Любовь на литавры

      Запах сырости съедает маленькую комнату Иль Планктона. Обычно уютный, достойный и ухоженный хостел сегодня ощущался особенно прогнившим. Красивые обои казались сходящей от ожога кожей, светильники мутно, почти не справляясь со своей задачей, подсвечивали убранство номера. Тусклый, липнувший к одежде свет казался пугающими лапами химеры, которая вот-вот оторвёт кусок человечины и утащит себе в пасть. Жалкая кровать представлялась несуразной горой мусора, на которую садиться не хотелось. И только мужчина в сутане с моцеттой, накинутой на плечи, стоял прямо посередине комнаты. Он ждал.       Тибр особенно беспощадно гнал волны: тёмная вода бурлила, стонала под настойчивым ветром, превращаясь в бездонную пропасть, куда Тиберин был готов затащить бесстыдных грешников. Эта тьма поглощала: поднималась от реки и медленно, лениво накрывала Ватикан тяжёлым одеялом. Обычно тёплый, яркий Рим сегодня был застлан огромной тенью хмурых бровей Небесного Отца. Не гневи Господа своего, ты слуга Его.       Бароне делает вдох — с трудом, неполной грудью. Его пальцы нетерпеливо оттягивают воротник сутаны, чтобы облегчить это страдание. Было душно. Тошнота предательским змием закручивается вокруг горла, вызывая желание разорвать себе кожу на шее. Мужчина отходит к окну, чтобы впустить в сжимающуюся от головокружения комнату хоть немного свежего воздуха. Руки хватаются за створки и с силой распахивают. Голова кардинала беспокойно вылезает из окна, ноздри широко раздуваются в попытке ощутить лёгкость кислорода, но… Уличный воздух густ, как дёготь. И всё так же душно — ещё сильнее, чем в комнате. Бароне ощущает приближение дождя.       Дверь открывается без стука, и на пороге показывается мужчина: в чёрных джинсах, простой футболке и лёгкой куртке, расстёгнутой до живота. Он едва успевает запереться, как слышит неприятно хрипнувший на первом слоге голос кардинала.       — Принеси испить.       Мужчина, немногим моложе Бароне, сначала непонимающе хмурится. В конце концов, этот церковник не его непосредственный руководитель. Однако он молчаливо кивает, на выдохе разворачивается и удаляется, жестоко оставляя кардинала на несколько минут терпеть вязкое ощущение во рту. Будто он наполнен падалью, гниющей и разлагающейся прямо у зубов, и это ощущение хочется смыть.       И вот, по возвращении, неизвестный синьор протягивает кувшин со стаканом к спине Бароне. Тот поворачивается почти сразу, с жадностью протягивает руки, но по ним пробегает внезапная дрожь. Гулкий удар о пол — и посуда разбивается на некрасивые осколки, цепляющиеся за каждую неровность дерева. Кардинал молчит, безотрывно рассматривая, как под его ногами, поглощая пыль, растекается лужа.       Ливень бьёт неожиданно, пугающе, наконец разрезая духоту улицы своими острыми каплями. Бароне поджимает губы, не шевелится и молчит — тяжело, давяще. Взгляд всё ещё будто заворожённо и не совсем здраво наблюдает за жидкостью. Вино.       — Ваше Высокопреосвященство, Вам плохо?       Кардинал игнорирует вопрос — не слышит его. Дзуккетто на его голове словно тает и растекается по благородной седине отвратительным кроваво-красным пятном. Бароне может поклясться, что чувствует каждую его каплю на своей макушке — сродни каплям вина, плывущим по полу. Мужчина учтиво, но настойчиво давит на плечи священника, чтобы отвести его к креслу. Ещё несколько упрямых движений — и ему удаётся усадить Бароне. Тот словно приходит в себя, и голос его, тихий, но неприветливый, обретает знакомое бесстрастное звучание.       — Отчего ты подал мне вино, Эроде?       — Вы просили принести выпить.       — Испить, — поправляет его кардинал, машинально касаясь пальцами креста на груди.       Эроде не реагирует на замечание. Его волевой подбородок чуть косит влево, на одной из гладко выбритых щёк заметен мелкий рубец. Бароне внимательно рассматривает мужчину, прежде чем возобновить диалог.       — Ранение во время задания, синьор?       — Собака в детстве напала, — хмыкает собеседник.       Кардинал опускает ладони на подлокотники кресла, едва поглаживая ткань обивки пальцами. Ливень ревёт, словно дикий зверь, гудит, норовясь пригвоздить крышу хостела к земле. И за этим хищным рычанием дождя Бароне совершенно не слышит глас Господа, чью волю обязан нести в мир. И за это Он наказывает его: на место тошноты приходит ржавый вкус крови. Яркий настолько, что хочется сплюнуть прямо на деревянный пол.       Эроде садится в кресло напротив, широко расставляя крепкие ноги. Он опирается локтями на колени и сжимает руки в замок, с последней каплей терпения бросает взгляд чёрных глаз на кардинала и спрашивает прямо:       — Для чего Вы искали встречи?       