помогает справиться с тошнотой. Как и то, что успевает вернуться Узукаге — радостный, с улыбкой, как обычно рядом с Мицки, но она быстро сползает. Узумаки снова беспокоится. Естественно. — Что-то случилось? Мицки, ты красный! Что такое? — Замечает мужчина, подойдя ближе, рассматривает его, проверяет. Мицки чешет руки сквозь кимоно, мужчина рассматривает его лицо, только больше пугается. — Это что такое? — Цепляется он в плечи, и Мицки мутит, он закрывает рот рукой. — Мицки? — Он неуклюже указывает на стол, и мужчина отворачивается. — Клубника? Что такого?.. Мицки, сколько ты съел? — Тошнит… — Отвечает он куда более понятно, чем можно было бы сказать о весе или количестве мисочек. Узумаки снова его осматривает, трогает щёки. Мицки резко начинает их чесать. — Мицки, нельзя же столько есть! От неё аллергия бывает! Когда… кто тебе дал только её так много… — Он вздыхает, усаживая Мицки на кровать. — Если хочешь, то да, ешь, но нельзя ведь так много, ты разве не почувствовал, что плохо стало? Надо сейчас маму позвать, таблетки выпить. Ну, зачем ты так? — Говорит мужчина, смотря на него сверху вниз. Расстроенно, переживая. Мицки глаза опускает куда-то ему на живот. Он не готов к этому разговору, он не хочет рассказывать всё то, что есть в нём, но… — У меня ничего нет… — Что? Мицки, я ведь дам тебе, что ты захочешь… — Не понимает и перебивает его Узумаки, присаживаясь на корточки перед кроватью, заглядывая в лицо. — Никогда ничего не было. — Не даёт ему продолжить Мицки, смотря в глаза… устало, пусто, болезненно. Он прижимает руку к тяжёлому полному животу, смотрит на мужчину тоскливо. Он всегда выживал, делал самый минимум, у него не было ничего, ему не был ничего позволено. Ничего не было. Он не знает, как с этим справиться, что делать — когда ему можно. Узумаки смотрит с непониманием, а потом тоже становится печальным. Сжимает горько губы. Голубые глаза, кажется, понимают Мицки. Его такой короткий, но полный ответ. Узумаки наклоняет сперва голову, а потом поднимается и обнимает его. Долго. Осторожно. Надёжно. — Я за мамой, тебе нужно от этого лекарство, а то хуже станет. — Спокойно отпускает его из объятий мужчина и отходит. Мицки после этого мига, когда было только тепло и безопасно, начинает снова чесаться, снова чувствует — как горят, болят лицо и рот. Тоска глухо гудит внутри, но собирается заткнуться на долгое спокойное время, пока Мицки будет жить здесь. Госпожа Кушина прибегает в комнату первая, сразу с таблетками, мазью, что наносит на щёки, и долго взволнованно держит над ним руки, покрытые зелёной чакрой. Мицки тихо сидит, ждёт, не двигается, борясь с тяжестью своей глупости и тошнотой в животе. Лицу становится прохладно, тело тоже перестаёт чесаться, женщина успокаивается и начинает хмуриться недовольно. — Ну, нельзя ведь так, как ты только умудрился это проделать. Теперь следить надо, что тебе приносят. — Мам, не надо… — Прерывает её Узукаге. Женщина молча, но недовольно поворачивается к нему — чувствует, что было ещё что-то, и потому ждёт объяснения. Мужчина же переводит взгляд на Мицки. Это нечто печальное, душное висит вокруг них. Но Мицки запрокидывает голову, смотрит на женщину, что и недовольна и беспокоится, и опускает лицо, утыкаясь ей в живот, цепляется за зелёную юбку. Женщина вздрагивает, замирает на мгновение, а потом осторожно, нежно гладит его по волосам и плечам. Он сейчас не манипулирует. Он сейчас честен. Откровенен перед ними, пусть ничего и не говорит. Он понимает всё, что сделал, что делают они. Осознаёт уже наконец-то себя здесь и прижимается к женщине. Мицки благодарен им. Рад. И прощается с прошлым, оставляя его где-то глубоко, очень далеко. После этих объятий и поглаживаний в желудке, правда, всё ещё тяжело, но ничего не чешется, рот и щёки не горят больше, и он послушно ложится в кровать, прикрывая глаза от поглаживаний. Лишь ночью старается не шевелиться, чтобы не тошнило. Утром он, правда, отказывается от завтрака, лениво раскинувшись на подушках, и даже морщится непроизвольно, когда мужчина предлагает. — Ну, ты вчера объелся клубники, но сегодня нужно поесть, тем более это бутерброды. Немного. — Мицки лишь отворачивается, трогая всё ещё тяжёлый живот. Он ведь и в той деревне, где впервые пробовал сладости, тоже объелся. Тошноту от шока он правда игнорировал, да и был рад, что скоро всё закончится, но ещё несколько дней он ощущал эту тяжесть. Вот и сегодня тоже, естественно. — Мицки. — Слегка недовольно зовёт мужчина. — Не хочу. Узумаки вздыхает. — Пожалуйста, только не вредничай, нет особо страшного от того, что ты много съел, но и отказываться теперь от еды — не хорошо. Не хочешь сейчас, то ладно, позже тебе принесут, на обед, а сейчас нужно выпить таблетку — щёки у тебя ещё красные. — И снова всё чешется ещё, кстати. Потому таблетку он берёт, но вот выпить даже чай не может толком. — Хорошо. — Улыбается после этого мужчина, сам забирая у Мицки чашку чая. — На обед принесут тебе немного супа с лапшой и мясом. — Мицки только морщится. — Нет. — Если сейчас не хочешь, хорошо, но к обеду надо будет поесть. — Не нужно. — Мицки, это неразумно — объедаться, а потом голодать. Не надо так делать. — Я могу не есть долго. Узумаки от этих слов почему-то сжимает зубы как-то горько. — Не нужно так делать, покушаешь немного и будет хорошо, а хочешь, сделают бутерброды. — Нет. Мужчина нервно вдыхает. — Послушай, — он придвигается ближе, поправляя чёлку, чтобы заставить смотреть в глаза. Мицки невольно замирает в растерянности, вдруг понимая, что они общаются. Сидят и разговаривают, а Мицки ещё и… пререкается. — Не нужно так делать. Незачем себя так… гонять. — Снова говорит мужчина, но так скованно, подбирая слова, будто не зная, как сказать. Мицки моргает, переваривая