Точка опоры

I hate wasted potential, that shit crushes your spirit It really does, it crushes your soul

—

– Чего тебе? Ойкава слышит тихие шаги за спиной. Ему интересно, почему его голос, мужской, двадцатитрехлетний, сейчас звучит так мягко. Иногда Ойкаве хочется спросить, всё ли у него в порядке, но не хочет слышать твёрдое 'нет'. – Хотел поздравить. Ему требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, и он проводит их с закрытыми глазами. Прошло два часа с выпускного, во время которого Ушиджима прожигал ему затылок своим-я-хотел-тебе-кое-что-сказать-взглядом, но Ойкаве хватило наглости сбежать ещё до того, как с ним распрощаются родители и семья. Нельзя сказать, что его это не заботило, но что-то внутри заставило покивать каждому, облепившему его вокруг, и спешно ретироваться куда-нибудь подальше от шума праздника. Куда-то подальше не обязательно значило комнату с обшарпанными стенами и чемоданами, собранными наспех. Всё выглядело так, словно Ойкава сбегает, но, честно, всё было иначе. Всё же было иначе? Хотел поздравить. Ойкава позволяет себе взять паузу и не отвечать Ушиджиме до тех пор, пока последнего это не должно начать бесить. – Мм, – испытывает он чужое терпение, глядя поверх того фасада, который Ушиджима смог разрушить между ними за всё время их совместного обучения и игр. – Что-то ещё? Они были соседями по комнате четыре года, и за это время Ойкава почувствовал, что изучил его вдоль и поперек. Он знал, что Ушиджима был жаворонком — все эти взъерошенные волосы и внезапное сопение, когда он просыпается. Он знал, что Ушиджима понятия не имел, как разговаривать с девушками, знал, что ему нужен Тоору, чтобы подтолкнуть его в правильном направлении, пусть это и бесит, пусть это и раздражает. Страшно, что он знал его любимую еду, как выглядело его лицо во сне, какой шампунь он использует, какой марки зубную пасту, он знал всё. Страшно. В последний раз Тоору было так страшно, когда – Ойкава. – Ушивака. Он перехватывает его на выходе, твёрдые пальцы почти в замок обхватывают локоть, Ойкава ошпаривается, может поклясться, что чувствует, как кости под прикосновением грубеют. Держи друзей близко, а врагов ещё ближе. Ушиджима не стесняется, он полная противоположность Ойкавы — он не сбегает. – Аргентина? – Люблю Аргентину. Ойкава натягивает усмешку на губы, опускает голову, со всей силы ударяясь той о чужое плечо и замирая. Он знает, что череп под кожей тоже твердеет, как твердеет всё, до чего Ушиджима когда-либо дотрагивался: руки, шея, плечи, колено. Это ничего не значило, хотя Ойкава понимал, что у Иваизуми лопнул бы кровеносный сосуд, если бы он узнал. Ушиджима всё ещё сжимал его руку, Ойкава всё ещё утыкался виском ему в плечо, иногда так сильно, что тот начинал болеть тупой болью. Тоору упустил тот момент, когда ему начало это нравится. То, как Ушиджима касался его плеча своим, когда Ойкава заставлял себя пересматривать волейбольные матчи всю ночь. Или то, как Ушивака делился своим обедом с ним (Ойкава знает, что если он попросит — Ушиджима останется голодным до конца дня). Или то, как всё время отталкивая Ушиджиму назад, они не сталкивались с краем кровати, падая на простыни спутанным клубком конечностей. Это пугало. – Не привязывайся, – шепчет Ойкава в пустоту, пока Ушиджима стоит рядом, стоит на своём, совсем близко, словно стоит Ойкаве пожелать, и через мгновение чужие сильные руки- – Не привязывай.