Бароне поочерёдно поправляет рукава сутаны. Пытается распробовать, смаковать призрачный вкус, раскрывающийся постепенно более сладкими нотками. Это ощущение дразнит каждый рецептор на его языке, затекает под него и чуть пощипывает. Вязкость не слишком густая — принадлежит кому-то молодому. И сладость, тошнотворная сладость вкуса. Женщина — женская кровь. Чья?       — Церковь просит Магистериум усилить надзор за Другими. В последние месяцы забастовки становятся более жестокими, с более непредсказуемыми исходами. Другие начинают роптать — власть это допускает.       Эроде кривит губы. Сейчас он не в форме, но золотая буква «М» вышита на каждом сантиметре его тела. Верность видна по глазам.       — Магистериум оперативно подавляет любые попытки Других к протесту. Даже сейчас, когда такие случаи участились, мы молниеносно реагируем на них, наказывая каждого ублюдка, — мужчина выдерживает недолгую паузу, беря её лишь на то, чтобы почесать подбородок. — Интересно, что священников стало это волновать только сейчас, когда Другие начали совершать акты вандализма у церквей.       — Разумеется, мы не могли проигнорировать покушение на святое, однако…       Голос Бароне приглушается и вскоре смолкает, когда дверь выносит два робких стука. Кардинал не встаёт: кивком указывает мужчине подняться и посмотреть, кого сюда привело. Эроде сильнее сжимает стиснутые руки, но не высказывает недовольства — не вслух. Быстро поднимается, с такой же завидной скоростью оказывается у двери и выкручивает замок, чтобы бесстрашно отворить её. Низкая горничная задирает голову, делая попытку взглянуть на мужчину и ощущая, как желудок сжимается от испуга под его пристальным взглядом. Её итальянский не ужасен, но неуверен и чуточку нескладен.       — Простите, синьор, персонал услышал звук бьющейся посуды в Вашем номере. Могу я… — она останавливается на полуслове, когда он молча отходит в сторону, пропуская женщину внутрь.       Кардинал не смущается, но ощущает раздражение, покалыванием буравящее кожу. Эроде проводит горничную к окну, и Бароне лишь сейчас вновь поворачивает голову к маленькому беспорядку, который устроил. Красная — полукровавая — лужа удивительным образом не впиталась в пол. Ощущение в полости рта внезапно становится ещё ярче, ещё сильнее начинает гореть. Как же близка катастрофа — чья? О чём Господь Бог его предупреждает?       Женщина садится на колени, пока инципиат Магистериума наблюдает за ней, словно за подосланной шпионкой. Они с кардиналом не обмениваются ни словом, чтобы исключить любую утечку информации. Горничная с особой осторожностью собирает осколки в совок, и, кажется, прежде замершая во времени влага только сейчас оживает и начинает медленно впитываться в дерево. Когда последние кусочки кувшина оказываются в небольшом ведёрке подле женщины, она неуклюже поднимается и выговаривает на неродном итальянском:       — Я вынесу осколки и схожу за тряпкой, синьор.       Эроде вскидывает руку, прямой ладонью призывая её замолчать. Горничная теряется, но лишь услужливо кивает пару раз.       — Ступайте. Мы скоро освободим номер, и Вы сможете спокойно прибраться. До тех пор не беспокойте нас больше.       Женщина кивает в третий раз: молча, послушно, будто перед ней разгневанный отец, который недоволен её оценками. Она берёт в руку ведёрко, второй — сжимает совок крепче и возвращается к двери, желая им хорошего дня, но неверно расставляя ударение во фразе. Эроде лишь хмыкает — беззлобно — и закрывает за ней дверь. Горничная уходит. А лужа остаётся.       Бароне прикрывает глаза, про себя взывая к Богу, пока чёткие шаги эхом отдаются в ушах, отвлекая его от короткой молитвы. Он впервые забывает некоторые слова в обращении к Господу, и почему так, в его голове не укладывается. Эроде вновь садится перед ним, но принимает уже более расслабленную позу — словно находится в кино, где тьма зала скрывает свинство зрителей.       — Ваше Высокопреосвященство, выдвигает ли Церковь ещё какие-то требования к нашей работе?       — Нет. Но выдвигает к Вашей, — кардинал возвращает взгляд собеседнику, делая ударение на последнем слове.       Кровь отливает от лица. Ему вдруг становится так неумолимо спокойно. И жажда на секунду пропадает, и омерзительный вкус. Но губы становятся почти каменными: холодными, жёсткими, не имеющими возможности пошевелиться.       Эроде чувствует это. Настроение в комнате меняется по щелчку пальцев — и вот они уже разговаривают менее настороженно, словно между ними возникает несокрушимая связь. Инципиат постукивает фалангами сжатых пальцев по мягкой обивке кресла. Вопросов не задаёт.       — Вы слышали, что в Италии есть Ловчая времени?       — Сбежавшая из ваших катакомб? Конечно. Мы метались за ней, как кролики с ошпаренными лапами.       — Мне передавали, что она покинула границы, — издалека начинает Бароне, разрушая любое напряжение в собственном голосе стандартным равнодушием. Словно ведёт простой разговор о погоде.       — Кто передавал?       — Но вскоре вернётся, — он игнорирует чужой вопрос, вкидывая такую вкусную приманку.       Эроде считывает с его немолодого лица ответы. И понимает, что задавать новые вопросы бессмысленно: как Ловчая пересекла границу, когда, где находится сейчас? Она вернётся. И это возвращение необходимо кардиналу даже больше, чем Магистериуму.       — Что ещё Вам передавали, Ваше Высокопреосвященство?       — Вам известна редкость такого вида Других, синьор?       — Разумеется. Но для нас они все едины: гуляют спокойно — мы обходим, представляют угрозу гражданам — и мы стремительно вмешиваемся.       — Нет-нет, друг мой, — Бароне расслабляется, и глаза его наполняются почти отеческой нежностью: не к Нове — к Эроде, словно он маленький мальчик, не нарочно сложивший дважды два и получивший пять. — Эта Ловчая времени крайне редка, такой дар нельзя упускать, бросая девочку гнить в катакомбах. Более того, ценность её жизни я готов приравнять к собственной.       — Исключено, Ваше Высокопреосвященство. К тому же, мы не убиваем Других, если они не представляют опасность нашим жизням. А она простая воровка.       — Я лишь прошу, чтобы Вы меня услышали. Жизнь этой девушки важна этому миру, важна Другим.       Голову Эроде наполняет святое прозрение. Тёмные глаза чуть округляются, а торс невольно подаётся вперёд. Высохшая часть пола возле окна вбирает в себя аромат вина. Подойди, наклонись — опьянеешь от одного запаха. Соблазн сделать это внезапно поражает его разум, будто неглерия достигла мозга и вот-вот его разрушит. Однако приглушённый голос кардинала отрезвляет.       — Видите ли в чём дело. Я получил сегодня сведения о том, что её пристрелят.       Инципиат — впервые — растерянно вздыхает. Рёбра изнутри щекочет неприятное ощущение, а взгляд задерживается на лице Бароне.       — При всём уважении, кардинал, я не считаю себя способным защитить эту девушку.       — Вы защищаете граждан, Эроде. Уничтожаете — при необходимости — Других, — он почти давит своеобразной похвалой, и крест на его груди отражается в чёрных глазах мужчины.       — От кого эти сведения?       — Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Однако я обязан предвидеть всё. Такова моя должность, но прежде всего я обязан верить своему предчувствию — никогда оно ещё меня не обманывало. Сведения же заключаются в том, что некто встретит её в компании взрослой женщины и пристрелит, оставляя ту смотреть, как она теряет Ловчую времени.       Инципиат медленно протягивает пальцы к молнии на своей куртке, и замочек приятно скрипит, расстёгивая её полностью. Ему стало жарче, волнительнее, задняя часть шеи неприятно взмокла.       — Вообразите, можем ли мы допустить потерю такой редкой девушки?       — Не просто не можем, — кивнув, уверенно отвечает Эроде, — но я полагаю, кардинал, что это вызовет очень большой скандал.       — Я тоже так считаю, синьор. Потому и прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Ловчей времени.       — Вам доложили, когда она возвращается в Рим?       — На четырнадцатый день месяца.       — Но сегодня…       — Menesis Nisan, — он с удивительной лёгкостью переходит на латинский. И Эроде понимает.       Он поднимается с кресла — одним движением, почти рывком, полностью разгибая своё тело. В груди треплется загнанная в решётку совесть, когда он произносит:       — Принято, Ваше Высокопреосвященство. Но спешу Вас успокоить: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ловчая ускользала от нас всё это время, а тут некто планирует её выследить, убить да ещё и сделать это в присутствии другой женщины — и всё это в скором времени? Через день?       — Да, — Бароне сдержанно кивает, но спокойный тон граничит с нескрываемым упрямством, — я же объяснил: предчувствие меня не подводит.       — Услышал, кардинал, — выдыхает инципиат, размеренными шагами обходя своё кресло и направляясь к двери. — Застрелить хотят, значит? — напоследок уточняет он.       — Да, — повторяет мужчина, снова начиная интуитивно поглаживать подлокотник кресла. — Вся надежда на Вас, синьор Эроде.       Дождь смолкает. Время будто замирает в этой комнате с красивыми обоями и такими яркими светильниками. Бароне бросает взгляд на не слишком дешёвую кровать: идеально заправлена, постель свежая и чистая, без единой складки. Вся мерзость номера, такая гнетущая и отталкивающая, раскалывает сознание надвое: всё ранее ему лишь мерещилось. И вином уже совсем не пахнет — будто не было его. И вкуса практически приторной крови… Стрелка на часах непокорно замирает, капля пота застревает в складке на задней части шеи Эроде.       Из всё ещё открытого окна, наконец, слышатся пение птиц и прохлада, глотающая духоту. Кардинал с успокоением выдыхает. Его не тошнит, и воротник сутаны не передавливает шею. На душе поразительно тепло и спокойно, и лишь неутолимая, свирепая жажда продолжает царапать горло.