Цветут ли груши зимой?

Тошинори сидит на своей кухне у стола, в фартуке, подперев щёку одной рукой, а другой задумчиво помешивает ложечкой уже давно остывшее какао в английской ажурной кружечке. Вздыхает и со смиренной печалью смотрит на уже третью партию выпечки. Вообще-то он неплохо готовит, очень даже. Что угодно. Например мясо, рыбу или овощи. Но вот с выпечкой у него так и не сложилось. То тесто не поднимается, то оно, наоборот, сбегает на пол. Если он покупает готовое — оно стремительно превращается в серый безжизненный блин практически на глазах. То всё сгорает, но остаётся сырым внутри. То всё слипается, а то он и вовсе путает сахар с солью, а дрожжи с пищевой глиной. То коржи слоятся, то слоёное тесто коржится. И вообще всё это просто невыносимо. Яги это своё слабое место в кулинарии знает и особо-то и не дёргается уже давно. Ну не дано человеку. Однако… Совсем недавно, краем уха, в учительской, он услышал, как Ямада подшучивает над Айзавой, припоминая ему какую-то старинную историю про слойки. На все эти хиханьки-хаханьки, тот, впрочем, как всегда отмолчивается, не забыв при этом всё-таки на всякий случай испепелить Мика из своего совиного дупла взглядом. Уточнять, что там за история, Яги, естественно, счёл невежливым, но это не помешало ему тут же, лукаво не мудрствуя, заиметь прекрасный план: пригласить Айзаву в гости на чай. На чай со слойками. Которые он сделает сам! Благо и повод имеется — продемонстрировать тому его живой и невредимый фикус. Сказано — сделано! План был прекрасен со всех сторон, как ни крути. Яги, как бы между прочим, озвучивает своё приглашение в гости на обеде и Айзава на удивление быстро соглашается. Естественно с совершенно равнодушным выражением лица, но пряча при этом почему-то глаза. Яги приятно. Ему нравится этот человек. Нравится как герой, нравится как коллега. Нравятся его суровость и решительность. Нравится, как он дисциплинирован и ответственнен. Как он ведёт за собой детей, нравится, как он критикует его и ворчит. И правильно, чего с ним церемонится. Яги приятно чувствовать, что ему нет никаких скидок только за то, что он Всемогущий. Так он чувствует себя по-прежнему живым и «в игре». Сначала, правда, у них не очень складывалось, но последнее время всё почему-то стало гораздо теплее. «И ещё тебе нравится, как он смотрит на тебя иногда, Тошинори. Прекрати это отрицать. Прекрати отрицать, что твоё бедное сердце замирает каждый раз, когда он рядом.» Но Тошинори отрицает. Он слишком долго прожил в бесполом мире, который сам построил для себя. Построил, потому что так было надо. Тогда было надо, а сейчас… А сейчас уже и подавно неважно. Но гости-то это совсем другое! Что плохого в невинном товарищеском визите? Правильно, абсолютно ничего. Поэтому на свет и появляется этот милый, маленький, прекрасный и простой план, которым Яги очень гордится. Да, план был прекрасен и прост. Ровно до тех пор, пока не настаёт время его практической части. Первая партия слоек походит на помесь пришельцев из фильма «Нечто» и резиновых уточек для ванной. На вкус это было что-то освежающее, что-то вроде жжёного пластика с ноткой бергамота. Яги брезгливо выкидывает всё поскорее, из жалости — до того, как они действительно начнут умолять его убить их или спрашивать «за что, отец?..» Вторая партия уже чуть лучше на вкус, но внешне они снова настолько ужасны, что перед тем как выкинуть и их, он из гуманности к окружающей среде заворачивает их трупики в дополнительный пакет. И вот сейчас перед ним лежит результат уже третьей его генно-инженерной попытки проявить внимание и тепло к своему коллеге. На вкус слойки из этого выводка напоминают стиральный порошок, зато, наконец, на вид хоть куда — хоть на свадьбу, хоть на похороны. Тошинори отстранённо рассматривает их, помешивает какао и размышляет, а не лучше ли раздать их по знакомым под видом мыла ручной работы? Впрочем, он не был бы никогда Героем Номер Один, если бы сдавался так просто. Он попробует еще раз. И ещё. Пока не победит. А он победит. Он всегда побеждает. И что эти слойки себе позволяют вообще.

***

Айзаве Шоте сегодня тоже сложно. Накануне Тошинори оглоушил его приглашением на чай. «На чай», боже. Ну кто сейчас так вообще говорит? Этот старомодный омега хоть представляет, что обычно подразумевается под «зайдёшь на чай?» Хотя, похоже, Яги действительно имел ввиду только то, что сказал и ничего более. И пусть Айзава знал, чувствовал, что рано или поздно всё должно было прийти к этому — К ГОСТЯМ — сейчас его всё равно потряхивало. На его жизненном пути уже встречались непростые развилки, в которых стоял вопрос буквально о жизни и смерти. Но выбор, стоявший перед ним сейчас, куда как сложнее: пойти в гости к Тошинори в привычной ему робе или одеться в свой единственный, старенький, но вполне себе ещё ничего (как он считает) выходной костюм. С одной стороны, идти в гости к Всемогущему… нет, не к Всемогущему… к Яги. Идти в гости к Яги в потрёпанной (но чистой!) кофте и, чего греха таить, весьма видавших видах штанах — это было бы откровенно грубо. Невежливо это. Айзава невесело рассматривает в зеркале потёртый ворот своей робы, обычно скрытый под лентами и оттягивает его одним пальцем. Эх. С другой — вырядиться в выходной строгий костюм — уже не грубо, а странно и нелепо, ведь он идёт не на свидание в конце концов, а всего лишь на чай, проведать фикус. Проведать фикус. Фикус. Проведать. Он трёт лицо и красные глаза руками — почему он вообще должен об этом думать? У него завтра с детьми важный выезд на тренировки в полевые условия. Директорат запросил развёрнутые характеристики пятерых учеников из его класса. У него отчёт по последнему дежурству не заполнен толком и медкомиссия просрочена на неделю. А он тут сидит и думает… о фикусах и кофтах. Даже так, да, Айзава? Настолько всё плохо? Ну уж нет! Он мысленно вскакивает и бьёт воображаемым кулаком о воображаемый стол. Гори оно всё синим пламенем! «Пойду как обычно. Даже бриться не буду. Он же видит меня на работе несколько дней в неделю. Яги мировой мужик, он поймёт.» И вычислив, наконец, для себя оптимальное, а значит единственно верное решение из всех возможных, довольный Айзава предвкушает, как он сейчас спокойненько уйдёт в спящий режим на оставшиеся несколько часов до выхода.