целый разговор, что не боится Узумаки и может сказать что-то. Отвечать. — Но мне не надо… — Растерянно, но честно отвечает он, не понимая — зачем сегодня мужчина его хочет уговорить. Это ведь не те дни, когда Мицки хотел исчезнуть и просто не мог есть целыми днями. Узумаки хмурится, долго что-то думает. — Хочешь сказать… это твоя особенность? — Мицки кивает, продолжая тихо сидеть и держать внимание на мужчине, хоть, вероятно, лицо у него… растерянное, непонятливое. Во всяком случае, Мицки сам себя так чувствует. — Хорошо… — Задумчиво отвечает мужчина, хмурится, глядя куда-то в сторону, но гладит, задумавшись, ещё щёку подушечками пальцев. Он моргает, приходя затем в себя и фокусируясь на Мицки, и гладит щёку уже осознанно, заправляет прядь за ухо. Которая, впрочем, выскальзывает за секунду. — Хорошо. Если не нужно, ладно… Но хотя бы ужин или завтра надо поесть — тебе не нужно ходить голодным. — Серьёзно говорит ему Узумаки, Мицки растерянно хлопает глазами, не понимая сути. Это ему есть не нужно. Но люди-то едят. Потому он всё же кивает, слушаясь мужчину — поест потом. Да и вкусно здесь… — Сегодня пойдёшь куда-то? — Мягко улыбается Узумаки после этого, потрепав чёлку на лбу. Мицки качает головой и валится на подушки — в желудке тяжело и двигаться не хочется. — Хорошо. — Только шире улыбается мужчина и так мягко, будто есть что-то радостное в том, что Мицки тихо лежит в кровати. Хотя, может, и есть, просто он сам не понимает, но прикрывает глаза, принимая поглаживания. И снова в этом моменте становится тихо, уютно, нежно. И как по нервам бьёт какая-то громкая, резкая трель. Разрушая покой, словно каким-то взрывом. Мицки вскакивает испуганно, и мужчина тоже вздрагивает, нервно дёрнувшись. — Етить! Тихо, спокойно, это телефон просто. — Сам испугавшись неожиданности, слегка надавливает мужчина на плечи Мицки, заставляя лечь обратно. Он так напряжённо и замирает, слыша в ушах этот звон и заполошное сердце. — Просто телефон, не страшно. — Быстро бросает мужчина и, вскакивая, резво бежит к комоду, прижимает к уху трубку, и ревущий звон сразу прекращается. Теперь Мицки выдыхает и пытается расслабить судорожно сжавшееся тело. — Да иду я, иду, не нуди. — Бурчит недовольно Узумаки и со щелчком кладёт трубку обратно, возвращаясь к Мицки. — Я сам испугался, что он позвонил, давно такого не было. — Улыбается он, трепля волосы Мицки. — Всё хорошо? У меня там дела, так что буду занят, знаешь, как включить телевизор? — Мицки послушно на всё кивает, хоть телевизор не будет включать, отчего мужчина улыбается и снова присаживается рядом. — Там есть много интересного, посмотри немного, и пока не будешь сегодня гулять, может, придумаешь, что бы ещё сделать? Раскраски тебе, кажется, немного надоели. — Мягко улыбается Узумаки, нависая сверху, а Мицки и правда понимает, что последнее время не так много раскрашивал. Да и пазлы немного надоедали. Подумать только… раньше у него не было абсолютно ничего. Совсем. А теперь ему скучно, хотя есть столько картин, мячики. — Помнишь, что я говорил, чтобы ты нашёл себе занятие, да? Можешь придумать ещё что-то. Или подумать, как мы пойдём на озеро, в деревню погулять. — Гладит его Узумаки и уже всё-таки резво убегает, переодевшись в ванной. А Мицки лежит в тишине, пялясь в потолок. Он снова чувствует себя странно, от всех вчерашних происшествий, от такого долгого разговора, когда Мицки действительно отвечал и смотрел на Узумаки. Это ново. Непонятно ему до конца, но он определённо меняется, точно понимает, что вот теперь он живёт здесь. И даже как-то не хочется думать, что, вероятно, это продлится недолго. Всё равно, ведь сейчас ему хорошо. Разве что этот звонок телефона и тяжесть в животе немного вызывают дискомфорт, но в целом Мицки доволен. Спокоен. Даже когда просто бесцельно валяется в кровати, разглядывая своё алоэ — с раскрасками и пазлами он не проводил уже столько времени, смотря на сочные листья, но точно не забывал его. И маленькое сокровище понемногу росло, держало свой сочный цвет, радуя Мицки. От этого, и после спокойного лежания, какие-то переживания совсем утихают. Пусть Мицки ещё не всё понимает, не совсем знает, как себя вести, как отвечать, но не переживает уже. Хоть и совсем не готов, что после того как придёт госпожа Кушина с Карин, проверит его, спросит про таблетки и погладит, то затем подвинет ближе стопку очередной одежды. Нет, с таким он, в принципе, тоже смирился уже, хоть откровенно не понимает, зачем ему столько, но вот к тому, что женщина исполнит свои угрозы и принесёт ему нижнее бельё — он готов не был. Лучше бы это были снова какие-то дорогие украшения… потому что от этой маленькой вещи, от того, что она будет на нём, Мицки съёживается. — Давай, иди примерь, думаю, размер подойдёт. — Подталкивает его к ванной довольная женщина, впихнув в руки… это, бледно-серое. Двери за ним закрываются, холодная плитка сразу пронизывает стопы, а Мицки потерянно стоит и сжимает это в руках. Ткань мягкая, приятная, но… Но зачем? Он топчется нервно на коврике, теребя в руках бельё, удивляясь разным швам. Ему ведь так хорошо, Узукаге такое не волновало, так зачем сейчас? Хотя, может… это не так плохо? Он нервно вздыхает — ходят ведь люди в этом… Мицки терзается этими мыслями, но всё же, который раз перекрутив бельё, пробует его надеть. И это абсолютно точно не то, что он может терпеть. Нет, ни за что — он даже замирает, кажется, не в силах пошевелиться из-за того, что эта ткань будто сжимает. Парализует его. И такая растерянность приходит, обида — ему так не хочется этого, а его заставляют почти, что кажется несправедливо. Он судорожно стягивает бельё, найдя в этой обиде силы пошевелиться, и комкает его в руках, растерянно мечась взглядом по ванной, ища, где бы спрятать