—

В Аргентине две недели идут дожди. Ойкава две недели под ними. Он почти как та японская собака, считает дни до нового сезона, полностью погружённый, полностью заряженный, словно не сидит на скамейке запасных все матчи. А когда встаёт — боль сопровождает его, тупая и глупая, какая-то хроническая. Он говорит это всё в своей голове, затем делает разбег и замах, кручёный отбивает кому-то руки, и он усмехается, глядя за картиной. Это не должно радовать. Не должно. Он вваливается в свою квартиру к ночи, маленькую и с низкими потолками, такими, что кажется, что он вот-вот ударится о люстру головой. Яркая вспышка света обжигает закрытые веки, и Тоору мычит, сползая по косяку и пальцами покалывая глаза, чтобы проснуться. Он бросает сумку куда-то под ноги, перешагивая через неё, чтобы раствориться в коридоре, попутно нащупывая выключатели света, который сдуру включил. Футболка неприятно липнет к телу, но всё, что сейчас нужно Ойкаве — кровать и шёлковые простыни, что-то мягкое и утопающее, что-то, что напомнит, зачем Тоору здесь и почему ему быть здесь нужно. Контракт длится три долгих года, и у него нет времени отсыпаться, ведь срочно нужно сесть снова на скамейку запасных. – Блять… – выдыхает он в пустоту потолка, всё ещё изнеженный душной ночью, потный и противный. Телефон тянет карман, Ойкава выкидывает его в сторону, чтобы потом же с усилием заставить себя встать и нащупать его в темноте. Он может почувствовать, как отражение чужого номера в его глазах вгрызается ему в сетчатку. Что он сделает, если позвонит. Что он сделает, если не ответят? Жгучая жалость к себе наполняет его. Он крутит телефон в руке перед тем, как найти другой контакт, нажать на кнопку вызова, не обдумав больше ни мысли, чтобы остановить себя. – Надеюсь у тебя есть причина, чтобы звонить мне в два ночи. – Ива-чан, это так мило, что ты знаешь нашу разницу во времени! Ойкаве кажется, что он струсил. Ему просто нужно почувствовать что-то опять, но не более. – Не дури. Что-то хотел? Дай мне шанс: забыл поцеловать маму на прощание? – Мимо. – Ойкава, не дури. Голос Иваизуми иногда прерывает какой-то шум, что заставляет Ойкаву то убирать телефон подальше от себя, то снова вслушиваться в слова. Что ж, если он думал, что Иваизуми расслабит его хоть как-то, то жестоко ошибся. Всё становится хуже. Какая-то необъяснимая тоска опекает его две недели, а может и пару лет, но сейчас она раскрылась и действует на нервы. Клубок нервов в его груди слишком большой и объемный. Тяжесть в его желудке нарастает, превращаясь в сталь. Пустое место в его жизни в форме человека вдруг перестало быть человеком. – Что-то со здоровьем? Тоору ценит то, что Иваизуми старается быть тактичным. Они никогда раньше не поднимали эту тему, потому что Ойкава просто этого не хотел, да и Иваизуми не горел желанием. Хотелось просто забыть то, что было, но призраки прошлого всё ещё охотятся за Тоору, и он это чувствует. В каждой игре, в каждом утре и в каждом шаге. На комоде выставлены флаконы со сломанными дозаторами, и Ойкава их видит. Он что-то бормочет себе под нос, закрывая глаза: – Нет-нет, всё хорошо. – Уж надеюсь. – Нет, всё правда в порядке. – Продолжай себя убеждать. Они разговаривают ещё пару минут; выясняется, что Иваизуми собирается лететь в Америку, и там разница во времени поменьше, поэтому они смогут созваниваться чаще или столько, сколько понадобится, чтобы тоска внутри Тоору перестала быть тоской. Конечно, он ничего не говорит. Он никогда ничего не говорит. Это должно быть его девизом.