***

Ночь опускается на город, но сам город этого, похоже, даже не замечает. Для него не меняется ровным счетом ничего, разве что освещение от солнца переключается на освещение от миллионов рекламных щитов и вывесок, да спешащие офисные служащие — на развесёлые компании. Город, не засыпая, плавно перетекает в свою другую форму, словно по велению чьей-то могущественной причуды. Это тот же город, но в нём уже другая душа, с которой они делят одно тело на двоих. «Спи» — говорит ночной город дневному. «Да» — отвечает ему покорно дневной. И они меняются, словно луна сменяет солнце. До рассвета. Тошинори стоит у окна, заложив руки за спину и смотрит на вечерний город с высоты своей квартиры на шестьдесят пятом этаже самого высокого жилого дома. «Я пока ещё замечаю, как он меняется», — думает он про город. «Интересно, сколько ещё времени мне осталось, прежде чем я навсегда останусь в его ночной половине?» Из своих меланхолично-нуарных раздумий его вырывает звонок в дверь. Его сердце предательски замирает, в горле встает ком и Яги становится трудно дышать. Сразу же возникает соблазнительная мысль о кислородной маске, но Яги обрывает её и берёт себя в руки, с трудом восстанавливая дыхание. «Отставить панику, Всемогущий! Это всего лишь твой коллега. Прекрасный товарищ и замечательный герой. И он просто пришёл проведать фикус. Фикус, да. Проведать. Сейчас он зайдёт, а ты в кислородной маске, как дед. Ну уж нет». Не успевает он снова ухнуть с головой в самоуничижение, как ноги уже спешат, а руки открывают и вот он уже спешно впускает за порог долгожданного гостя и помогает ему снять тяжёлое, зимнее пальто. А из-под пальто, внезапно, словно очищенный и сияющий жёлудь, возникает чисто выбритый, причёсанный Айзава, в новых, с иголочки, джинсах, новёхоньких ботинках, новой водолазке и небрежно наброшенном на это всё это сверкающее великолепие гвоздём программы — застёгнутом на единственную пуговицу, дивном, модном блейзере с короткими рукавами. Выражение лица у него, впрочем обычное, будто он так ходит вне Академии всегда, разве что вот пиджачки иногда поменивает, чтоб, мол, не скучно было в одном и том же. Его чисто вымытые до скрипа волосы явно претерпели унизительную и бесславную попытку их уложить, но были оставлены в неравном бою и просто затянуты в хвост на затылке. — Ох… — охает Тошинори и прижимает руки к груди. — Ага. — говорит Айзава, — Только не спрашивай. Очень прошу. Попав в обитель Яги и оглядываясь, он вдруг ловит себя на странном чувстве, слегка оглушенный увиденным. Его наконец-то догоняет мысль: с их первой встречи, с того самого утра, всё это время когда он думал о Яги, когда он боролся со страстью к Яги, когда он мечтал о Яги, когда он отталкивал Яги, размышлял о прошлом и настоящем в жизни Яги — всё это время — он, кажется, забывал одну незначительную деталь: Яги Тошинори, Герой номер один, Всемогущий, Символ Мира и символ эпохи, сверкающая легенда — попросту неприлично, непристойно богат. И сейчас, разглядывая панорамное окно во всю стену, которому впору быть в каком-нибудь аэропорту, но точно не в доме одинокого человека; лестницу, взмывающую вверх на второй этаж и куда-то ещё выше; камин из белоснежного мрамора, размером с его, Айзавы, спальню; очертания монументальных полотен на стенах, сюжеты которых он пока не разбирает; жутковатые авангардные скульптурные композиции и прочее, прочее, прочее, убегающее на километры за горизонт этого невероятного жилого помещения — о, блять, да. Он чувствует себя подавленно. «А чего ты, собственно, ожидал от пентхауса самого дорогого жилого комплекса в городе, когда добирался сюда?» Новая волна неуверенности в себе накрывает его. Вся эта откровенная, неприкрытая роскошь, которую кто-то вроде Яги воспринимает как нечто обыденное каждый день, вдруг встаёт между ними, снова разводя их, вытащив обратно все айзавины давешние сомнения насчёт возможности их дружбы или… или иной близости «Это просто дружеский визит, Айзава, угомонись. Причем тут это всё вообще». Впрочем, он преувеличивал — квартира и вправду была дорогая, но никаких «километров», конечно, в ней не было и не могло быть. Да, было панорамное окно и второй этаж был, но всё-таки это была всего лишь квартира. Не такие уж и огромные гостиная и кухонная зоны, некоторое количество комнатных растений, а в остальном… В остальном здесь было попросту… пусто? И на фоне всего этого бесприютного, какого-то необжитого что ли, музейного «великолепия», перед ним стоял всё ещё прижимая руки к груди, такой обыкновенный, тёплый Яги Тошинори, собственной персоной. Простой его бледно-зелёный свитер, растянутый и старый, хоть и явно очень любимый, судя по-всему, был ещё с плеча великана Всемогущего. Домашние, такие же безразмерные штаны и обычные ношеные шлёпанцы — вот вам и весь Тошинори. Вся простота и беззащитность этого образа вырывала с корнями хозяина дома из окружающего пространства, визуально делая то ещё более огромным, пустым и холодным, а самого Яги здесь совершенно неуместным. Айзаве кажется, что ещё немного и он услышит свист ледяного ветра в проводах, где-то в недрах этого мира вечных зимних сумерек позади Яги. И он понимает, что смутила его в этом жилище отнюдь не его якобы «роскошь», а именно вот это несоответствие дома и человека в этом доме. «Тебе здесь не место, Тошинори. Ты не должен жить в этих вечных сумерках. Я хочу забрать тебя отсюда», — мелькает у Айзавы в голове, прежде чем он сбрасывает с себя это наваждение. «Фу ты чёрт, так впечатлился чужой квартирой, нищеброд, что начал решать кому где какое место. Если он так живёт, значит ему так нравится, засунь свои суждения себе куда поглубже». И он засовывает себе свои суждения куда поглубже, как делал это всегда. — Это… ну очень большая квартира, — выдавливает из себя наконец он. Яги тоже приходит в себя и машет рукой, да что вы, мол, бросьте. И начинает суетиться, приглашая за собой. «Вот же ж суетолог», — думает Айзава, разувается в прихожей и покорно следует за Яги. Яги ведёт его к освещённой части огромной гостиной, как будто к костру в зимнем лесу. Тут почти ровно посередине расположен диван, два гостевых кресла, столик и огромный настоящий камин. Прям