трусы. Нервные руки почти сразу тянутся к ящику под раковиной, и он, очевидно глупо, прячет их там, затем долго водя руками по ногам, через кимоно ощущая, что на нём ничего нет. Не будет ведь женщина проверять, верно? Да и трогать тут ноги тоже, должно быть незаметно. И после того как он снял трусы, спрятал их, снова ощущая своё обычное состояние, он успокаивается и усиленно делает как можно более адекватное лицо. Хоть и растерянное всё же получается, и волосы как-то панически торчат… Пускай, всё же он первый раз такое примеряет, так что достаточно нормально выглядит для такого. И он скованно кивает, стараясь не думать о спрятанном, вести себя нормально, когда женщина спрашивает — подошло ли бельё. К тому же, кимоно у него сейчас не такое тонкое, не невесомое, и есть лёгкие, нижние штаны, так что всё в порядке, незаметно под ним. И ничего, нормально всё. Приходится только и девушкам повторять, что есть он не хочет. Да и принципе ничего не хочет, а просто ждёт, что с ним будут делать дальше. Он ведь не может толком подумать, чем заниматься, как говорил ему мужчина, так что просто поддаётся красноволосым Узумаки. Но, кажется, и им скучно который раз уже делать ему причёски, лениво перебирать кусочки пазла. Или это Мицки так чувствует, осознавая, как время с ним какое-то вязкое, будто с тем нервным, напрягающим ожиданием, когда ещё раскалённое солнце выжигает мысли своим белым светом. Мицки теперь это со стороны видит, понимает и растерянно замирает, складывая руки на коленях. И что ему делать? Ему самому такое чаще всего не мешает, он очень давно свыкся с этими ощущениями, но как вести себя сейчас с Узумаки — не понимает. Ему нужно что-то сделать? Но что? Спросить? Опять же что? Да и как-то это пока не получается… Он лишь рефлекторно подаётся боком к женщине, когда она его гладит. Зато это её радует, и растерянный Мицки снова делает странное для себя, обнимая ее руку, утыкаясь в плечо носом. В конце концов, это ведь уже что-то, да и домашние животные так делают. Ластятся. Это и правда отчасти разбивает застывшее время вокруг Мицки, и госпожа радуется, Карин рядом тоже. И всё же снова потом всё как-то затухает, превращаясь в то же тоскливое ожидание, когда не сдвинуться. Но или этого действия Мицки было достаточно или им самим надоело просто сидеть, но это вялое состояние не успевает разрастись. Карин стаскивает Мицки на ковёр, лениво играть с мячиками, а госпожа Кушина перебирает книги в шкафах и на полках. И вроде уже всё не так зависло тягостным ожиданием. А затем и вовсе довольная женщина ложится прямо на ковёр, раскрывая альбом с фотографиями. Карин тоже пристраивается рядом с ней, а Мицки сидит, рассматривая яркие снимки. От цветов почти рябит в глазах, но Узумаки рядом тараторят о фотографиях, вспоминают, смеются, рассказывают ему разные истории, и это кажется радостно. Пусть даже у него трещит голова от такого потока и он не запоминает толком ничего, но радостно смотреть на яркие картинки и как там улыбаются Карин и Узукаге, от страницы к странице превращаясь от маленьких во всё более взрослых. Правда, Мицки замечает, что некоторых фотографий будто не хватает, но не обращает внимание. — О, а вот и Пушок! — Радостно тычет в фото госпожа Кушина. — Боруто его так обожал. — Улыбается она. А Мицки старается вслушаться и вглядеться в фото. — Он правда такой лапочка был, прелесть, такой забавный. — Щебечет женщина, рассматривая страницы, где и Узукаге и все остальные появлялись на фото с собачкой. Мелкой, пушистой, что почти аж круглой, с остренькой мордой, собачкой на тонких лапках. Её длинная шерсть рыжевато-жёлтая, торчащая вокруг, так походила на самого Узукаге, что Мицки даже удивляется. Будто бы они были специально подобраны — так похожи. И оба радостные, яркие, игривые, такие… живые. И что в голубых глазах, что в раскрытой пасти с торчащим языком и чёрных глазках было одно и то же рвение, радость, настоящая жизнь. Губы даже непроизвольно растягиваются в улыбке, от таких похожих существ. И ошейник в этой пушистой шерсти тот, что Мицки когда-то нашёл в одном шкафу. Как раз для такой прелестной маленькой собачки, что явно с восторгом бегала везде за мужчиной и вальяжно раскидывалась на кровати, пузом к верху. А от фото, где на собаку нацепили кроличьи уши и довольный мужчина держит её, как безвольную игрушку, и вовсе становится смешно. Так радостно, так уютно, счастливо. И собаку эту мужчина правда обожал всем сердцем. Как и, очевидно, она его, это даже на фотографиях видно. Да, теперь не странно, что и о Мицки Узумаки заботится, балует, позволяет отбиваться от рук. Манипулировать собой. И даже ничего не сказал на то, что Мицки изранил их в истерике, натворил столько всего. И пожалуй, после увиденных фото, Мицки снова думает, что это прекрасно быть вот так вот рядом с Узукаге. Побыть ему новой собачкой. Мицки даже может признать, что хочет, что это хорошо, потому что нельзя подумать другого от этих уютных фото мужчины и его драгоценного животного. Правда, в какой-то момент страницы в альбоме совсем стремительно пустеют — между ярких фото оказываются пустые куски бумаги, со следами оторванных фото. А в конце одно и вовсе действительно порвано. На оставшемся углу сидит всё та же довольная собака, радостно вывалившая язык, и виднеется чья-то кисть. Женская. И точно не госпожи или Карин — никто ведь не стал бы тогда рвать фото… И что-то в этом кроется тёмное, неприятное. Страшное, наверное. Иначе, отчего были бы уничтожены эти воспоминания? И Узумаки рядом тоже будто притихли, чувствуя что-то давящее, хоть и стараются игнорировать, не подавать виду. Мицки знает такое чувство, знает — что там нечто, что хочется уничтожить. Зарыть глубоко в темноте. Он сам — одна сплошная могила для всех своих