—

Они проиграли. Ойкаве интересно, сколько ещё раз они должны это сделать, чтобы его выпустили на поле. У него дежавю, которое втирается в память, втирается в руки. Его первое поражение в составе сборной Аргентины, но не первое в его жизни. Проигрывать никогда не было легко. Только пару раз, когда мяч летел над головой, Тоору чувствовал, как что-то внутри него ломается. Он нервно сидит на скамейке и не знает, куда деть руки. Губы искусаны, а пальцы царапают колено. Это должно приносить боль, чтобы вернуться в реальность, но всё, что Ойкава может — эту реальности избегать. Он закрывает глаза Когда-то давно он знал, что всё так будет.

—

Они проигрывают. Ойкава мельтешащим взглядом следит за мячом. Ему нужно сосредоточиться на чём-то, кроме перекатывающихся мышц Ушиджимы под майкой, сбитого дыхания и дорожек слёз пота у того на шее. Хорошая, даже коронная подача в его исполнении. У Ойкавы дёргается глаз. Ушиджима — всегда игра в одни ворота, танцы на чужих костях и свист короны на пальце. – Это всё потому, что я не на площадке, – за его спиной свисток означает ещё одно очко чужой команде, – Выпустите меня. Тренер складывает руки на груди и вздыхает с вселенской усталостью. Ойкава уже знает, что это значит. – Мы должны победить. Позвольте мне сыграть с Ушивакой, и мы отыграемся даже при матчболе! – Спокойнее, Ойкава. – Я спокоен, – огрызается он быстрее, чем успевает подумать о последствиях, хоть в ответ и слышит просто очередной утомлённый вздох. – Я могу играть, – атмосфера начинает нагреваться, потому что нет, Ойкава на самом деле не в состоянии даже стоять. Но он стоит, прямо сейчас, он — на своих двоих, на этом межуниверситетском матче, в одной команде с Ушиджимой. Они непобедимы. Ойкава знает это, как и знает то, что он — лучший связующий. Он знает, что они оба хороши, он и Ушивака. Ойкава же этого хотел, чтобы стать профи. Это же было всё, чего он когда-либо желал. Не похоже, что сказать «нет» — теперь вариант. Но слушая, как его тренер говорил о лучшем будущем, чувствуя, как горят глаза, когда он говорил об Аргентине, Ойкава почти может представить себя там. Представить их обоих там. Вместе. А не на каком-то отдельном сольном пути. Когда он успел так привязаться? Он почти смиряется с отказом выйти на площадку, когда – Он может играть. Ойкава поднимает глаза. Ушиджима, запыхавшийся и усталый, но всё ещё несгибаемый, стоит над их головами, смотрит Ойкаве в глаза, словно спрашивая, а не утверждая. Тоору принимает вызов. – Всё ещё нет. Вы справитесь и без Ойкавы, Ушиджима. Не прячься за его спину. – Ойкава — лучший связующий. Икири-сан не справляется, его нужно заменить на Ойкаву. – Это ваш последний матч в этом университете, – начинает закипать тренер, – Нам не нужны происшествия. Лучше проиграть, чем матч просто отменят из-за вас. Из-за меня, измученно думает Ойкава. Колено зудит. – Если вам кажется, что ваша карьера важнее Ойкавы, то вы ошибаетесь. Сердце Тоору пропускает удар. – На скамью, Ушиджима. Сейчас же. Вакатоши хладнокровно принимает удар, делает шаг к скамье запасных, пока на поле выбегает заменщик. Ушиджима мажет плечом по плечу Ойкавы, оставляя того стоять в одиночестве.