совсем настоящий, с дровами, углями, потрескиванием и живым пламенем. На низеньком столике в китайском стиле стоит китайский чайный сервиз — белоснежный до голубизны чайник, чашечки, блюдца и… горка миленькой прехорошенькой выпечки. Блядь. Это не просто выпечка. Это слойки. Ебучие слойки. Его старый враг, он снова нашёл его. Господи боже, Айзава ненавидел слойки и вообще любую выпечку, но слойки — особенно. Это что, насмешка? Но если и да, то как он узнал?.. Хотя, что за бред… Яги и насмешка — ну нет, нет же. Тогда откуда?.. Неужели Хизаши?.. Однажды в далёком студенчестве, пьяный, тощий, вечно голодный Айзава, на какой-то разудалой вписке, на спор сожрал целую корзину вишнёвых слоек, запивая дешёвым вишнёвым алкогольным коктейлем из горла ядовито-розовой пластиковой бутылки. А потом блевал этим всем ярко-розовым несколько часов, даже когда уже это было невозможно физически, а количество продукта на выходе явно превышало количество продукта на входе. Потом ещё с месяц он мучился сильнейшей изжогой и отвращением к еде в принципе. С тех пор он ненавидел фруктовый алкоголь, вишни, розовый цвет и… слойки. Ебучие слойки. Айзава тоскливо смотрит на Яги. Яги смотрит на него и сияет. — Я сам тут вот испёк для вас, Айзава-кун. — Яги просто цветёт сейчас в этот момент, как ребёнок, который «сделяль» для мамочки её портрет из желудей и шишек, такой красивый, что без настойки пустырника и не взглянешь. — Подумал, будет довольно уютно и к месту. Представляете, а я ведь и печь-то не умею особо. Пришлось повозиться. — Яги смущается и трёт затылок, но явно горд и ждёт похвалу. «Ох, Яги… ты с ума меня сведёшь, ромашка ты моя ненаглядная. И, надеюсь, ты никогда не узнаешь правду об этих ебучих слойках… » — Это… Это выглядит просто отлично, Яги-кун. Мне так… приятно, что вы так постарались для меня. Яги вспыхивает опять же как дитё — он так очевидно доволен и польщён этой скромной похвалой, что Айзава задумывается, а как часто вообще хвалили лично его, Тошинори, за такие вот маленькие, никчёмные с первого взгляда, вещи? Его, а не Супергероя Номер Один. И ему сразу хочется съесть все слойки мира и мужественно не выплюнуть ни крошки, лишь бы этот человек-аномалия вот так радовался. — Эту квартиру я купил, когда был еще совсем молодой, - рассказывает Тошинори, когда они уже оба устраиваются у камина. — Ага, - перехватывает он взгляд Айзавы. — А камин потом поставили. Мне захотелось. Тогда это была откровенная придурь, а теперь, когда старый стал - оценил. Хаа… Понимаете, тут довольно смешная история… Я когда купил её, квартиру эту, я в неё ни разу не зашёл снизу — ни ногами, ни на лифте. Шестьдесят пятый этаж - а мне всё шутка. Я всегда в неё залетал. Буквально. А что нам молодым - только подпоясаться, - Яги прячет лицо в ладони привычным уже Айзаве жестом и тихо смеётся. — А теперь… теперь я уже всё на свете проклял с этими этажами. Пока поднимаюсь сюда на лифте - иногда вздремнуть успеваю. На самом деле, она несколько последних лет простояла пустая. Наверное, заметно, что тут довольно… ммм… необжито. После того, как я… после того, как меня ранили, я переехал в домик за город. Мне там куда как комфортнее, да и восстанавливаться было проще. А сейчас, когда стал работать в Академии — снова здесь остановился, добираться поближе. «Представляю, что там за «домик» у тебя за городом». Айзава пьёт чай, заваренный прямо перед ним Тошинори традиционно, по-китайски. Он развернул целое маленькое представление перед ним для этого. — Многие думают, что мне нравится американская культура из-за имиджа Всемогущего, но мало кто знает, что на самом деле я люблю и традиции Древнего Китая, — мягко объясняет он. Чай невероятно вкусный. Айзава даже осмеливается откусить и слойку, так как определённо Яги ненароком посматривает на него с надеждой на это. И неожиданно всё оказывается совсем не так плохо, да и слойка с яблоками, а не вишневая. И хотя у этих слоек всё-таки немного странный привкус, он вполне бодро дожёвывает всё до конца и берёт ещё одну, и, судя по-всему, делает этим Яги абсолютно счастливым. — А растения? Тут целая оранжерея. — А, это… о нет, моя оранжерея, — он неожиданно наполняется тихой гордостью, — она вся как раз там, за городом. А здесь лишь малая часть. К своему стыду, я их тут бросил, когда съехал. Нанял специальную фирму, которая за ними ухаживала, но сам-то бросил… — От гордости в голосе он уходит в выраженный минор. — Кстати, о растениях! Я же должен прямо сейчас предъявить вам Бориса! — Бо… Кого? Яги опять смеётся: — Ну, Бориса. Фикус. Вы же сюда его проведать пришли. — Поче… Чего?.. Кого?.. Почему Бориса? — Айзава поражён не на шутку. Господи, этот человек когда-нибудь перестанет быть настолько непредсказуемым? — Это что вообще, имя такое? — Ага. Уважаемая госпожа Немури так его назвала, сказала, что её дальнего родственника из России так зовут… когда мы его… тащили… — он резко замолкает и вскидывает округлившиеся глаза на Айзаву, понимая, что только что бесповоротно и бездарно слил всю контору. До Айзавы тоже доходит. — Та-а-ак… Ну, что я могу вам сказать, господин Яги. Злодей из вас вышел бы никакой. Я бы даже сказал — никакущий. Всеникакущий. Вы сдали своих подельников ни за хрен собачий буквально на ровном месте. Ему вроде и смешно, но в груди всё же что-то колет и он с удивлением распознаёт обычную ревность. Значит, Немури… Он вспоминает её слова о том, что она с удовольствием бы прижала Тошинори «где-нибудь в уголке»… Айзаве вообще вдруг становится обидно, что Яги выбрал не его в соучастники для своего преступления века. «Что за бред, Айзава? Серьёзно? Ты злишься потому, что тебя не взяли воровать фикус?» — Ха, так значит госпожа Полночь тут уже бывала в гостях до меня? — всё-таки не унимается он, хоть и старается, чтобы его тон по-прежнему звучал шутливо. Он старается. «Остановись, Шота!» Яги, вот уж действительно ромашка-человек, хлопает глазами. — Нет. Почему… А… Нет, конечно! Я… На самом деле в этой квартире не было никого никогда кроме меня и пары очень близких друзей, да и то очень давно. Ну и тех, кто смотрит за растениями, но это не считается. Ну и вы теперь. А если вы про то, как Борис оказался здесь, то