воспоминаний, всей жизни, и он отчётливо видит, что и у Узукаге есть такое же тёмное. Чувствует. Но ему не следует этого знать, не следует лезть, и он сидит тихо, притворяясь тенью и рассматривая полупустые страницы, где время, кажется, подбирается ближе к настоящему. — Надо ещё те фотографии с Нового Года распечатать, наконец-то, и с дня рождения, в альбомы вклеить. — Легко, беспечно листает страницы госпожа Кушина, радостно улыбаясь. — И Мицки нужно ещё сфотографировать. — Вскидывается возбуждённая Карин. — Точно! Нарядить во всю эту красоту, и сфотографируем, когда пойдём гулять, на озеро тоже возьмём! Мицки немного теряется от такого. А, верно — он ведь теперь вместо собачки у мужчины, теперь он ведь радость Узумаки. Но как-то это даже не обижает, не кажется неправильным. Наоборот, отчего-то даже будто радостно, пусть и сбивает эта энергия, которой загораются Узумаки, смотря на него каким-то жадными, восторженными глазами. Но… ладно, пускай делают с ним, что хотят. И уже даже пустующие страницы не вызывают ощущение той темноты после этой новой идеи и восторга девушек, как они говорят, что нужно будет ещё сделать фотографий. Мицки согласен и чувствует покой, что всё правильно. — Надо уже и альбом обновить тогда, этот потрепался. — Задумчиво водит женщина по последней странице, там лишь одно фото с Узукаге и Нара, его помощником. Но стоят они рядом, близко, опираются друг на друга, спокойно и доверительно. — И мне, забит уже, пойдём поищем завтра? Или подождём пока Мицки согласится выйти в деревню? — Мягко улыбается ему девушка, и он снова непроизвольно теряется. И слегка нервничает — ночная деревня под присмотром Узукаге и АНБУ не то же, что и дневная. Хотя, впрочем, какая разница, если теперь вокруг нет тех, кто хочет его разорвать, а только Узумаки, которых он радует. Так что он, конечно, пойдёт, даже если ноги будут ещё дрожать. Но вот эта милая собачка точно ничего здесь не боялась и была самым любимым существом, а Мицки и подавно не стоит волноваться. Разве что сейчас, после таких насыщенных часов точно не следует делать ещё что-то изматывающее, и он лишь устало, размыто смотрит куда-то в альбом, плавая где-то в усталости от избытка слов. Вот к этому у Узумаки сложно привыкнуть. — На что смотришь? — Вырывает его из болота мыслей женщина. Мицки моргает, фокусируя взгляд. — Задумался? — Садится она рядом, прижимаясь плечом. Вроде того, да, задумался… Взгляд невольно, растерянно плавает по пустой странице и фотографии. Фотографии… что Узукаге, что Карин они родились в один день, вместе росли, но почему-то эти странные полосы на щеках лишь у мужчины. И больше ни у кого в этой семье. Странно… Женщина рядом будто бы ждёт ещё ответа, и он скованно тянется к фотографии, тыкнув пальцем в щёку с полосками. Неловко становится от такого, хотя это всего лишь фото, но, кажется, голубые глаза смотрят прямо на него, и становится почему-то неуютно. — М? — Непонятливо смотрит в альбом женщина, когда Мицки отдёргивает от него руку, пряча в рукав. Ну что за глупость — испугаться фотографии. — А, ты про отметки на щеках? — Догадывается женщина, и Мицки согласно кивает. — Это от Курамы. Познакомлю вас, тебе же нравятся животные, да? — Улыбается женщина, а Мицки теряется совсем. Это что вообще такое? Причём тут животные и какой-то… Курама? — Он же испугается. — Взволнованно приподнимается с пола Карин. — Не сейчас ведь. — Легко машет рукой женщина. — Но это будет забавно. Хм… наверняка, ты там какой-то бред слышал. — После лёгкой улыбки хмурится женщина, задумавшись. Мицки уже ничего не понимает. Особенно, когда госпожа закрывает альбом и откладывает его в сторону. Зачем тогда он что-то спрашивал?.. Но женщина передвигается по ковру к кровати, упирается в её бок спиной вытягивает на ковре ноги, похлопывая по ковру рядом. — Иди сюда. — Улыбается она, и Мицки приходится подчиниться. Но, устроившись рядом, он понимает, что это оказывается вполне удобно. Карин же так и остаётся лежать на полу, почти что перед ними. — Ты знаешь про хвостатых зверей? — Спрашивает женщина, взяв его руку и поглаживая. Мицки кивает. — Хорошо. Итак… *** Как так вышло, что Водоворот получил хвостатого зверя, история слишком давняя, и к этому разговору дела не имела. Факт лишь в том, что здесь жил в джинчурики сильнейший из зверей — девятихвостый, который и звался Курама. История же Кушины начиналась с её дедушки. Имея границу с Огнём, на воде, конечно, Узукаге хотел заключить с Хокаге мир, хотя бы перемирие, чтобы не развязывать войны, не делить морские воды. И вроде, поначалу, всё шло достаточно удачно — никто из сторон не предлагал многого, что было логично, но стремились не доводить до войны. Хотя Коноха и хотела получить хоть что-то — сам факт, что они не будут друг на друга нападать и мешать в делах, Огонь не устраивал. Приходилось долго, нервно топтаться на одном и том же месте, прежде чем хоть до чего-то страны договорились — обменяться советниками, фактически — заложниками друг с другом. Хотя в итоге договорились до простого, привычного и не такого опасного фиктивного брака. Это должно было быть только на бумаге — без каких-либо личных отношений, чистый договор — а жизни отправившихся в другую страну людей были бы гарантом нерушимости перемирия. Обострять и так холодные отношения с Огнём не хотелось, так что жёстким решением близкая подруга Узукаге, сильная Узумаки, отправилась в Коноху, к тогдашнему Хокаге. Брак был закреплён и старейшины, советники Листвы казались довольными. В Водоворот же, отправилась женщина от клана Хьюга. Это было… достаточно грубо, со стороны советников, ведь на обмен с кланом Сенджу, а тем более Учиха, Коноха не собиралась соглашаться. Отвечая холодом и даже угрозами — всё те же советники и старейшины