—

Он делает глубокий судорожный вдох. Прилив крови в его голове ощущается как море. Ушиджима молчит, и Ойкава не в силах посмотреть на него. На улице небо всё такое же тёмное. Внутри университетский спортивный зал по-прежнему пустует, не совсем привычный он стоит фоном, лампы гудят, мячи разбросаны. Мир продолжает своё движение, как и раньше. – Ссыкло, – шепчет Ойкава себе под нос, и повторяет для ясности, но громче, – Ссыкло. – Ойкава. – Заткнись! Ты трус! Идиота кусок! Предлагал мне перейти в Шираторизаву, а сам сейчас не можешь даже мяч нормально кинуть? Что тебя останавливает?! Твоя гордыня! Не смей жалеть меня! Не смей вообще подходить ко мне! Подавись этой жалостью! – наобум кричит Ойкава, выставляя напоказ клыки. Они у него есть, острые, отточенные годами выгрызания себе места в волейболе. В груди нещадно тянет, словно от ножевых, и Ойкава сам себе оставляет парочку колото-резаных. Чувства внутри него бурлят и вскипают, словно лава в вулкане, который вот-вот взорвётся. Это временное, думает он, это накопленное. Что-то, чего Ойкаве не хватало последние три года, заполненные вздохами и жалостью к нему. Ушиджима подходит ближе, делает пару медленных шагов, словно пытается приблизиться к ощетинившийся гончей, но Ойкава рычит на него, почти слюни пускает, смотрит так, словно хочет перегрызть глотку. Накопленное. – Боишься меня травмировать? Да? В этом всё дело? – Боюсь. Ушиджима сдаёт короля. Ойкава от неожиданной искренности тушуется и будто остывает. – Ты же помнишь. Ойкава помнит. Ойкава живёт с этим. Ойкава живёт в этом. По крыше здания начинает постукивать дождь. Он думает, славно, если он заплачет, никто не заметит. – Помню, – говорит Тоору и со всей силы пинает мяч ногой, затем – второй и третий. Будь он на игре, то получил бы жёлтую карточку. Но Ойкава в полупустом зале своего университета, их университета, пинает один мяч за другим, откидывая те подальше в приступе неконтролируемой истерики. Мячи выдерживают, Ушиджима, кажется, тоже. Он снова делает пару шагов вперёд, вытягивает руку, чтобы коснуться — Ойкава, как в танце, делает пару шагов назад, готовый отгрызть в приступе гнева чужую ладонь. – Блять не приближайся ко мне, Ушивака. – Ойкава. – Я предупредил! Он уже собирается ударить, как тяжёлые, громоздкие руки обхватывают его, не позволяя и двинуться. Он предпринимает ещё одну попытку, но терпит поражение. Ойкава всегда терпит поражение. Качает головой, поджимая губы и сглатывая комок в горле. – Всё в порядке, – говорит он, – Всё в порядке.

—

Ушиджима знал, что Ойкава упадёт ещё до того, как тот коснулся земли. Когда его удар прошёл мимо цели, Ойкава — по глупости — нырнул, чтобы его отбить. Ушиджима видел, как его левая нога скрестилась с правой, и он упал, запутавшись в них и ударившись о деревянный пол с глухим, отвратительным стуком, пока вздох зрителей заглушает грохот удара. Ойкава никогда не плакал на памяти Ушиджимы. И тогда не плакал. Тогда он выл, и этот звонкий вой впечатался в кости — не вытащишь, не выскребешь. Он схватился за колено, притягивая то к себе и хныча от боли, острой и пульсирующей; крепко зажмуривает глаза от зажурчавшего света волейбольного зала, пока тот в медленном расфокусе плывет перед глазами. Раздаётся пронзительный вопль свистка, скрип кроссовок и топот приближающихся шагов, а тихий, испуганный голос звучит слишком близко у него под ухом: – Ойкава. Всё, что Тоору чувствует, видит и слышит — это боль, настолько сильная, что он может видеть её на лицах окружившей его команды. Их руки опущены в тупом незнании что делать, в глазах отчуждение и растерянность. Кажется, кто-то держит его за плечи, пока деревянный пол давит Ойкаве в рёбра. Когда он открывает глаза, то не находит Ушиджиму на другом конце площадки, там, где он оставил его до того, как нырнуть за его же мячом. Он видит его над собой, прижимающим его к полу, чтобы тот не двигался, но всё, что хочет Тоору — сбросить чужие руки и свернуться калачиком. Он уже знает, что это всё. Смотрит на колено, выехавшее в ту сторону, туда, где его быть не должно. Крови нет, только торчащая кость там, где собирается тепло его тела, и остатки разума шепчут, что он проиграл, но теперь катастрофически сильно. Ойкава готовится. – Я держу тебя, я держу тебя. Ойкава, не двигайся. Вокруг мелькают бирюзовые футболки, и только одна фиолетовая. – Ушивака, – отчаянно хрипит Ойкава, – Мне больно. – Знаю. Ойкава не понимает, чего ему хочется больше: врезать себе за недопустимую слабость или Ушиджиме, чей голос выделяется из-под толщи воды, накрывшей Тоору сразу после свистка. Он помнит, как вокруг собрались медики, фиксировали его ногу, словно ногу подстреленного оленя. Справа от него был Иваизуми, хаотично разглядывающий чужое колено, и по одному его взгляду Ойкава понимает, что доиграл этот матч. Доиграл все матчи. Это страшно. Ему никогда не было настолько страшно.