признаюсь, после выноса за пределы территории Академии, я просто занял пару минут времени у Всемогущего и доставил его сюда тем же путём, что и в старые добрые, по воздуху, — он делает жест руками, который должен был изобразить полёт. «Какая же это мерзкая вещь, ревность» — осознаёт Айзава. — «Как за пару минут милая беседа превратилась в то, что я подумал про свою подругу невесть что, а Яги сейчас сидит и оправдывается передо мной, тоже непонятно за что?» Он твёрдо решает никогда больше не оскорблять ни себя, ни близких этим отвратительным, разъедающим вокруг себя всё как кислота, чувством. Никогда. Но напоследок, вслух, он всё-таки угрюмо ворчит, глядя в сторону: — Мне не нравится это имя. Оно идиотское. И фикус наш, отечественный, японский, причём тут вообще Россия? И в конце концов, он был моим фикусом. То что фикус был Академии, никто не вспоминает уже в принципе. Яги смотрит на него сначала настороженно, но вдруг начинает громко, открыто хохотать вместо типичной для него извиняющейся суеты. — Вы так правы, так правы, Айзава, друг мой! Тогда дайте же этому гордому растению имя сами! — Может быть, мне его ещё усыновить, а кроме имени дать ещё и свои отчество и фамилию? Теперь они громко смеются уже вместе. Фикус успешно оказывается предъявлен, стоящий у окна, среди других таких же, с первого взгляда, фикусов. Айзава не различил бы их по форме листьев ни за что на свете. Не различил бы по форме листьев — но сразу узнаёт свой. «Это мой фикус. Таких фикусов много, но этот — мой», — вспоминает он цитату откуда-то. Растение действительно чувствует себя, судя по-всему, превосходно. В новом горшке, всё ещё такое же полуголое, но уже с несколькими ярко-зелёными молоденькими листочками сверху. «Я никогда не видел, как ты выпускаешь новые листья», — думает Айзава и касается пальцем одного из них. «Ты как я. Может ты тоже боялся перемен, но они явно идут тебе на пользу. Рядом с этим невозможным солнечным Тошинори всё начинает расцветать.» — Его зовут Хината. И никаких, блять, Борисов. И нет, не спрашивай. Пошли допивать чай. И давай уже на ты. Спустя пару часов, Айзава лежит на диване ничком и уже не шевелится. Тошинори сидит рядом на кресле, подтянув под себя длинные ноги и прижимает, как тогда в Академии, ладони к лицу. — И что? — тихо стонет в подушку Айзава. — И ты полез? — Да. — Тошинори, не отрывая рук от лица, сгибается сильнее. Айзава уже понял, что такая у него реакция на стыд или сильное смущение. — Полез. Дети очень просили. — И пролез??? — Пролез… Частично. — При всём уважении, Яги-кун. При всём уважении, но по-моему, это враки. Туда было бы не пролезть элементарно исходя из законов простой физики и геометрии даже обычному взрослому мужику, не то что такой махине, как Всемогущий. — Но я пролез! Я же именно что всё-таки Всемогущий! «ХО-ХО-ХО! ПЛЮС УЛЬТРА!» и всё-такое… Но, если честно… пролезли только моя голова, плечи и руки… — О нет. Не продолжай. — Вот именно. — Не-е-ет. Умоляю. — Да. — Ты застрял. Застрял… — Угу. Ей. В обтягивающем синем геройском трико. Представь себе только. День Детей. На меня смотрят почти восемьсот детишек и это только тут, на площади. Их родители. Журналисты, съёмочные группы, оркестр, кто-то из правительства… Прямая трансляция по нескольким центральным каналам. Трансляция почти на все крупные и мелкие рекламные экраны в городе. И вот он я, застрял задницей наружу в картонном домике… — Подожди. Айзаве надо выпить воды. И отдышаться. Он просто физически не способен столько смеяться. Он просто не умеет, не знает как смеяться вслух вообще, а тут он высмеял с Яги за последние пару дней весь свой пожизненный смех и все смехи из жизней будущих и прошлых. Очевидно, что в лице Тошинори его постигла жестокая кара. Кара за то, что он никогда не смеялся ни в школе, ни в Академии, ни тем более на работе героем и частенько портил своим кисло-сонным видом всю «атмосферу» другим. Он ни разу не улыбнулся даже от «искромётного» юмора Фукукадо. А тут… А ещё у него внутри, всё-таки, что-то, похоже, сломалось, как в игрушке-пищалке. Айзава приподнимается и одной рукой ощупывает свой бок. Когда он смеётся, там что-то свистит и щёлкает. Ему просто жизненно необходимо перевести дух, иначе он погибнет. Айзава приводит себя через силу в вертикальное положение и жадно пьёт воду из стакана. Потом перед его глазами снова предстаёт задничка Всемогущего, туго обтянутая геройским синим синти-стрейчем, торчащая из окошка картонного домика с надписью «Домик друзей Всемогущего». Айзава снова заваливается как-то криво на диван и опять тихо замирает лицом в подушку. Он понимает — чтобы выжить этим вечером — ему нужно экономить энергию. «Я всегда полагал, что умру в битве со злодеями. А оказывается я умру вот так. Мама была права — не ходи в герои, Шота, детка. Ты погибнешь бесславно и по-дурацки. Что ж, можешь порадоваться, мам, ты была права.» — И? И… как? Как ты выбрался… из всего этого? — Ну… Боже, Айзава, друг мой… мне действительно нужно рассказывать всё до конца? — Безусловно. Ты сам начал, так что да. Если я погибну сегодня из-за твоих историй, я хочу умереть, хотя бы зная чем всё закончилось. — Это жестоко, Айзава-кун. — Я вообще неприятный человек. — Могу поспорить, но ладно. В общем… Я так старался ничего не сломать в попытке как-то… мм… достойно выйти из этой ситуации… что не очень удачно развернулся и… естественно, всё сломал. Разворотил этот домик к едреням собачим. Айзава понимает, что пожалуй нет, экономь жизненные силы носом в подушку — не экономь, похоже он всё-равно уже не жилец. — Выйти, — стонет он… Из ситуации… Зашёл и вышел… Не выйти, а выползти, Яги, тебе нужно было не выходить, а выползать из этой ситуации достойно… Я не могу… То есть, подводя итоги… Великий Всемогущий, ик, на День Детей, разворотил картонный домик, который своими крохотными, милыми ручками сделали и разукрасили для него в подарок дети из детского сада. Всё верно? Я ничего не упустил? Ах, нет… Кое-что я всё же упустил… Всемогущий разворотил его своим задом! Айзава переворачивается на спину и решает что если помирать — так с музыкой и уже открыто смеётся. — И как, как всё замяли? — А… Ну… — Яги обнимает себя за