деревни, тот же глава Учиха не собирались опускаться до такого «низкого» положения «каких-то там Узумаки». Это было сказано почти прямо. Но, что ж… Клан Хьюга тоже имел голос в деревне, и жизнь их детей тоже была весьма ценной, с этим можно было рассчитывать на перемирие, так что на такое Узукаге согласился, уважительно встретив новую жительницу и заключив брак между ней и своим советником из клана. Тем более, несмотря на давление своих советников, сам Хокаге действительно хотел спокойных отношений с Водоворотом. Он казался искренним, честным в этом отношении, тем более у него уже была любимая первая жена, и женщину Узумаки он принял лишь как хорошего друга. Однако же, несмотря на позицию Хокаге, его люди не были довольны такими решениями, о чём не забывали упомянуть на встречах. К чести Хокаге, он всегда давал понять, что мир важнее и благороднее. И ценнее — ведь так ни их дети, ни ресурсы не будут тратиться попусту, тем более, когда другие страны вокруг начинали активно расти. В таком случае хотя бы с Водоворотом не стоило ввязываться в проблемы. Так что Узукаге решил верить Хокаге, опираясь на то, что несмотря на ропот своих помощников, он не будет прогибаться. Так и шло какое-то время, даже начинали налаживаться торговые связи, и пришло хоть немного больше покоя — не нужно было переживать о шиноби этих стран. Однако, когда в Конохе узнали, что Хьюга, отправившаяся в Водоворот, нашла общий язык со своей новой семьёй, построила доверительные отношения — пусть которые и никак не влияли на политику — советники стали только более недовольными. Их и так злило, унижало, что Узумаки, отправленная в Коноху, не была из правящей семьи Водоворота, так ещё и Хокаге не собирался обзаводиться с ней ребёнком. Такие желанные сильные гены Узумаки бездарно пропадали. Ситуация понемногу накалялась, пусть Хокаге и держал своих подопечных в узде. Однако стоило лишь обостриться ситуации с другими странами, стоило Хокаге увязнуть в делах с ними и покинуть Коноху… Как всегда — ничего хорошего не произошло. Другой мужчина из клана Хокаге, желающий силы и власти, надругался над Узумаки. Разумеется, это держалось в тайне, а женщина была взята под строгий надзор, без права какой-либо связи, отчего в скором времени отношения с Водоворотом стали накаляться — слишком странно было то, что та Узумаки не отвечала на письма. Однако, пока ещё мир держался, но лишь до того момента, как в битве умер Хокаге и его место занял новый. Претензии к Узукаге сразу же усилились, но, естественно, о его подруге, что не давала вестей из Конохи, новый Хокаге не говорил. Напряжение только нарастало, подкреплённое тем, что Огонь каким-то образом заключил мир с несколькими мелкими странами, что тоже были на воде близко к Узушио, воюя с ними за морские просторы. В воздухе отчётливо начинало звенеть напряжение и запахло войной. К тому же всё-таки вскрылась правда с заточённой в Конохе Узумаки — несчастная вскоре должна была родить новому Хокаге ребёнка. Слабое перемирие треснуло, начались битвы, Узукаге хотел вернуть свою подругу и уже больше не мог доверять этому правлению Конохи. Однако, даже так, время шло медленно, перекатываясь кровавыми стычками по прибрежной земле то в одну сторону, то в другую… Но даже в такое время, в таком месте всё же были те, кто не мог смотреть на такое. И пусть остановить войну они не могли, но хотя бы пытались помочь тем, кто пострадал от этого больше всего. Девушка из клана Намиказе, приставленная няней к заключённой Узумаки, вместе со своим братом в охране, не хотели участвовать в подобном. Они не разделяли того, что происходило в Конохе, а главное — просто, по-человечески привязались к Узумаки. Им было жаль её и нерождённого ребёнка. Жаль, что страны честно пытались настроить мир и хоть как-то облегчить жизнь, но некоторым людям просто было нужно больше власти, из-за чего всё снова покатилось в войну. Потому они всеми силами пытались устроить так, чтобы помочь Узумаки вернуться домой. К тому же мужчина Намиказе был влюблён в Узумаки, проведя рядом столько времени, и даже женщина ему отвечала взаимностью, найдя в нём хоть какой-то душевный покой. К сожалению, до рождения ребёнка, они не успели покинуть деревню, а там… там новорождённого сразу же забрали, и им пришлось бежать без оглядки всем троим, отбивая свои жизни, ведь вернуть ребёнка матери не получилось… Но они смогли хотя бы сбежать и встретиться с другими шиноби Водоворота, что ждали их. После этого, тем Намиказе путь обратно в Коноху означал смерть, а украденный, вымученный ребёнок положил в Конохе начало клана Узумаки, пусть, по итогу, и был не настолько сильным, как клан его матери. Намиказе же за помощь и преданность смогли устроиться в Водовороте, а позже влюблённые и поженились. Союз же между Огнём и Водоворотом был разорван, а граница моря всё время так и оставалась в напряжении, лишь нервируя ближайшие страны. К тому же Коноха весьма нелестно отзывалась об Узумаки с острова, считая их низшей ветвью, а выращенного у себя ребёнка Узумаки более важным. И родство они не признавали. Так, на долгое время между странами повис тяжёлый меч холодной войны, но хотя бы какое-то время обходилось без грубых столкновений. Но время шло и поколение Узумаки тоже, в конце концов, сменилось и новым Узукаге стала мать Кушины, имея вторую сильнейшую чакру в Водовороте. Вторую после джинчурики — своей старшей сестры. Однако же на континенте, после войн и неожиданных союзов — когда Огонь заключил мир с Ветром — знали лишь то, что правление Водоворота взяли женщины. Всего лишь слабые женщины. Алчность к силе только разгорелась в правлении Конохи, к тому же, там понемногу зарождался свой маленький клан Узумаки, и увлечённый жаждой Огонь хотел получить себе