—

– Когда приедет скорая? – Они уже выехали, скоро должны быть здесь. – Почему их нет на площадке заранее? – Это же школьные соревнования, не Олимпийские игры. – Похоже на перелом. Без рентгена сложно определить. Но играть ему нельзя. Чужие разговоры навязчивой мухой мелькают на фоне, стоит Ойкаве убрать ладони от собственных ушей. Он шмыгает носом, что заставляет Ушиджиму рядом передать салфетки. Ойкава нетерпеливо их отталкивает, бьёт по чужой руке, и те медленно летят на пол. Ушиджима молчит достаточно долго, чтобы Ойкава успел привыкнуть к тишине. – Всё будет нормально, – говорит он своим типичным бесстрастным тоном. – Не смей мне врать. – Я не вру, – он медлит, вздыхает и встаёт со стула рядом с лежанкой Ойкавы, – Дай мне посмотреть. – Тронешь — и я клянусь, я придушу тебя, – брызгает ядом, как всегда. Ушиджима не слушает. Он никогда не слушает, а Ойкава слишком устал, чтобы поступаться своими принципами. Но Вакатоши стоит, прожигает взглядом скрученное бинтами и шиной сломанное колено, и видит, как Ойкава отчаянно пытается не плакать. Если колено сломано — а оно сломано — это конец его карьеры. Конец мечтам, конец потраченного на тренировки времени, конец всем соревнованиям и конец им двоим. Сломанное колено ломает Ойкаву на глазах, его снова начинает потряхивать из-за внутренних рыданий, которые он сдерживает всеми силами. Вакатоши трясёт головой, потому что нет, Ойкава не уйдёт, он не даст ему уйти. Руки сжимаются в кулаки, когда Ушиджима встаёт: – Нет, – Тоору смотрит на него обречённо, когда в его взгляде вспыхивает что-то нечитаемое, – Это не конец. Я не дам этому быть концом.