плечи. — На следующий день случилась та самая катастрофа на АЭС «Побережье-1», может помнишь. И тогда многие герои отказались или не смогли участвовать в эвакуации жителей и в устранении пожара из-за очень высокого уровня радиации. А героев с защищающей от неё причудой тогда было очень мало. И то, вызывали таких откуда-то аж с другого конца света. А я сразу полез. Правда меня тогда запихали в какой-то скафандр, было очень-очень неудобно и я не мог в нём нормально летать и двигаться. И я его снял. Айзава молчит, ему уже не очень-то и смешно. Да, он помнит ту аварию. Ему тогда было уже лет десять и он хорошо запомнил ту гнетущую атмосферу страха, повисшую над всей страной. Запомнил, как все взрослые ждали новостей и как сильно все боялись этой ужасной, невидимой и непонятной ему тогда «радиации». И сейчас он действительно вспоминает новости о том, как Всемогущий один спас всех оставшихся в живых после взрыва людей из станции, остановил пожар и установил защитный купол над останками АЭС, пока другие немногочисленные герои, пожарные и военные эвакуировали жителей окрестностей. Даже помнит фото с места катастрофы, где Всемогущий стоит с обгоревшими волосами, в обгоревшем местами костюме, как его поливают водой из брандспойта, а он сам по себе целёхонький и только сверкает улыбкой на закопчённом лице. «Всё хорошо, потому что я здесь!» Айзава вспоминает, как тогда все вокруг, наоборот, стали радоваться и обнимать друг друга. Вспоминает, как он сам, поймав общий настрой взрослых и глядя на этого улыбающегося, могучего великана, разгоняющего любой мрак вокруг себя, почувствовал себя вдруг абсолютно защищенным. Вспоминает, что он, как и все вокруг, всегда воспринимали Всемогущего как данность, как природное явление. Он не мог не прийти и не спасти. И сейчас этот самый великан, Символ Мира и Надежды, сейчас он перед ним, Айзавой, тут. Сидит, поджав худые коленки к худой немощной груди и виновато улыбается, надеясь, что сможет эту историю тоже как-то перевести в шутку. А ведь таких смертельных и ужасных событий у него было в жизни десятки, если не сотни. А он так просто сидит перед ним теперь, за окном темно, горит камин и они пьют чай с кривенькими слойками, которые он сам испёк для него, Шоты. А ещё он, Шота, наорал на него не так уж давно. Мда. — Ну, я его снял, этот скафандр и всё кончилось хорошо. И про «Домик друзей Всемогущего» все как-то сразу забыли. — А последствия? Ну, у тебя. — А. Да что мне сделается, — Яги машет рукой. — Нет, правда, не было никаких последствий, меня потом сто раз проверяли. — Яги смотрит ему в глаза, чтобы доказать, что сейчас он говорит правду. — Но ты ведь не мог знать, что их не будет. — Не мог. Но и позволить себе тормозить тоже не мог. Я выбрал. Ты сам знаешь, Шота. Иногда нам… приходится выбирать. Подвисает небольшая пауза. Яги, очевидно, расстроен тем, что расстроил Айзаву. А чего расстраиваться? Это же их жизнь, геройская. Наверное, лезть тогда без спецкостюма в эпицентр взрыва, а потом еще помогать эвакуировать несколько тысяч жителей в течении всего лишь нескольких часов из округи, было и правда безрассудно. Но иначе толку бы с него тогда было? Вот то-то и оно. И гадай, как тогда было правильнее. Но теперь-то что, всё ведь и правда обошлось. Жаль, правда, что эта история наложилась на их легкую беседу. — Да, кхм-кхм… Такие дела, Айзава-кун, — Яги громко хлопает в ладоши. — Сейчас ваша очередь рассказывать такую историю! Не верю, что за весь ваш геройский опыт, у вас не было ни одного случая, заставившего вас гореть от стыда. Айзава с радостью хватается за возможность снова вернуться на старую тему смешных историй и перестать думать об обгоревших бровях и волосах Тошинори над его сияющей улыбкой. Лучше уж о его попе, торчащей из домика, ей богу. «Стоп, Айзава, никаких поп. Посмеялись и хватит. Что вот начинается опять? Ты не для этого сюда шёл, Шота, и вообще на подавителях. Ты чего удумал, кобель?» Айзава рад сменить тему, но знает, что никаких таких ярких историй у него, собственно, и нет. Историю с вишнёвыми слойками он не расскажет Тошинори даже под страхом страшной смерти, это определённо. Он изо всех сил старается вспомнить ещё хоть что-то, но у него не выходит. Тошинори смотрит на него улыбаясь и в ожидании, а Айзаве стыдно, что он не может его развеселить в ответ. Впрочем… — У меня есть пожалуй… Одна история… Но она немного отличается, так так свидетелей у неё нет и никто никогда не знал об этом. И надеюсь, кроме вас никогда и не узнает. — Ох, Айзава, друг мой, тогда и мне не обязательно её рассказывать, я не настаиваю! — Ну нет, уважаемый Яги. Придётся её выслушать. Не всё же только меня сегодня заставлять умирать от испанского стыда. — В общем… Однажды, после трёх смен городского патруля подряд, я, буквально умирая от усталости, приполз ни живой ни мёртвый домой. Мне предлагали отоспаться в агентстве, но я из принципа дотащился к себе. Скинул в коридоре только обувь, а на остальную одежду мне было абсолютно плевать, ведь я весь такой в сладком предвкушении, как сейчас рухну в кровать и усну прям в чём был. Только надо ещё ленты захвата снять, думаю, обязательно надо. Это же всё-таки оружие, а не шарфик. И это оружие нужно снимать и надевать по строго определённой схеме, чтобы в нужный момент без промедлений воспользоваться. Повторюсь, сам я уже засыпаю. Глаза просто вываливаются, я их закрыл и пытаюсь сделать всё на ощупь. И вот тяну я один конец, подраспускаю, чтобы было не так туго и собираюсь приподнять ленты все вместе, чтобы снять их через голову, как снуд. И я, сонный болван, делаю это настолько неуклюже, что один оборот ленты петлёй выскальзывает из общей связки и падает мне под ноги. Я матерюсь и пытаюсь эту петлю приподнять пальцами ног и забросить обратно наверх в общую кучу. В результате чего с другой стороны выскальзывают и падают на пол ещё несколько. А первую-то я уже ногой подцепил и стою только на одной второй, как сумасшедшая цапля. И из принципа, со всей этой уже запутанной конструкцией в руках, пытаюсь той же ногой, первой, поднять с пола и остальное. В итоге, всё это подозрительно быстро начинает затягиваться, путаться и расползаться во все стороны. Я