девятихвостого. Считая, что они имеют право на это. Разгорелась очередная жестокая война. Но в этот раз удача была не на стороне Конохи. Поначалу, во всяком случае, ведь не такая уж и большая армия Водоворота сумела дойти до самой деревни и почти растоптать её. Ещё бы одну маленькую каплю удачи, и Огонь оказался бы под их властью, ведь понёс колоссальные потери. Куда больше, чем не такой большой Водоворот. Только, к несчастью, в последний момент, судьба сыграла злую шутку. Оставленный там некогда Узумаки, пусть не обладал достаточными знаниями, но всё же не потерял с наследниками кровь и силу. Не потерял ту небольшую возможность вцепиться в джинчурики девятихвостого. А со стороны Песка тогда ещё и подошло подкрепление… В миг, на пороге Конохи, ситуация снова переломилась. Совершенно другими, кривыми, но к злой удаче действенными методами, Узумаки Конохи смогли вырвать часть девятихвостого и запечатать его в своём человеке, заполучив часть той желанной силы. Джинчурики Водоворота от случившегося потеряла на время контроль, переживая боль, и Узукаге пришлось защищать её вместе со своей армией. Но в этот раз давление было слишком сильным, её сестра и девятихвостый не могли быстро прийти в себя после потери части и, увы, всё закончилось бегством. И смертью. Узукаге, мать Кушины, отдала свою жизнь, чтобы шиноби и сестра, под прикрытием её мужа, смогли убежать. А на побережье Огня пришлось остаться и отцу Кушины, прикрывая джинчурики и уходящих шиноби. Так Кушина осталась сиротой. Тот последний бой был выигран — преследовавший их отряд Конохи и Суны был уничтожен. Но лишь половина шиноби вернулись в Водоворот, джинчурики ещё долго приходила в себя, а последней Узукаге больше с ними не было. Но, несмотря на это, ни Огонь, ни Ветер дальше не пошли, опасаясь, что на своей территории Узумаки не сдадутся. Да и несмотря на поддержку, Коноха всё равно потеряла слишком много, а в последнем бою и отряд Суны был уничтожен. Водоворот пришлось оставить, но всё равно они добились, чего хотели — половина девятихвостого зверя была у них. В Водовороте же джинчурики постепенно сходила с ума, не пережив, что у неё отняли часть чакры. Однако, всё же её сил было достаточно, чтобы подготовить свою племянницу, шестилетнюю Кушину, к тому, чтобы она стала следующим джинчурики. И всё равно, после этого вмешательства она умирала, старела слишком быстро, угаснув буквально за два года, хоть для пострадавшего джинчурики и это было много — сила жизни Узумаки помогла ей прожить достаточно, чтобы подготовить следующего приемника. Так Кушина получила девятихвостого, с которым и жила до сих пор. С Огнём же всё это время Водоворот так и держался в холодной осаде, закрывшись и от стран, что были в ними в союзе. Но и держал их в страхе, ведь даже после потери своей половины, так и не сдавал позиций, не пуская никого на свои территории. И так продолжалось и до сегодняшнего дня. Что же касалось полосок, про которые изначально и спрашивал Мицки — они доставались тем детям, что были рождены у джинчурики. Так они оказались на щеках тёти Кушины, потому что их семья и была вместилищем для девятихвостого всё это время. Так же они оказались и на щеках нового Узукаге — Узумаки Боруто, что был сыном джинчурики. А вот на Карин, что была с ним в утробе это не подействовало чистой случайностью. Очень долго никто и не знал, что детей будет двое, ведь второй ребёнок был гораздо меньше, и её просто не заметили. И чакра Карин так хорошо сливалась с чакрой Кушины, что даже девятихвостый не мог её заметить долгое время, ведь Карин получила в огромном количестве один из даров Узумаки — прекрасно ощущать и скрывать чакру. Что её тело непроизвольно и сделало, долго скрываясь в утробе, оставаясь незамеченным. И ещё, таким же образом эти же полосы оказались на щеках настоящего Хокаге, что родился от джинчурики с украденной половиной девятихвостого. *** У Мицки, когда женщина замолкает, голова кружится после всей этой истории. И пусто как-то становится, хотя так много сказано было. Вот как оно на самом деле… Не то, что он знал до этого. Но всё равно как всё противно. И он отчего-то озадачен новой историей. Не ожидал услышать столько, лишь показав на странные полоски. Зато теперь он знает, почему так вышло и почему Коноха, и все остальные большие страны, не любят Водоворот — такая маленькая, крошечная по сравнению с ними страна, и до сих пор никак не прогнулась, не рухнула перед ними. Осталась в стороне, даже пройдя через столько потерь. Водоворот и Узукаге просто боятся. И завидуют силе, хотят себе. А ещё ясно почему так жутко пугал Хокаге — этот кошмар, что был в нём — часть разорванного хвостатого. И всё же… почему даже с чакрой куда больше чем у него, госпожа Кушина не казалась такой ужасной? Да потому что сама по себе она была тёплой, хорошей. Как же Мицки повезло оказаться возле них. И правда — самое настоящее, чудесное везение, хоть под конец жизни попасть в такую безопасность и заботу. Как славно. Но голова и правда тяжёлая после всех этих новостей, и он устало проваливается к плечу женщины, совершенно вымотанный долгой историей. Глаза слипаются от усталости и просто хочется уснуть, чтобы скинуть с себя это не очень приятное послевкусие. — Устал? — Смеётся женщина, касаясь его щеки, а Мицки тяжело вздыхает. — Достаточно на сегодня, да? — Улыбается она, прижимая ладонь к щеке, будто позволяя так вот спать на себе. — Мы с обедом задержались уже… идём, скажем принести. Мицки морщится от этого противно, устало сползая куда-то ближе к полу. Госпожа смеётся. — Так устал? Хорошо, тогда отдыхать. В кровать он забирается лениво, сразу же там сворачиваясь и быстро, неглубоко засыпая. Временами он слышит, как Узумаки в комнате обедают и о чём-то переговариваются, когда-то