—

Всё в порядке. – Давай, – говорит Ушиджима, взяв в руки мяч и отходя по другую сторону сетки. Он прокручивает его в руках, а после делает разбег и мощный замах, чтобы мяч пролетел мимо застывшего в одной позе Ойкавы. С этого ракурса он был похож на оленя, застывшего в свете фар. Когда Ойкава просыпается, он улыбается, и сердце Ушиджимы пропускает удар. Следующий удар Ойкава не пропускает. Мячи звенят в зале ещё полтора часа, прежде чем Ойкава снова падает, но на этот раз в полной тишине. Ушиджима порывается, проскальзывает под сеткой и подбегает к лежащему Тоору, закрывшему лицо изгибом плеча. Когда Ушиджима замечает, как Ойкаву потрясывает, его шею стягивают воспоминания. Тогда Ойкаву тоже трясло. – Ух ты, поверил. Видел бы ты сейчас своё лицо, – ликует Ойкава, убирая руку и игриво вглядываясь в чужой шок в глазах. Он продолжает смеяться. Плечи подрагивают от смеха, как-то истерично. – Не смешно, – Ушиджима присаживается на одно колено, по-рыцарски протягивая руку, чтобы помочь Ойкаве встать. Тот её не принимает, продолжая лежать на спине, словно отыграл пять игр подряд. По его волосам стекают капельки пота. Это всё — намного большее, на что он в принципе способен. Три часа тренировки, три часа наблюдений Ушиджимы за шрамом на чужом колене. – Смешно. Ойкава заливается смехом, и Вакатоши интересно, не впал ли он в истерику. Может, всё же снова перелом? В этот раз Ушиджима не спрашивает. Ойкава следит. Грубые и длинные пальцы Ушиджимы касаются чужого колена, проводят подушечками пальцев по рубцу, слишком мягкому и почти незаметному благодаря ежедневному уходу, мазям и массажу. Проходит ещё секунда, когда Вакатоши накрывает колено всей рукой, так, что пожелай он того — Ойкава вновь останется со сломанной ногой, без надежды на будущее, с Ушиджимой в сиделках ещё пару лет. Когда Ушиджима начинает поглаживать чужую терпкую кожу, Ойкава шумно выдыхает, приподнимаясь на локтях, но ничего не предпринимает, словно наслаждается. Ему хватает одного движения, чтобы поднять свою руку и протянуть её к Ушиджиме, который послушно, на инстикнтах, тянется к ней щекой. Руки у Ойкавы тёплые, гладкие, чудом не отбитые мячами. Щека у Вакатоши холодная, острая, что пальцами впивайся — не хватит. Ойкава не понял, когда они начали целоваться. Вот они смотрят друг на друга, дышат друг другу в губы, Ушиджима медленно приближается, прикрывает глаза, и Ойкава делает последний, заключительный шаг, чтобы разорвать это расстояние между ними, словно разобрать всё на мелкие кусочки пазла. Он целует, и мир вокруг начинает вращаться, словно в калейдоскопе, мазаном и цветном. Запретный плод сладок, Ойкава, как же он сладок. Ладонь Ушиджимы у него на колене, вторая — переплести талию, скользнуть по бедру. Ушиджима охотно принимает из чужих рук всю мягкость и заносчивость. Ладонь Ушиджимы у него на колене, вторая — переплести талию, скользнуть по бедру; он ненавязчиво притягивает Ойкаву к тому, чтобы тот встал. Они продолжают у стены, впиваются друг в друга губами: Ушиджима — желанно, Ойкава — словно хочет поглотить, вгрызться в яблоко и не отпускать. Его руки очерчивают рельеф мышц, Ойкава вжимается — сердце тлеет, ткань так мешает. Ладонь Ушиджимы под майкой, вторая рука оттягивая край спортивных шорт Ойкавы — неудобно, но очень надо; можно и потерпеть. Ойкава едва заметно ёрзает — тело обжигает волнами, пальцы немного дрожат, это невыносимо. Он слабо прикусывает — губы, кожу; носом зарывается в волосы, и снова-снова-снова целует — никогда не будет достаточно, никогда не будет хватать, ведь это Ушиджима, идеально подходящий во всём. Он копирует его действия, наглый плагиат, спускает шорты, перед этим разобравшись со своими. Спортивный зал снова кружится, Ойкава теряет точку опоры, когда Вакатоши обхватывает их обоих и начинает двигать рукой, наращивая темп и рыча в ухо Ойкавы, стоит тому прижаться лбом к чужому — клянётся, может почувствовать быстрый ритм сердца через тонкую кожу виска. Бёдра Ойкавы двигаются за рукой Ушиджимы, установившем ритм, который заставляет Тоору дрожать в течение нескольких минут, быстрые движения, которые заставляют кожу Тоору покрыться мурашками и смущающе быстро доводят его до края — это слабость, такая призрачная и мягкая, что хочется раствориться. – Ойкава, – шипит Ушиджима, и ватные ноги почти подкашиваются. – Не привязывай, – шепчет тот, кончая в чужую руку.