совсем зверею и начинаю орать на эти ленты, дёргать их во все стороны и всё это, конечно, совсем не помогает. В конце концов, все эти петли окончательно перепутываются и затягиваются намертво. А я из вредности, до последнего, кручусь и пытаюсь распутать их. Верчусь, матерюсь и барахтаюсь до тех пор, пока выпутывать из них не нужно уже меня самого. Эти ленты — очень тонкий инструмент, который работает как надо, только если на него воздействовать по определённым осям, точным проекциям сгибов и по расчёту образующихся петель захвата. А какие тут уже, к хуям, простите, оси? Там уже был натурально клубок ниток сумашедшей бабки-вязальщицы… Ну и я… — И ты?.. Хотя, я, кажется, догадываюсь… — Яги слушает с восторгом, глаза у него блестят от предвкушения развязки, на впалых щеках румянец, блики от огня в камине делают очертания его скул мягче и всё вместе это делает его самого намного младше и куда менее измождённым. «Какой же ты красивый», — мелькает в голове у Айзавы прежде, чем он успевает себя одёрнуть. — Угу. Именно. Я загремел, запутавшись в своих же собственных лентах захвата, на пол. Запутался, как самый последний и самый тупой на свете кот в клубке ниток. В тех самых лентах, безупречное владение которыми мне необходимо едва ли не больше, чем моя причуда. Яги зажимает рот рукой. — А потом? — А что потом? Я уснул. — Айзава пожимает плечами, как ни в чём ни бывало. — Я так сильно устал, что как только оказался на полу, так даже уже и не дёргался. Подумал — да гори он всё нахер, я спать. — И уснул?! В лентах? — Уснул. В лентах. С удовольствием. Проспал почти сутки. Кстати, было довольно уютно. И спина потом не болела. Рекомендую при случае. Могу даже как-нибудь связать тебя на ночь сам. И только в следующее мгновение он понимает, что только что ляпнул. «Молодец, Шоточка. Шутник херов. Ты рассказал Тошинори одну из всего двух своих историй, которая могла бы заставить тебя «гореть со стыда» и решил, что можно и ещё одну такую же прям тут на месте забацать. Браво.» А Яги, вот же всё-таки ромашка! Судя по-всему, он вообще не врубается сразу, почему Айзава замолчал, словно прикусив себе язык и прямо сейчас у него на глазах покрывается красными пятнами. И только спустя несколько мучительных секунд и до него, наконец, доходит. Но вопреки ожиданиям, он не шарахается и не смотрит на него разочарованно или с презрением. И даже не пытается деликатно и смущённо перевести всё в неловкую шутку, как он обязательно попытался бы сделать в другом случае... — А если я соглашусь? Айзава, получив такую ответку в лоб, вскидывает на него осоловелый, шокированный взгляд. Но и Яги свой не отводит, стойко выдерживает, с какой-то тихой гордостью, мол, я прежде всего мужик, а потом уже омега. И всё выходит из-под контроля. Айзава с облегчением понимает, что всё, слава богу, это конец. Отмучался. Он стоит на мостике своего гордого когда-то корабля «Самообладание», отдаёт честь и торжественно погружается с ним в воду под музыку последних оркестрантов. Он встретил свой айсберг. Как же долго он пытался убедить себя, что его не тянет к Яги. А сам с каждым часом, проведённым рядом с ним, всё больше понимал, какой же он, Айзава Шота, до смешного жалкий и нелепый в этих детских попытках врать самому себе. Нет, с подавителями всё было в порядке. Они действительно работали — он почти не ощущал Яги, как омегу. Проблема была в том, что он и не хотел Тошинори-омегу. Теперь, когда он мог размышлять трезво без гнёта гормонов, очевидно стало как дважды два: он хочет самого Тошинори, всего целиком. Хочет его, как человека, со всем, что в нём было, есть и будет и что делает его самим собой. «И когда? Когда я успел так вот?..» А Яги молчит и смотрит. И Айзава смотрит и молчит. И вот сидят они такие оба, молчат и смотрят, смотрят и молчат друг на друга. И в этом взгляде Айзава с обмирающим сердцем видит, что там, на другом конце, он совершенно не противен. Совершенно. Совсем нет. О, нет. Совсем. «Что же я делаю, что творю? Я же так чётко и по-понятиям разложил себе все аргументы и факты, почему НЕТ. Подумай о последствиях, Шота. Возьми себя в руки, сын самурая, извинись и вали уже домой, герой-любовник. Встань. Извинись. И вали.» — Тошинори… — тихо и хрипло выдыхает он. — Да? — тихо и хрипло выдыхают рядом. — Тошинори… Могу ли я прикоснуться к тебе? Тошинори закусывает губу, опускает наконец ресницы и робко кивает. Его грудь ходит ходуном и как-то тяжело, неровно, не в такт. Если бы Айзава знал Яги немного дольше, то чётко распознал бы это «как-то неровно». Но они знакомы не так уж и давно и, увы, он не распознаёт. Айзава собирается привстать со своего места и подвинуться поближе. Ему томительно-горячо в груди и в паху, а бёдра сводит сладостной истомой. И тут случается пиздец. И, как всякий уважающий себя пиздец, случается он очень быстро. Яги вдруг странно сгибается пополам, к коленям, судорожно содрогается несколько раз, как в припадке, зажимая себе при этом рот рукой. Поднимает широко открытые, испуганные глаза на Айзаву, а тот с ужасом видит, как вдруг из носа Тошинори, поверх зажимающей рот ладони, начинает быстро бежать тоненькая струйка крови. «Да ведь этот идиот пытается сдержать приступ кашля», - осеняет его. Он был свидетелем пары таких вот приступов кровавых кашлей Яги на работе, и хотя они были и близко не такими сильными, он всё равно из-за них тревожился. Но он знал в чём дело и всё же полагал, что у мудрого Всемогущего всё под хотя бы относительным контролем. Под контролем, ага. Этот «мудрый Всемогущий» сейчас сдерживал кашель до последнего, наверняка просто боясь испортить момент. «Когда всё закончится, я на него опять наору». Айзава рывком кидается к нему, одной рукой перехватывает его тело сзади под мышками и разгибает через судорожное сопротивление. Нельзя, чтобы он сам себе сейчас сдавливал грудь и пережимал трахею. Потом он чуть переворачивает его на бок. Другой рукой он отдирает его ладонь ото рта. Айзава сейчас собран, спокоен и идеально точен в движениях, как совершенная машина-автомат. Он недаром про. Никакой паники. Ничего лишнего. Сейчас только так. — Дыши. Кашляй. И дыши. И Яги наконец-то заходится кашлем, настолько сильным, что