ещё включается шумящий телевизор, и они ложатся рядом. Мицки от этого даже сначала проваливается глубоко в сон, окружённый теплом Узумаки, а потом в мутном сне, пока вся история крутится в голове, он нервно вскидывается. Вспоминает тот вечер, когда госпожа Кушина была с ним, когда сказала — что знает, что с ним, ведь она тоже осталась без родителей. И так что-то щемит в груди, что сейчас Мицки вскидывается слегка испуганно, сонно щурится и на запах, на чакру сразу поворачивается к старшей женщине, утыкаясь носом в плечо. Её волосы от этого лезут в нос, но он придвигается и тянется, слабо хватаясь за одежду. Ну, как хватаясь… хотя бы руки к ней тянет, ощущая, что его гладят, и засыпает уже спокойно, устроившись рядышком с госпожой Кушиной. *** День, в целом, выдаётся довольно интересным, хоть и сложным, отчего Мицки до вечера так и сидит в комнате, даже когда девушки-Узумаки уходят. В желудке ещё есть какая-то тяжесть, а в голове тени от знания новой истории. Но Мицки теперь себя ощущает на своём месте, если бы он решился так подумать. И теперь он будто бы больше… ближе к госпоже после этого рассказа. Да и к Узукаге. Узукаге, который вечером с еле сдерживаемым смехом, выходит из ванной, держа в руке… трусы, которые «спрятал» Мицки. — Ты ведь не был в душе… это те, которые мама принесла? — Еле как говорит мужчина, пытаясь не смеяться, а Мицки растерянно мечется глазами и отворачивается, делая вид, что он вообще понятия не имеет — о чём говорит Узумаки. Мужчина от этого аж сгибается и приседает, заходясь смехом аж до одышки и красного лица. У Мицки лицо тоже красное, он сидит натянуто, застывше и усердно делает вид, что рядом совершенно ничего не происходит. — Ух, я не могу… — задыхается Узумаки. — Тебе они так не нравятся? Можно не носить тогда, мама успокоится, да и не будет ведь проверять. — Улыбается он. Мицки по-прежнему совершенно его игнорирует. — Но тогда надо придумать — в чём пойдёшь завтра на озеро плавать. Вот тут Мицки вздрагивает и обращает внимание на веселящегося мужчину. Действительно на озеро пойдут? Плавать? Неужели? Сердце взволнованно заходится в преддверии этого. — Хочешь плавать ведь? — Мицки взволнованно кивает, может, даже сейчас готовый идти, несмотря на достаточно вымотавший его день. — Вот и хорошо, пойдём завтра, когда тепло будет — наплескаешься. — Мягко улыбается Узумаки. Мицки от предстоящей радости будто бы расцветает. Но мужчина снова хихикает. — Не, ну как ты их спрятал, я не могу… — Хохочет он, уже завалившись в постель, и Мицки снова резко отворачивается возмущённо, смущённо покраснев и усердно делая вид, что ничего не происходит. — Ну, не обижайся. — Смеётся мужчина. *** Мицки очень скептически и недовольно смотрит на те самые странные шорты, в которых ему предлагают плавать. Они, может, и длиннее тех проклятых трусов, но всё равно короткие. Ему короткие. И даже надевать их он не хочет, кривясь и цепляясь руками в рукава кимоно. И ему ведь только в этом и предлагают плавать. Надеть под кимоно и в этом быть там. Ну нет, лучше он, как в прошлый раз, в одежде. Тем более днём тепло ведь, не должны Узумаки волноваться. Хотя учитывая, что они все прямо с утра, после завтрака носятся со сборами… Но всё равно он не хочет это надевать! И раздеваться потом. — Что такое? Не нравится? — Спрашивает Узукаге, собирая рядом сумку с вещами — зачем-то плед, какая-то небольшая подушка, полотенца оказываются там. А Мицки с отвращением смотрит на серые шорты. — Вроде цвет хороший. Или нет? Мицки обнимает себя руками за локти, сжимаясь. — Не хочу. — Чего? — Не понимает мужчина, а Мицки не знает, как сказать. Объяснить. Ну, неправильно это для него. Узумаки хмурится рядом, долго на него смотрит, пока Мицки кусает губу и обнимает себя руками. А потом уходит, снова ища что-то в шкафу. — Такое подойдёт? — Спрашивает он, положив рядом с этими ненавистными шортами короткие штаны и футболку. Так похоже на обычную одежду мужчины. — Они тонкие, должно быть, лучше будет плавать. Примерь. — Узумаки гладит его осторожно по спине, успокаивает. Штаны короткие, но не как шорты, наверное, и правда стоит… Мицки всё же отправляется с этой одеждой в ванную. Штаны и правда лёгкие, тонкие, хоть и не шёлковые, но ткань не плотная, и они под коленями заканчиваются, болтаясь там широко и свободно, без резинок как у штанов шиноби. Или других штанов Узукаге. Правда, и на поясе они болтаются, сползают ниже, чем нужно. Но, наверное, Мицки сможет подвязать это поясом от кимоно. Не подходит конечно к ним, но спадать не будут больше. Хотя всё равно странно в таких коротких штанах, но определённо лучше, чем в тех, что ему предлагали. Футболка тоже лёгкая, похожая на те, в которых Узумаки ложится спать, только эта бледно-жёлтая. И тоже такая широкая на нём, будто Мицки сделал в простыне дыру и пролез в неё головой. И цвет такой… он каким-то глупым выглядит в этой футболке. Забавным. И руки нервно прижимаются к телу, не привыкшие к коротким рукавам, что, впрочем, из-за великого размера почти у локтей свисают. И так странно… это ведь одежда Узукаге. Пахнет конечно просто постиранной одеждой, но… странно. Хотя Мицки спит в его кровати, так что такого? Но довольно нелепый вид. И мужчина тоже это понимает, смеясь, когда Мицки выходит. — Да, это точно не твоя одежда. Твоё — это кимоно. — Улыбается Узумаки тепло. Мицки полностью согласен и неловко топчется, пытаясь как-то прикрыть друг другом свои предплечья. — Но мило, так… как какой-то встрёпанный цыплёнок. Или змейка… есть ведь жёлтые, да? На каких-то островах, слышал, водятся. — Мицки растерянно хлопает глазами. — Ну или нет, не важно. Но это получше? В таком будешь плавать? — Мицки задумывается на секунду и кивает всё-таки. Эти вещи и правда лучший выбор. Всё