—

Дожди в Аргентине заканчиваются. Мази в квартире Ойкавы тоже. Это глубокая ночь, очередная, во время которой Ойкава не спит, всматриваясь в экран ноутбука с прямой трансляцией матча. В груди у него тянет каждый раз, стоит ведущим начать комментировать удары Ушиджимы Вакатоши, надежды Японии, только что вернувшимся из США, чтобы биться за честь своей страны. Это укол в сторону Ойкавы, ненамеренный, но достаточно сильный, чтобы он вздохнул, встав и сделав как минимум двадцать шагов по маленькой спальне, прежде чем снова вернуться к экрану и прожигать взглядом Ушиджиму Вакатоши, да, надежду Японии, мы все поняли. Ойкава подтягивает к себе колено. Проводит пальцами по длинной полосе шрама, стучит пальцами по его обрубленным краям. – Прикоснись. Ты можешь прикоснуться. – Могу? – Да. Прикоснись. Он подавляет обречённый стон, выкидывая подушку из-за своей спины прямиком в стену. Ушиджима снова делает подачу, которая разбивает другую команду в пух и прах. Они почти вышли на мировой уровень, Ойкава видит это своими затуманенными глазами, видит это сквозь пелену то ли зависти, то ли тоски. Вот только… Ойкава пытается присмотреться к экрану, старается понять, кажется ли ему это или реальность играет суровый матч. Его колено вспыхивает болью, Ойкава шипит, подрываясь к ноге, словно это может помочь Ушиджиме, упавшему с той стороны экрана, подняться. Звук его единственного крика боли будет звучать в его кошмарах ещё целую вечность. У него болит колено. Это первая мысль, которая приходит Ойкаве в голову, когда он возвращается к реальности, — это всегда его первая мысль, сколько бы лет ни прошло. Но сейчас Ушиджима на экране лежит на деревянном полу. Ойкава вздыхает, медленно качает головой, пытаясь выкинуть из головы его чёртов крик. Он звучит жутко знакомо, и Ойкава вновь проводит пальцем по шраму на своей ноге, чтобы напомнить, что это было в прошлом, а сейчас — Ушиджима хватается за ногу, стоически терпит и молчит. Ведущие что-то оживлённо обсуждают, что-то про игру и будущее, а Ойкава хочет им вмазать, чтобы те заткнулись, замолчали хоть на миг, дав Ойкаве услышать чужой хруст. Ушиджима был на вершине своей игры. Чувство дежавю сковывает Ойкаву. Он не замечает, как набирает номер Ушиджимы трясущимися пальцами. Возможно, это какая-то подстава. Может, это неудачная запись, и на самом деле сейчас Ушиджима — не окружён товарищами и медиками, как когда-то был окружён сам Ойкава, скуля и дёргаясь. Никто не отвечает. Гудки мучительно долго заканчиваются, оставляя Ойкаву Тоору одного в тишине с глубокой ночью, очередной, во время которой он не спит, всматриваясь в экран ноутбука с прямой трансляции матча. У него болит колено.