провоцирует пустые рвотные позывы - изо рта его летят только капли крови. Айзава придерживает его одной рукой, а второй дотягивается до стакана воды на столе. С облегчением слышит, что промежутки между этими кашляющими спазмами увеличиваются. Но когда он поворачивает его лицо к себе, чтобы напоить, видит, что слишком долго сдерживаемый кашель спровоцировал за собой приступ сильного удушья. Яги хватает себя за горло, изгибается у него в руках, как пойманная рыба, лицо у него стремительно сереет, а губы уже синие и покрыты кровью. — Где? - чёткий, единственный вопрос. Тошинори неточным взмахом руки указывает куда-то вбок. Шота провожает этот жест глазами и, слава богу, видит там именно то, что тут просто ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ. Обязано, блять. Чего тут просто не быть сейчас не имело права. Не отпуская вздрагивающее тело, он еле-еле, но дотягивается рукой до небольшой тумбочки сбоку у камина и вытаскивает оттуда маленький портативный кислородный аппарат. Прижимает маску к лицу Яги и наугад нажимает самую крупную кнопку сбоку прибора. Работай, сука. Ты просто обязан сейчас сработать как надо. Ты просто, блядь, обязан быть сейчас заряжен и настроен, а это, блядь, обязана быть та самая кнопка. Ещё несколько судорожных вздохов с широко открытыми в панике глазами - и вот вдруг дыхание выравнивается и Айзава чувствует, что тело Яги обмякает. Он всё еще конвульсивно сжимает одну руку Айзавы, но уже явно приходит в себя. — Мне так жаль, Айзава… мне так сильно жаль, что ты... что тебе... пришлось это увидеть… - первое, что сипит он в маску. — Ага. Мне тоже. - говорит Айзава. — А теперь я вызываю скорую. — О боже, нет, нет. Не нужно… Я… я настаиваю. Это иногда так вот бывает, если я... когда я волнуюсь. Не часто! То есть, совсем не всегда когда я волнуюсь! — Яги сбивается и путается в словах, обессиленный и явно в страхе, что Айзава решит вдруг никогда его больше «не волновать». — В любом случае, скоро полностью отпустит. Чёрт побери, как же мне стыдно сейчас перед тобой. Айзава внимательно смотрит на него сверху вниз и вверх тормашками — сам он сидит, склонившись над Тошинори, а тот лежит на спине, головой у него на коленях, прижимает маску и явно не знает куда себя деть. — В общем, ты не должен был это видеть. — А ты не должен был сдерживаться. Айзава улыбается и пальцем аккуратно, мягко убирает прилипшие ко лбу Тоши прядки волос в стороны и добавляет: — Я взрослый мальчик, Тошинори. Я сам разберусь с тем, кому и что я должен или не должен. Он продолжает проводить пальцем, а потом и ладонью по его волосам, бережно отводя их назад. Если бы не ситуация, в которой он наконец смог к ним прикоснуться — то это можно было бы назвать волшебным ощущением. Чувствуя себя почти извращенцем, Айзава изо всех сил наслаждается моментом, когда может вот так беспрепятственно трогать и самого величайшего героя и его мягкие волосы. А Яги и не против. Когда его дыхание совсем почти выравнивается, а сердцебиение более менее приходит в норму, он откровенно замирает в блаженстве каждый раз, когда Шота проводит пальцами по его голове. Несколько минут они просто сидят в тишине. Айзава смотрит на его острое, худое лицо и молча умирает сейчас от нежности. «Я погибаю из-за тебя, Тошинори Яги. Сначала ты пытался прикончить меня своими историями, а теперь этой идиотской «нежностью». Но, чёрт побери, какие же приятные на ощупь у тебя волосы.» — Вот и на кой пёс тебе всё это сдалось, а, господин Айзава? Почему ты ещё здесь? — снова заводит свою пластинку Тошинори. В его словах нет кокетства, он искренне недоумевает, почему Айзава действительно всё ещё здесь. Однако глаз не открывает, рук Шоты не отстраняет и нежиться от поглаживаний не перестаёт. — Осторожнее, Тошинори. Не обижай меня тем, что думаешь, что я могу оставить в таком состоянии кого бы то ни было. А тем более… Тем более тебя. К тому же, если бы меня тут не было — то и приступа бы не было. Так что считай, что я просто взял ответственность. — Неправда!.. Ты не виноват, что я разваливаюсь. Оно и так иногда... так бывает. И хоть я безмерно, бесконечно тебе благодарен, но, в конце концов, я справился бы и сам. Всегда как-то справлялся… Но даже если ты мне помог в острый момент, то… возиться с этим полуживым телом после - действительно лишнее. Это поистине ужасно, что ты видел меня таким. Теперь ты будешь знать правду, какой я на самом деле жалкий, бесполезный и беспомощный. Айзава представляет себе, как Тоши с окровавленными губами, задыхаясь, «справляется как-то сам» и ему становится тошно. — Я никогда не буду так думать, Всемогущий. Потому что я знаю, что ты — самый сильный на свете человек. Несмотря ни на что. Всегда был и будешь. Самый сильный на свете Яги Тошинори. Тихий, успокаивающий насколько возможно, голос Айзавы сейчас льётся в ушки Яги, вымотанного приступом, как медовая реченька. Во-первых, сейчас иначе нельзя, а во-вторых — он ведь и правда так считает. И всё, что он делает сейчас — просто не молчит об этом. Он никогда никому не льстил, но это и не лесть. А ещё хитрый Айзава бессовестно пользуется моментом, чтобы наговорить Тошинори нежностей и не потерять при этом лицо, прикрываясь необходимостью ситуации. — Я так горжусь тем, что знаю тебя. — Тем, что удостоился лично вытирать мне кровавые сопли? — Яги убирает от лица маску, он уже может дышать самостоятельно, но вставать с теплого Шоты почему-то не спешит. — Ты такой остроумный, Тошинори. Значит, тебе явно лучше, да? А раз лучше, то давай-ка я отнесу тебя умыться, а потом в спальню, — предлагает Айзава и тут же спешно добавляет на всякий случай, - не переживай, я переночую тут внизу, на диване. Если ты не против, чтобы я вообще остался у тебя ночевать. Но… я бы настоял. — Переживаешь, что я помру тут один, а ты будешь последним, кто видел меня живым? — Именно так. — Тогда ладно, я не возражаю. Но при всем уважении, Айзава… — Шота. — При всем уважении, Шота… Ходить сам я пока ещё в состоянии. — Я знаю. Но мне очень хочется. Так что, иди-ка на ручки… — Если ты только попробуешь взять меня на руки, я предупреждаю — я буду кричать и лягаться так, что сюда сбегутся все немногочисленные, но