равно, зная, что там будут и другие люди, он не сможет раздеться. Пусть даже Узукаге его и мыл несколько раз, проверял в ванной, когда волновался, не сделает ли Мицки чего-то. Только вот там будет полно ещё и других людей, так что явно не то время, чтобы сбросить одежду, как он делал в диких озёрах и реках. — Замечательно. — Улыбается мужчина, гладя его щёки. — Можно в этом так и пойти. Или набросишь кимоно сверху? — Продолжает Узумаки, запуская пальцы в волосы Мицки, почёсывая за ушами и по затылку, а он как-то и понимать слова не может от таких поглаживаний. Щурится расслабленно и, может, сейчас бы сполз куда-то на кровать. О… разве не так собачки реагируют? И правда мужчина знает, что делать, у него ведь был тоже такой маленький и пушистый. Бесполезный, но весёлый и милый. И эти поглаживания слишком приятны, чтобы думать. Мицки правда нравится. А кимоно он всё-таки потом сверху набрасывает — так привычнее и спокойнее. Хотя с тем, что на озеро они идут вместе со всеми Узумаки, про спокойствие можно забыть. Зато, судя по сумкам и тому, что они раскладывают на берегу пледы и подушки — пробудут они тут долго. Мицки, может, и не знает толком, что это такие за собрания где-то на природе, но видел и вполне понимает, что у него будет много времени в воде и на солнце. И он с радостью подбегает к кромке воды, долго купая руки в тепле на поверхности. Лишь пугается, когда мимо с визгом и брызгами несутся младшие Узумаки — практически голые в своих купальниках, и Узукаге, видимо, пытается утопить сестру. Но, кажется, всё вполне весело… и госпожа Кушина, тоже в купальнике, подталкивает его скинуть кимоно, что он с радостью и делает, под её присмотром, не спеша, заходя в воду, чтобы нырнуть на дно. Днём, под солнцем, в его тепле и прохладе воды у илистого дна это так сказочно, и Мицки снова кажется, что он попал в какое-то чудо. Всегда на него так умиротворяюще действовала природа, её величие, покой и самая настоящая любовь с самой сутью жизни. И так сладко в этом купаться, буквально фактически, когда в мутной, зеленоватой от лучей воде волосы дивными водорослями кружатся вокруг. Так прекрасно, что Мицки задерживает дыхание аж до того, что режет в лёгких. Но даже ещё дольше, потому что рядом, перед ним опускается госпожа Кушина, щурясь от воды и взвеси и её алые волосы вокруг кружат будто покров чакры. Будто аура. И Мицки глаза распахивает, глядя на эту красивую женщину, что внимательно, с ласковой улыбкой смотрит на него. Тянется рукой, чтобы коснуться его. И Мицки так счастлив в этот момент, что даже судорожное дыхание потом не беспокоит, когда он выныривает, задохнувшись почти, и кашляет, хватая воздух. Волосы и футболка на плечах липнут, он кашляет, но женщина рядом тоже поднимается и гладит его по плечу. — Осторожно. — Говорит она, и Мицки легко подаётся в воде к ней, плавая рядом, не думая ни о чём, просто счастливо, в солнце и радости живя. Взаправду. В этом светлом, тёплом дне. Он действительно наслаждается и понимает, зачем были эти все вещи — потому что на какой-то странной подушке и круге так весело плескаться, потому что греться на пледе и с большими полотенцами теплее и приятнее, потому что бутерброды и сок вкуснее когда так. На улице с тёплыми людьми под боком, когда все смеются и светло так, что не только выжигает глаза до слёз, но и сердце тоже. До какой-то яркой, светлой комы. В которую Мицки и впадает, когда солнце раскаляется до бела после двух часов дня, и он просто расплавляется разогретый не жаром, а счастьем. *** «Он ведёт себя, как ребёнок. Совсем». — Подмечает внутри Кушины Курама, когда они оба смотрят, как Мицки засыпает, фактически повиснув на плече Боруто. И это же она повторяет вслух. — …только ест, играет с чем-то тихо и спит. — Говорит она, гладя эти пышные, голубоватые волосы, которые, кажется, светятся под ярким белым солнцем. Как и почти снежная кожа, бросаясь в глаза подобно бликам лучей на воде. — Только ест и спит… а играет так тихо, будто его и нет совсем. Как будто ему два года. Вы тоже только такое и делали. Хотя даже тогда были резвыми, ползали везде и кричали, а он… — Боруто осторожно придерживает Мицки, укладывая себе на колени, и тоже гладит голову. Ребёнок продолжает тихонько сопеть. Правда, как уставший после насыщенного дня младенец. — …будто ему не двадцать лет. — Гладит Кушина мягкую тонкую руку, что рефлекторно сжимает недоеденный бутерброд. Будто Мицки два года и он так вымотался, что даже доесть не смог. Она осторожно забирает из пальцев еду, вытирая его салфетками. Мицки сопит немного, хмурится, но не просыпается. Кушина поправляет на нём пушистое полотенце, и говорит Минато передвинуть зонт — белые щёки Мицки красные и горячие от солнца. — Он говорил — у него никогда ничего не было. — Поправляет Боруто пышную чёлку, что то и дело падает обратно на милое лицо Мицки. — Так и не говорит ничего, но… кажется, там не было ничего хорошего. Кушина зло поджимает губы. После истории, рассказанной Мицки, в ней и так в очередной раз поднялась эта наследственная злость к Огню, а сейчас так и вовсе хочется самолично стереть Коноху в порошок. Мицки ведь так всего боится, так трясётся, что ни одной хорошей мысли о его жизни в Конохе не появляется — явно же они давили на этого ребёнка, чтобы получить силу, получить хоть что-то от наследия его отца. Честно говоря, Кушина почти уверена, что Коноха и уничтожила господина Орочимару… — Похоже, будто он и правда только начинает жить. — Гладит она тёплую нежную щёку спящего ребёнка. Такой маленький, испуганный, наивный… смотрящий на всё непонимающими детскими глазами. Действительно только начинает жить. Но и хорошо — они все теперь о нём позаботятся, и этот прелестный ребёнок перестанет трястись от страха. Станет счастливым.