—

– Я не могу. У Ойкавы зудят подушечки пальцев и, почему-то, кончик носа. – Я не могу, не могу, не могу, я-... Иваизуми глубоко вздыхает, его терпение явно на пределе, судя по сложенным на груди рукам и подрагивающей брови. Ойкава ожидает слабенький удар по плечу, но получает подзатыльник в пол силы, что есть у Иваизуми, а это — достаточно сильно, чтобы протрезветь. – Соберись, дуракава, и иди. На самом деле Ойкава трус. Идти вперёд всегда было страшно. Пусть и последние два года были в бегах, Ойкава был свободен. Если считать свободой то, что по вечерам он вглядывался в собственные руки, стараясь заглушить порыв набрать номер Ушиджимы; или что в хорошие дни он бегал каждое утро, с каждым шагом и подлётом надеясь, что приземлится, потому что его не снимают камеры, никто не прилетит; или что последние сутки он сам просидел в трёх неудобных креслах самолётов подряд, считая минуты до прилёта в Японию и разрабатывая план поездки: вот он приземляется, бежит к такси, позабыв про багаж, приезжает в больницу, а дальше что? Его колено всё ещё болит. Внезапно, после нескольких лет затишья и ремиссии, его кожу тянет, совсем немного, но всё ещё ощутимо. Когда Ойкава бежит к такси, то понимает, что, несмотря на все напоминания о призрачной боли, его колено под ним всё ещё устойчиво. Это заставляет его чувствовать, что он жив, в течение тех десяти минут, пока его ноги касаются бетонного тротуара на стоянке. Но это не его заслуга. – Иди, – говорит Иваизуми, и Тоору видит по его лицу — это последнее, что он скажет. Ойкава сгибает ногу, на пробу, и делает два шага — и это всё, что указывает на один простой факт — сегодня нехороший день. То ли это холод, витающий в воздухе, то ли сырость весны, скрывающейся за углом, его колено болит, но не так сильно. Он прочищает горло и разворачивается на пятках. Дверь, ведущая в палату, открывается с тихим шелестом. Ойкаве не нравится яркий хирургически свет больниц и то, что всё вокруг такое светлое и чистое. Какое-то время он так и стоит у входа, теша взгляд навязчивой стерильностью, потом делает глубокий вдох и подходит ближе. Когда Ушиджима просыпается, Ойкава рядом — клюёт носом, всё такой же красивый и дерзкий, каким и запомнился. Он тонет в ознобе гусиной кожи, расползающейся по открытым рукам, и Ушиджиме хочется встать, чтобы закрыть окно. Но он не может. Как тут встанешь, если к ноге — моноблок травмы. Он помнит, как падал. Это момент перед тем, как он соприкоснулся с землёй, когда ты ещё не понимаешь, что именно случилось, но понимаешь, что ничего хорошего. Когда точка опоры теряется, и ты не можешь остановить то, что происходит. Когда ты падаешь, и запоминаешь только то, как мир становится выше, чем есть ты. Он помнит, как упал Ойкава. Как его сердце упало вместе с ним. Ничего похожего на то, как пал он сам. – Ойкава. Ему нужно пару мгновений, чтобы проснуться. Усталая улыбка сопровождает его пробуждение. Ойкава потирает глаза слишком долго для человека, заснувшего на стуле в больнице рядом с кроватью Ушиджимы. Слышен писк пульса. – Я испугался. Ушиджима кивает, медленно и недоверчиво, словно перед ним не Ойкава вовсе, а клон, более храбрый, но такой же невероятный. Чувство тепла снова сковывает Ушиджиму, мурашками расползается по телу, и он хмурится, когда волна достигает сломанной ноги. Ойкава тут же подпрыгивает на месте. – Больно? – говорит он снова потому, что должен что-то сказать, – Конечно больно. Прости. Я идиот. – Нет. – Нет? Тебе уже вкололи обезболивающее? – Ты не идиот. Внезапно Ойкава почувствовал слёзы в своих глазах. Он поднял руку, чтобы закрыть лицо, и, когда заговорил, его голос повысился и задрожал: – Прости. Вот он какой — эмоциональный и непредсказуемый. Ушиджима всегда любил эмоциональность и непредсказуемость. – Прости. Я просто устал, – замотал тот головой, бегая взглядом в поиске помощи, но не находя её, – Прости. – Я люблю тебя. Слёзы Ойкавы застилали ему глаза, когда Ушиджима подумал, а не переборщил ли он? Пунктуальность его слов не была ему свойственна, как и то, насколько легко Ойкава мог вытянуть из него эти слова. Ойкава, который набрался смелости перевести взгляд на Ушиджиму, легко читаемый и мягкий — его искренность душит и так тяжело дышащего Вакатоши. Тоору одним движением пересаживается на кровать, когда Вакатоши поднимается на локтях, утыкаясь носом в чужой висок. Ладонь Ойкавы ложится на гипс и не встречает сопротивления. – Это не конец, Ушивака, – говорит он, – Я не дам этому быть концом.