очень бдительные соседи и самые свирепые охранники со всего здания. — Не страшно. Я открою им дверь и вежливо скажу, что мы с тобой смотрим фильм ужасов по телевизору. — А я при этом все ещё буду у тебя на руках? — Естественно. — Ты неприятный человек, Шота. — А я говорил. Ты, кажется, ещё собирался с этим спорить. Ладно, давай так. Ты позволишь мне отнести тебя на руках до спальни, а я за это как-нибудь приглашу тебя на свидание. — Ох, да вы с козырей пошли, мистер Сотриголова. И вы что, опять со мной флиртуете? — Ну что вы, мистер Всемогущий, вам кажется! — Ну если кажется, то я не против. — Ручек или свидания? — Свидания. Про ручки забудь. — Ладно. Я отступлюсь, но лишь на время. И тогда ты ещё поменяешься со мной парами по понедельникам. — А ты любишь торговаться, я смотрю. — Люблю и умею. Однажды я уторговал килограмм свежего лосося за восемьсот йен вместо полутора тысяч. Правда потом пришлось скормить его кошкам по всему району, так как я не очень-то и люблю рыбу. — А зачем тогда… Но Айзава, произведя отвлекающий торгово-рыбный маневр, вдруг наклоняется и оставляет на самом кончике остренького носика Тошинори самый целомудренный на свете поцелуй. И не поцелуй даже, а так, невесомое прикосновение. Однако Тошинори широко открывает глаза и смотрит на него, так же, как и Айзава — вверх тормашками, только снизу вверх. Молчит. Ну и Айзава молчит. А что ещё тут сказать то? — У тебя завтра что? — почему-то шепотом спрашивает его наконец Тошинори, не отрывая взгляда. — Со своими на полевом выезде, — так же почему-то шепотом отвечает Айзава. Ему не хочется разбивать момент мыслями о работе. — Хлопотно, долго, но, думаю, к ночи освобожусь… Ты там у меня в бумагах стоишь вроде в списке сопровождения, но как консультант, а не на обязаловке. Но я настаиваю, чтобы ты завтра отдохнул. Никто не узнает, что ты сегодня чуть тут не помер, но сам-то я всё видел. И хочу, чтобы ты себя поберёг. — А сейчас это было почти обидно, Шота. Я, конечно, развалина, но ещё не совсем. — Обидно будет мне, когда после того, как я тебя сегодня нянчил, холил, берёг и лелеял - ты завтра от слабости у детей на глазах в кусты упадёшь, не-развалина. И я не считаю, что ты слаб или недееспособен. Я считаю, что тебе завтра надо отлежаться. — Я так уже несколько лет живу и ничего, как видишь. — В том-то и дело, что ничего. Ничего хорошего. Яги молчит. На самом деле, он благодарен Айзаве за то, что тот не пытается срезать с ним углы в разговорах о реальном положении дел с его здоровьем, называет вещи своими именами и говорит как думает. Как раз это, а не причитания и неловкие утешения, и означает, что он не считает его слабаком. — Совсем уже поздно, — говорит, глядя в окно, Тошинори. — Даже луны уже не видно. Ты всё-таки останешься? Ну… тут, внизу, на диване. У меня есть гостевые комнаты, если что. — Да, — ему отвечают легко и просто. Зачем всё усложнять, если хоть где-то можно наконец не усложнять. — Останусь. На диване. Хотя бы потому, что мне уже лень куда-то ехать. Сам виноват, надо было гнать раньше. Необычный вечер, который должен был быть рядовым визитом в гости, перешёл в странную ночь. Ночь, в которой они оба, ещё недавно бесконечно чужие, сейчас молча ластились и жались друг к другу, так естественно, будто делали так уже много лет. Айзава уверен, что скоро обязательно последует какое-нибудь возмездие за это дерзкое воровство такой простой малости для себя и Тошинори. Такой малости, как это нежданное, разделённое в безлунной ночи тепло. Просто так, даром, хорошо никогда не бывает. Не в его жизни. Но это будет в «там», в «потом». А в «сейчас»… В «сейчас» он сидит полу-боком, упираясь плечом на спинку большого гостиного дивана, а у него на груди лежит Яги Тошинори, человек, который, не прилагая никаких усилий, умудрился навести в его жизни полнейший кавардак. Неприемлимо. Невозможно. Никуда не годится. — Яги, - говорит Айзава спустя пару минут. — А если серьёзно, после этого выезда завтра, ближе к выходным, сходим куда-нибудь поесть вне Академии? Я найду время. — Это типа на свидание? - хмыкает Тошинори, жмуря один глаз. Голос у него такой низкий и кокетничать он и вправду совсем не умеет. Но для Айзавы это милее и слаще всего на свете, потому что это вот всё - снова только для него, для него одного. — Это типа да. — Значит, сходим. - Яги умиротворенно вытягивается на диване, подползает выше и прижимается щекой к его груди. «Как непрофессионально и непристойно, Яги-сан», - думает он и расплывается в улыбке. «В твоём-то возрасте валяться под боком у молодого альфы, пока весь мир по-прежнему в огне. Всемогущий так никогда бы не поступил. И значит, хорошо, что сейчас ты не Всемогущий, а временно самый смертельно больной и самый несчастный человек на всём белом свете и тебе можно. Чуть-чуть можно». Он даже хочет вдруг немного поурчать по-омежьи для Айзавы, но в последний момент обрывает себя. Вот это явно лишнее, да и не делал он этого так давно… Очень, очень давно. Айзава-кун наверняка просто посмеётся над его жалкими попытками. Тошинори вдруг вспоминает последнего человека для которого он напевал по-омежьи и перестаёт улыбаться. Содрогнувшись внутренне, он спешит перебить сам себя вслух, панически выныривая и ускользая от этого воспоминания, как из тёмной, грязной воды: — Завтра быстренько отстреляемся по выезду с классом и послезавтра сходим, ладно? И ты сам выбираешь куда. — Всё-таки решил поехать, упрямец? - Айзава вздыхает и качает головой. — Да я осторожно, обещаю. Лично тебе сейчас обещаю. Постою в сторонке, посмотрю. Торжественно клянусь, что не буду смеяться, чихать, кашлять, нервничать, поднимать тяжести и спасать мир. Ну же, что может случится? Максимум Бакуго опять Мидории наподдаст или девчонки опять Минору поколотят за дело, да и то, это твоя головная педагогическая боль, - Яги опять жмурится. В ответ Айзава молча проводит подушечкой большого пальца по его острой линии подбородка и замирает от удовольствия, едва, но всё-таки улавливая лёгкий запах весеннего цветения, который теперь не раздражает, а наоборот, успокаивает его. Ведь действительно, что завтра такого может случиться? А завтра случается Полигон Ненастоящих Катастроф.